Конус взрыва чрезвычайно узок. Чтобы ось конуса
взрыва совпадала с осями вертикальных каналов горла, - поступаемый во
взрывные камеры "Ультралиддит" пропускался сквозь магнитное поле. Таков, в
общих чертах, был принцип движущего механизма: это была ракета. Запас
"Ультралиддита" - на сто часов. Уменьшая, или увеличивая число взрывов в
секунду - можно было регулировать скорость подъема и падения аппарата.
Нижняя его часть значительно тяжелее верхней, поэтому, попадая в сферу
притяжения планеты, аппарат всегда поворачивался к ней горлом.
- На какие средства построен аппарат? - спросил Скайльс.
- Материалы дало правительство. Частью на это пошли мои сбережения.
Лось и Скайльс вернулись к столу. После некоторого молчания Скайльс
спросил неуверенно:
- Вы рассчитываете найти на Марсе живых существ?
- Это я увижу утром, в пятницу, 19 августа.
- Я предлагаю вам десять долларов за строчку путевых впечатлений.
Аванс - шесть фельетонов, по двести строк, чек можете учесть в Стокгольме.
Согласны?
Лось засмеялся, кивнул головой, - согласен. (Скайльс присел на углу
стола писать чек.)
- Жаль, жаль, что вы не хотите лететь со мной: ведь это, в сущности,
так близко, ближе, чем до Стокгольма.

СПУТНИК

Лось стоял, прислонившись плечом к верее раскрытых ворот. Трубка его
погасла.
За воротами до набережной Ждановки лежал пустырь. Несколько неярких
фонарей отражались в воде. Далеко - смутными и неясными очертаниями
возвышались деревья парка. За ними догорал и не мог догореть тусклый,
печальный закат. Длинные тучи, тронутые по краям его светом, будто
острова, лежали в зеленых водах неба. Над ними синело, темнело небо.
Несколько звезд зажглось на нем. Было тихо, - по старому на старой земле.
Издалека дошел звук гудящего парохода. Серой тенью пробежала крыса по
пустырю.
Рабочий, Кузьмин, давеча мешавший в ведерке сурик, тоже стал в
воротах, бросил огонек папироски в темноту:
- Трудно с землей расставаться, - сказал он негромко. - С домом и то
трудно расставаться. Из деревни, бывало, идешь на железную дорогу, - раз
десять оглянешься. Дом, - хижина, соломой крыта, а - свое, прижилое место.
Землю покидать - пустыня.
- Вскипел чайник, - сказал Хохлов, другой рабочий, - иди, Кузьмин,
чай пить.
Кузьмин сказал: - так-то, - со вздохом, и пошел к горну. Хохлов -
суровый человек, и Кузьмин сели у горна на ящики, и пили чай, осторожно
ломали хлеб, отдирали с костей вяленую рыбу, жевали не спеша. Кузьмин,
сощурившись, мотнув редкой бородкой, сказал в полголоса:
- Жалко мне его. Таких людей сейчас почти что и нет.
- А ты погоди его отпевать.
- Мне один летчик рассказывал: поднялся он на восемь верст, - летом,
заметь, - и масло, все-таки, замерзло у него в аппарате, - такой холод. А
- выше лететь? А там - холод. Тьма.
- А я говорю - погоди еще отпевать, - повторил Хохлов мрачно.
- Лететь с ним никто не хочет, не верят. Объявление другую неделю
висит напрасно.
- А я верю, - сказал Хохлов.
- Долетит?
- Вот, то-то, что - долетит. Вот, в Европе они тогда взовьются.
- Кто взовьется?
- Как, кто взовьется? Враги наши взовьются. На, теперь, выкуси, -
Марс-то чей? - русский.
- Да, это бы здорово.
Кузьмин пододвинулся на ящике. Подошел Лось, сел, взял кружку с
дымящимся чаем:
- Хохлов, не согласитесь лететь со мной?
- Нет, Мстислав Сергеевич, - важно ответил Хохлов, - не соглашусь,
боюсь.
Лось усмехнулся, хлебнул кипяточку, покосился на Кузьмина:
- А вы, милый друг?
- Мстислав Сергеевич, да я бы с радостью полетел, - жена у меня
больная, не ест ничего. Съест крошку, - все долой. Так жалко, так жалко...
- Да, видимо - придется лететь одному, - сказал Лось, поставив пустую
кружку, вытер губы ладонью, - охотников покинуть землю - маловато. Он
опять усмехнулся, качнул головой. Вчера - барышня приходила по объявлению:
"Хорошо, говорит, я с вами лечу, мне 19 лет, пою, танцую, играю на гитаре,
в Европе жить не хочу, - революции мне надоели. Визы на выезд не нужно?".
Что у этой барышни было в голове - не пойму до сих пор. Кончился наш
разговор, - села барышня и заплакала: - "Вы меня обманули, я рассчитывала,
что лететь нужно гораздо ближе". Потом, молодой человек явился, - говорит
басом, руки потные: "Вы, говорит, считаете меня за идиота, лететь на Марс
невозможно, на каком основании вывешиваете подобные объявления?". Насилу
его успокоил.
