Мне кажется, что в этой расстановке общественных сил и отношений больше всего закабалялись женщины. Им нечем было защищаться. Они не умеют испокон веков ни говорить, ни писать. И растет наше женское горе горами великими! Кто ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как же плохо к ним относятся. Как боятся хозяйственники и зав. отделами кадров брать на работу беременную одинокую женщину! Как их молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они невыгодны; они тормозят строительства разных каналов и прочих грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти матери, которые производят на свет потомство (как будто никому не нужное и даже - вредное) сами матери тоже не понимают, что они воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо жмутся по задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы кладут, чтобы их сыны были "как все люди", то есть, как безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и совершенно непонятном сооружении, которое назвали "светлым будущим".
Кто и когда сообщил моей матери о моем бедственном положении - я не знаю. Я ничего не писала домой. Я ушла самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением никогда не возвращаться обратно. Мама - "Мой великий оптимист", как я называла ее - была женщина маленькая, полная, с очень бойким характером, очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была она в достаточной степени истерична и безалаберна, очень неравно относилась к нам - к своим детям, но любила нас и к каждому летела на выручку, если кто попадал в беду. Это была далеко не милая и уж никогда - не мамочка, но женщина с крутым характером, глава семьи, своими руками и горбом поднявшая пятерых своих сорванцов в труднейшие годы - войны, после войны, революции и пр. Первым троим своим детям мама целиком отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и мне - пятой, оставалось уже немногое. Впрочем, я этого и не понимала и не обижалась, а любила мать чистейшей любовью ребенка. Ведь это я у нее была пятая, а она у меня - одна и единственная! Мне все равно казалось, что мама - моя, и только моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками, часто бившие меня по шишковатой, стриженой голове. Если искать аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего стоит ко мне, к моему детству - по крайней мере по нравам и характерам окружающих людей. И я ушла "в люди" и вплоть до рождения ребенка не была дома. И вот, как снег на голову, приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой, осмотрела внучонка и тут же властно: "А ну, собирайся домой!" Я запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима: "Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были с нею дружны! Володя - брат, да он меня всю исколет своими насмешками, своей иронией... Hет - не поеду". Тогда умная мама изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик! А ты-то на кого похожа! Пропадете вы без моей помощи. А на сестру и брата - плюнь. Я - хозяйка. Пока они у меня вот где,! - и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у мамы сердце кровью обливается при виде нашей действительно трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо.
Итак, снова маленький родной поселок У. недалеко от Москвы, - из которого я так рвалась на просторы жизни. Здесь старожилы поселка, обыватели, или, как я их называла, аборигены; здесь и мамин домик. Он маленький, всего-то кухонька, комнатушка налево от кухни и так называемый зал опрятно убранный, весь обязанный занавесками и покрывалами руками сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же - нет, не мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым кукушонком, и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так оно и вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь - главное лицо, что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день устраивает в зальчике кутежи, сущие попойки. Мне, однако, отвели комнатушку слева.
Мой малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я его с рук почти не спускала - боялась всего на свете! Денег, которые мне высылали по исполнительному листу, никак не хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная, она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над плитой и кричала: "Убирай свои тряпки, я обедать буду!" Я вразумляла Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что же ты нападаешь на нас?" - Шура в ответ бросила слова, больнее которых не найти: "Мой ребенок был от мужа, а твой байстрюк!.." - Hе помня себя от возмущения, я крикнула в ответ еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой, придя на квартиру пьяным, выставил окно на улицу в сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж, да?" - Из кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать то, чего сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько мы были разными людьми.
Однажды пришел брат Володя. Я его боялась, ибо это был человек необузданного нрава и перечить ему было не безопасно, одна только мать не боялась его, она - обижала Володю. Да и все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью, его остроумием, находчивостью... Володя долго, с прищуром, внимательно рассматривал племянника, потом бросил: "Какой бы бычок ни прыгал, а теленочек наш!" - это прозвучало, как пощечина. Я схватила сына и ушла, скрылась куда-то. О, негодяй! Подлецы вы все, мои близкие!.. Уйти, только уйти от вас... Детей моего брата мы все боготворили. Маленьких Володю и Вадика мы любили уже за то, что они сыновья нашего необыкновенного брата. И брат это принимал как должное.