Лось оперся локтями о колени и глядел на угли. Лицо его в эту минуту
казалось утомленным, лоб сморщился. Видимо, он весь отдыхал от длительного
напряжения воли. Кузьмин ушел с чайником за водой. Хохлов кашлянул,
сказал:
- Мстислав Сергеевич, самому-то вам, разве, не страшно?
Лось перевел на него глаза, согретые жаром углей:
- Нет, мне не страшно. Я уверен, что опущусь удачно. А если неудача,
удар будет мгновенный и безболезненный. Страшно другое. Представьте так, -
мои расчеты окажутся неверны, я не попаду в притяжение Марса: - проскочу
мимо. Запас топлива, кислорода, еды - мне хватит надолго. И вот - лечу во
тьме. Впереди горит звезда. Через тысячу лет мой окоченелый труп влетит в
ее огненные океаны. Но эти тысячу лет - мой летящий во тьме труп! Но эти
долгие дни, покуда я еще жив, - а я буду жить только в проклятой коробке,
- долгие дни безнадежного отчаяния - один во всей вселенной. Не смерть
страшна, но одиночество. Не будет даже надежды, что Бог спасет мою душу. Я
- заживо в аду. Ведь ад и есть мое безнадежное одиночество, распростертое
в вечной тьме. Это - действительно страшно. Очень мне не хочется лететь
одному.
Лось прищурился на угли. Рот его упрямо сжался. В воротах показался
Кузьмин, позвал оттуда в полголоса:
- Мстислав Сергеевич, к вам.
- Кто? - Лось быстро поднялся.
- Солдат какой-то вас спрашивает.
В сарай, вслед за Кузьминым, вошел давешний солдат, читавший
объявление на проспекте Красных Зорь. Коротко кивнул Лосю, оглянулся на
леса, подошел к столу:
- Попутчика надо вам?
Лось пододвинул ему стул, сел напротив.
- Да, ищу попутчика. Я лечу на Марс.
- Знаю, в объявлении сказано. Мне эту звезду показали давеча. Далеко,
конечно. Условия какие хотел я знать: жалование, харчи?
- Вы семейный?
- Женатый, детей нет.
Солдат ногтями деловито постукивал по столу, поглядывал кругом с
любопытством. Лось вкратце рассказал ему об условиях перелета, предупредил
о возможном риске. Предложил обеспечить семью, и выдать жалованье вперед
деньгами и продуктами. Солдат кивал, поддакивал, но слушал рассеянно.
- Как, вам известно, - спросил он, - люди там, или чудовища обитают?
Лось крепко почесал в затылке, засмеялся:
- По-моему - там должны быть люди. Приедем, увидим. Дело вот в чем:
уже несколько лет на больших радиостанциях в Европе и в Америке начали
принимать непонятные сигналы. Сначала думали, что это - следы бурь в
магнитных полях земли. Но таинственные звуки были слишком похожи на
азбучные сигналы. Кто-то настойчиво хочет с нами говорить. Откуда? На
планетах, кроме Марса, не установлено пока жизни. Сигналы могут итти
только с Марса. Взгляните на его карту, - он, как сеткой, покрыт каналами.
Видимо, там есть возможность установить огромной мощности радиостанции.
Марс хочет говорить с землей. Пока мы не можем отвечать на эти сигналы. Но
мы - летим на зов. Трудно предположить, что радиостанции на Марсе
построены чудовищами, существами, не похожими на нас. Марс и земля, - два
крошечные шарика, кружащиеся рядом. Одни законы для нас и для них. Во
вселенной носится живоносная пыль, семена жизни, застывшие в анабиозе.
Одни и те же семена оседают на Марс и на землю, на все мириады остывающих
звезд. Повсюду возникает жизнь, и над жизнью всюду царствует
человекоподобный: нельзя создать животное, более совершенное, чем человек,
- образ и подобие Хозяина Вселенной.
- Еду я с вами, - сказал солдат решительно, - когда с вещами
приходить?
- Завтра. Я должен вас ознакомить с аппаратом. Ваше имя, отчество,
фамилия?
- Алексей Гусев, Алексей Иванович.
- Занятие?
Гусев, словно рассеянно, взглянул на Лося, опустил глаза на свои
постукивающие по столу пальцы.
- Я грамотный, - сказал он, - автомобиль ничего себе знаю. Летал на
аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь, - вот, все
мое и занятие. Свыше двадцати ранений. Теперь нахожусь в запасе. Он вдруг
ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. - Ну и дела были за эти-то
семь лет. По совести говоря, - я бы сейчас полком должен командовать, -
характер неуживчивый. Прекратятся военные действия, - не могу сидеть на
месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку, или так
убегу. - Он опять потер макушку, усмехнулся, - четыре республики учредил,
в Сибири да на Кавказе, и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз
собрал три сотни ребят, - отправились Индию воевать. Хотелось нам туда
добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили
лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, ей-Богу. На
тройках, на тачанках гоняли по степи, - гуляй душа! Вина, еды - вволю, баб
- сколько хочешь. Налетим на белых, или на красных, - пулеметы у нас на
тачанках, - драка. Обоз отобьем, и к вечеру мы - верст уж за восемьдесят.
Погуляли. Надоело, - мало толку, да уж и мужикам махновщина эта стала
надоедать. Ушел в Красную армию. Потом поляков гнали от Киева, - тут уж я
был в коннице Буденного. Весь поход - рысью. Поляков били с налету, -
"Даешь Варшаву"! А под Варшавой сплоховали, - пехота не поддержала. В
последний раз я ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого, без
малого, год по лазаретам. Выписался, - куда деваться? Тут эта девушка моя
подвернулась, - женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не
могу. В деревню ехать, - отец с матерью померли, братья убиты, земля
заброшена. В городе тоже делать нечего. Войны сейчас никакой нет, - не
предвидится, Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой.
Я вам на Марсе пригожусь.
- Ну, очень рад, - сказал Лось, подавая ему руку, - до завтра.

БЕССОННАЯ НОЧЬ

Все было готово к отлету с земли. Но два последующие дня пришлось,
почти без сна, провозиться над укладкой внутри аппарата, в полых подушках,
множество мелочей. Проверяли приборы и инструменты. Сняли леса, окружавшие
аппарат, разобрали часть крыши. Лось показал Гусеву механизм движения и
важнейшие приборы, - Гусев оказался ловким и сметливым человеком. На
завтра, в шесть вечера, назначили отлет.
Поздно вечером Лось отпустил рабочих и Гусева, погасил электричество,
кроме лампочки над столом, и прилег, не раздеваясь, на железную койку, - в
углу сарая, за треногой телескопа.
Ночь была тихая и звездная. Лось не спал. Закинув за голову руки,
глядел на сумрак - под затянутой паутиной крышей, и то, от чего она
назавтра бежал с земли, - снова, как никогда еще, мучило его. Много дней
он не давал себе воли. Сейчас, в последнюю ночь на земле, - он отпустил
сердце: мучайся, плачь.
Память разбудила недавнее прошлое... на стене, на обоях - тени от
предметов. Свеча заставлена книгой. Запах лекарств, - душно. На полу, на
ковре - таз. Когда встаешь и проходишь мимо таза - по стене, по тоскливым,
сумасшедшим цветочкам - бегут, колышатся тени предметов. Как томительно! В
постели то, что дороже света, - Катя, жена, - часто, часто, тихо дышит. На
подушке - темные, спутанные волосы. Подняты колени под одеялом. Катя
уходит от него. Изменилось, недавно такое прелестное, кроткое лицо. Оно -
розовое, неспокойное. Выпростала руку и щиплет пальцами край одеяла. Лось
снова, снова берет ее руку, кладет под одеяло. "Ну, раскрой глаза, ну -
взгляни, простись со мной". Она говорит жалобным, чуть слышным голосом:
"Ской окро, ской окро". Детский, едва слышный, жалобный ее голос хочет
сказать: - "открой окно". Страшнее страха - жалость к ней, к этому голосу.
"Катя, Катя - взгляни". Он целует ее в щеки, в лоб, в закрытые веки. Но не
облегчает ее жалость. Горло у нее дрожит, грудь поднимается толчками,
пальцы вцепились в край одеяла. "Катя, Катя, что с тобой?.." Не отвечает,
уходит... Поднялась на локтях, подняла грудь, будто снизу ее толкали,
мучили. Милая голова отделилась от подушки, закинулась... Она опустилась,
ушла в постель. Упал подбородок. Лось, сотрясаясь от ужаса и жалости,
обхватил ее, прижался. Забрал в рот одеяло.
На земле нет пощады...
Лось поднялся с койки, взял со стола коробку с папиросами, закурил и
ходил некоторое время по темному сараю. Потом, взошел на лесенку
телескопа, нашел искателем Марс, поднявшийся уже над Петербургом, и долго
глядел на небольшой, ясный, теплый шарик. Он слегка дрожал в
перекрещивающихся волосках окуляра.
"Да, на земле нет пощады", - сказал Лось в полголоса, спустился с
лесенки и лег на койку... Память открыла видение. Катюша лежит в траве, на
пригорке. Вдали, за волнистыми полями, - золотые точки Звенигорода.
Коршуны плавают в летнем зное над хлебами, над гречихами. Катюше - лениво
и жарко. Лось, сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую,
простоволосую голову Катюши, на загорелое плечо со светлой полоской кожи
между загаром и платьем, на Катюшин, с укусом комара, кулачок, подперевший
щеку. Ее серые глаза - равнодушные и прекрасные, - в них тоже плавают
коршуны. Кате восемнадцать лет, думает о замужестве. Очень, очень, -
опасно мила. Сегодня, после обеда, говорит, - пойдемте лежать на пригорок,
оттуда - далеко видно. Лежит и молчит. Лось думает, - "нет, милая моя,
есть у меня дела поважнее, чем, вот, взять на пригорке и влюбиться в вас.
На этот крючек не попадусь, на дачу к вам больше ездить не стану".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22