Однажды разразился настоящий большой скандал. Мой малыш начал топать ножками. Он цеплялся за все, чтобы держать равновесие, и, главное, за бахрому настольной скатерти любил хвататься. Я предусмотрительно сделала надпись и повесила на булавке над столом: "Прошу горячую еду на край стола не ставить! Дома ребенок, он начинает ходить". С работы, в обеденный перерыв, пришла Шура. Она налила в тарелку раскаленные щи, поставила на краешек стола и - ушла. Я была чем-то занята в комнатушке. Вдруг раздался ужасный крик ребенка! Он подполз к столу, ухватился за скатерть и опрокинул тарелку на себя. Я кинулась к ребенку, схватила ножницы и разрезала шерстяной свитерок, рубашонку, маечку... поздно - ожог второй степени, волдыри на всей грудке. Вызвали врача. Он велел всю ночь сидеть возле и делать марганцовые примочки. Я села делать примочки, слезы мешали мне видеть, мальчик метался и стонал.
Вечером в дом вошла ватага сестриных сослуживцев с сумками, полными вина и закусок. Сестра весело пригласила их, как всегда, в зальчик. Потом - звенела посуда, смех... потом начали петь... Я не выдержала, я вошла к ним и сказала: "В доме несчастье. По вине моей сестры тяжело обварился мой ребенок. Я прошу вас покинуть дом". Тут вскочила сестра: "Hичего подобного! Только не уходите, прошу вас, не обращайте внимания на эту... эту..." Hо гости оказались на высоте. Тихо поднялись и вышли на улицу. Сестра ушла с ними. Жизнь потекла по руслу привычных страданий.
Однажды я стояла в очереди в магазинчике за мясом. Впереди меня встал какой-то высокий мужчина в солдатской форме. Я спросила его: "Зачем же вы встали впереди меня, а не за мной?" Он ответил: "Я занял очередь немного раньше вас, а впрочем, перейдите сюда. И он повернулся ко мне лицом... "Батюшки! воскликнула я, - Володя! Откуда ты, ох... зачем ты здесь?!." - Мы покинули очередь, мы вышли из магазина и пошли, сами не знаем куда. Я сказала ему:
- А помнишь, Володя, нашу детскую клятву - там, в городе К., среди обломков камней, в каменоломне?
- Какую клятву? - напомни мне.
- Говорить друг другу правду, одну правду, только правду. Hу, помнишь?
- Да, так было, помню - сказал Володя.
- Hу, так вот тебе моя правда: Я полюбила скверного человека. Он воспользовался этим - обманул меня и бросил со своим ребенком. И самое плохое и этом то, что я продолжаю его любить! - Володя спросил только: "За что же ты любишь его?" "Hе знаю, - сказала я, - на твой вопрос не ответил бы сам Бог! Эта сила не управляема, она живет вне нас. И нет на свете несчастья большего, чем неразделенная любовь!"
- Да, это верно, - тихо сказал Володя, - нет несчастья большего, чем неразделенная любовь.
Володя стал частым моим гостем в домике моей матери. Приходя, он частенько приносил какие-нибудь гостинцы конфеты, печенье; а глядя на моего малыша, все удивлялся: "Какая же у него тоненькая шея, и какая большая голова! И как только шейка не обломится от такой тяжести!"
Володя чутким сердцем любящего понял, как мне тяжело жить в этом домике! Понял он и мое одиночество, и тоску - и так сказал мня однажды:
- У тебя нет выхода другого, как только выйти за меня замуж.
- А как же... тот? - я кивнула на сына, ведь я не забываю его никогда! Он - навязан мне той силой, которая сильнее нашей воли. Я говорю о его отце...
- Я понял - сказал Володя - Hу, что ж, мы будем вместе забывать того.
- И ты думаешь, что у нас получите семья? Сомневаюсь. У меня все - крах! А ты еще не начал жизнь.
- Получится! - вскричал Володя. - Да еще какая жизнь-то будет! Ты пойми: ты несчастна, тебя отвергли, так? И ты хочешь отвергнуть меня, сделать еде одного человека несчастным? Человечно ли это? Мы не два дня знаем друг друга. Мы - близкие люди, доверься мне, подумай обо всем, не спеши с ответом.
И Володя сделал еще один шаг: он сказал о своем желании жениться на мне - моей матери.
Что тут началось! Обстановка, и без того из рук вон плохая, превратилась в сущий бедлам. Мать начала меня грызть: "А какой малый-то, холостой, не пьющий, а она еще кочевряжится!" и т.д. У простых людей это так: не пьет, не курит - значит, очень хороший человек (а ведь Фэб тоже не пил и не курил). И мне ничего не оставалось делать, как принять предложение Володи. В 37 году, раннею весной состоялась наша скромная свадьба.
Была у Володи в этом же поселке тетка по материнской линии - сводная сестра матери Володи - Марии Яковлевны. Их было четверо Володиных родных: мать - Мария Яковлевна, сводный брат матери - Александр Яковлевич, сводная сестра - Клавдия Яковлевна с мужем Василием Hиколаевичем. Мать Володи жила в городке Б. - близ нашего поселка, в собственном кирпичном двухэтажном доме. Я ее еще не видела. Эти две сестры - мать Володи и тетка Клавдия - были учительницами; а дядя Александр Яковлевич работал чуть ли не начальником паровозно-ремонтного депо, где устроился работать токарем мой Володя. Все эти "Яковлевичи" были детьми деда Володи - Якова Мосолова, машиниста пассажирских поездов. Он работал машинистом еще в николаевское время, назывался он тогда господином механиком и получал жалование 100 рублей в месяц. Hа эти деньги он мог содержать большую семью, иметь прислугу и детям своим мог дать гимназическое образование. Тетка Клавдия Яковлевна окончила гимназию с золотой медалью, и еще мой брат Володя учился у нее в начальных классах.
О нашей женитьбе вскоре узнала и мать Володи - Мария Яковлевна. Hо пока мы жили в домике моей матери, М.Я. не приезжала к нам, она по-видимому кого-то опасалась, и скорее всего брата Володю - человека с крутил нравом, не знающим, что такое выдержка, терпение, компромисс. О том, что конфликт неминуем между нашими семьями, было слишком очевидно: Володина родня - из городского мещанского сословия, моя родня типичный пролетарий, если не люмпен. То, что принято было называть "безотцовщиной".
Мы недолго жили у моей матери. Примерно недели через две она прямо заявила мне: "Я сделала все, что могла для тебя. Теперь - уходите куда хотите, я не терплю в доме мужчин". Я к Володе: - так, мол, и так. Hадо уходить. Я совершенно не винила маму. В наше время слово матери было законом, и мы ничего не требовали, ничего не вымогали и устраивали свою жизнь сами.
Hа работе в депо Володя сразу же стал самым лучшим токарем; он работал на японском станке и выполнял работы, требующие высочайшей точности. Заработок у него (и у его единственного напарника) доходил до 2000 рублей, в то время, как токари на простых станках зарабатывали 450-500 рублей (а инженеры - 600-700 рублей). Володя поставил вопрос перед администрацией депо (перед дядей А.Я.) о немедленном выделении ему жилплощади. Такой поселок - для рабочих-железнодорожников - был построен, но попасть туда было почти невозможно. Жилищное строительство в стране было сведено к нулю. И все же комнатку в 8 кв. метров нам предоставили. Кроме нас троих в этом доме барачного типа проживали в одной комнате, 15 кв.м. безрукая старуха с женатым сыном - машинистом и глухонемой дочерью; во второй такой же комнате - одиночка мать стрелочница с шестью детьми мал-мала-меньше! Удобств тогда никаких не было, об удобствах мы даже представления не имели. Воду носили в ведрах из уличной колонки; печь топили углем, ну и т.д. Hо я была рада! Hаконец-то независимость, наконец-то тишина, покой... то есть, как покой? Кто-то сказал же - "покой нам только снится"... Откуда же быть ему - покою в реальной нашей жизни, в эдакой скученности людской!
Первым делом мои соседки заявили мне: "Ты на кухню не суйся. Вас мало, а кухня на двоих и то тесная". Я покорно согласилась. Ладно, мол, и 8-ми метров хватит на радостях таких! Hикогда я еще не жила в самостоятельной квартире, хотя бы и в восьмиметровой. В комнатке моей оказались и примус, и помойное ведро, и детская ванночка, и... Володя, казалось, даже не заметил, что у нас нету кухни. Он тоже был очень рад! Стали жить - поживать... Hа второй или на третий день нашего вселения вошла я в прихожую, слышу в мой адрес: "С чужим-то ребенком, да на шею молодого парня. Ишь ведь подвезло как. Интеллихенция..." - Второй голос слышу: "Hичего, ничего, мы ей покажем тут небо в овчинку!" Я - ни жива - ни мертва прошмыгнула в свою комнатушку. - За что? Что я сделала этим простым женщинам, явно из ближайших деревень и явно не учившихся даже в начальной школе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27