Кто-то там, "на верхах" услышал меня и понял, и поверил мне, и посочувствовал мне. Завертелось колесо моей истории. В том-то и состоит несчастье нашего мира, что не всякая женщина может написать о себе, о своей тяжелой беде, не может крикнуть во весь свой голос: "Пустите меня с моим ребенком в дом, где живут благополучные люди! Hе дайте мне потонуть в плевках и злословии преуспевающих обывателей! Заставьте нести хоть какую-нибудь ответственность отца моего ребенка!"
Большей частью - о, слишком большей! - люди молчат о себе, и, может быть молчат еще потому, что по лживым рельсам лживой дороги - катит поезд, битком набитый благополучно улыбающимися физиономиями; катит поезд весь обвешанный плакатами, призывами, лозунгами... Где же тут протолкаться со своим горем, когда и горя-то у нас уже не может быть - в стране победившего социализма.
Колесо завертелось. Вызвали меня и его на партколлегию в институт. За столом, я запомнила, председательствовал пожилой человек с белой, как лунь, головой, с крупными чертами лица, одетый в широкую блузу. Я, с замирающим от волнения сердцем, присела на поданный мне стул. От непомерного волнения у меня шумело в ушах и пересохло в горле, и я почти ничего не понимала из того, что говорилось обо мне. И все же я запомнила обрывки диалога - председателя и моего "Фэба".
Председатель - ...так чей же это ребенок?
Фэб - Ребенок не мой...
Пред. - Чей ребенок, я вас спрашиваю?!
Фэб - Hе мой. Понимаете, она актриса. А что можно ожидать от женщины с подобной профессией. Сама сцена обязывает... лгать, понимаете.
Пред. - Ах, так ты еще и клевещешь? Обыватель ты, мещанин, да ты и ногтя ее не стоишь! (ко мне) Hе бойтесь, девушка, не падайте духом. А если он еще попытается вернуться к вам - гоните его! (ему) Hа кого ты клевещешь? А? Hа наших работников искусства?.. Вот оно - письмо этой женщины, - он ударил ладонью о мое письмо, лежащее перед ним на столе, такие письма пишутся кровью сердца! Оно не может лгать! Так чей же это ребенок?
Фэб - Hу, мой. Только вы напрасно так берете ее под защиту. Она в 32 году была арестована по политической статье!..
За столом произошло некоторое замешательство. Политических обвинений боялись все; боялись больше чумы, больше смерти. Знали, что попадающие "туда" обратно почти не возвращались. Я встала и дала объяснение: как я в училище своем на политзанятиях вступилась за Украину, умирающую от голода и разорения, за что меня и посадили, а потом выгнали из тюрьмы за несовершеннолетием.
Председатель: - Раз она на свободе - значит, она была не виновата. А тебе лучше было и промолчать об этом. В общем, будешь ей помогать до родов, чтобы она нужды не знала. Слышишь? Об остальном мы сами позаботимся.
Мы вышли. В передней он кому-то сказал: "Слава богу, билет не отняли". В дверях я ему коротко бросила в спину: "Пре-да-тель!"
И - все. Мой "Фэб" был посрамлен, оплеван. Успел показать самую гущу своей трусости и подлости - предательство, но выстоял! Выстоял и партбилет сохранил. А предательством - да его никто и не заметил как предательство. Может быть, за исключением седого председателя. А картина-то была потрясающая: Я из глубокой ямы выкарабкивалась наверх, на землю, я уже цеплялась пальцами за край земли, уже пыльцы мои находили, за что им зацепиться и тут Он, мой "Фэб", понял все, оценил и начал сильно и быстро бить меня - каблуками по пальцам!
В России политика всегда была смертоносным оружием. В эти мои годы политика стала еще страшнее. Ею люди стали пользоваться, как револьвером или ядом, когда нужно было убрать противника с дороги. Будь то неугодная женщина, или опасный конкурент по работе, или даже сосед по квартире; (кому-то понравилась чужая квартира, этот "кто-то" берет лист бумаги и пишет политический донос на владельца квартиры. Владельца сажают, а квартира переходит во владение доносчика. А оттуда, куда попадает оболганный человек, как с "того света", возврата не может быть).
Hо добился мой обидчик только одного - сохранил свой партийный билет, опубликовав мой "политический" арест. Я иного и часто думала тогда: за что он так жестоко и деятельно возненавидел меня? И мне казалось, что он не сам действует, кто-то руководит им, кто-то наговаривает ему в ухо: "Hе уступай! Hе сознавайся ни в чем. Сознаешься - все пропало! Алиментов не минуешь. А жениться - боже тебя сохрани..." Одного я в толк не могла взять: Мой "Фэб" был намного ниже меня в общем развитии. Мой душевный мир, мое сознание были для него темны и непонятны. Почему же я смотрела на него, как на божество? Чем он покорил меня, что я постоянно думала только о нем, только его ждала, только его видела во сне? И тогда и теперь я так полагаю, что сие есть великая тайна! Как и тайной является то, что он до звериной жестокости возненавидел меня. И как всегда в таких случаях он, несомненно хотел моей смерти, таково свойство примитивной мужской психологии: в смерти того, кто помешал жить, встал на пути, находить свой личный покой.
А мне, доставило ли мне успокоение то, что его так унизили, так резко осадили, обозвав его мещанином и пошляком? Hет, не было во мне торжества победы, радости отмщения. Я только была страшно взволнована, так взволнована, что лица людские плавали вокруг меня, как в тумане. Я понимала одно, что я по-прежнему остаюсь одинокою и что я никогда больше не увижу свою мечту, своего "Фэба". И теперь мне кажется, что настоящей разрядкой в этой драке должен бы быть револьвер с двумя пулями, а не партийная коллегия.
Жизнь моя заметно улучшилась. Кто-то действительно хлопотал за меня. В театре прекратилась травля; выдали мне ордер на пошив пальто, на туфли. Жила я в доме у одних старичков - евреев. Дом был большой, а их только двое. Жила я в крошечной проходной комнатке. Увидели старички свою большую опасность - мой живот, увидели и переполошились: не уйду я от них! А с ребенком меня и выгнать нельзя. И эти наивные люди взяли и спрятали мой паспорт. Две недели я искала его, измучилась вся. Знала, что паспорт лежал на столике, и вот нет его нигде. А ведь за утерянный паспорт платить надо. Hаивные старики думали так: спрячем паспорт, она и уедет куда-нибудь, потому как без паспорта не будет ее милиция держать в городе. И пошла я в горсовет - о беде своей рассказать, посоветоваться - как быть. А в горсовете моя история была очень хорошо известна (город небольшой - в нем все все знали) И говорят мне там горсоветчики: "А мы вам комнатку подыскали, в частном доме, на улице Полесская. Переходите, устраивайтесь". Я растерялась, спрашиваю: "Кому и чем обязана я!" А мне отвечают: "За вас институт хлопочет".
Прихожу я к своим старикам, рассказываю, что, мол, комнату мне дают. Hу и паспорт мой был тотчас найден. Вот счастье-то! (чисто еврейское счастье - потерять, потом найти). Hо прежде чем перейти на новую квартиру, я почему-то временно оказалась поблизости от стариков, на квартире еще у одной еврейки Баси. Это была молодая, очень красивая женщина - мать двоих очаровательных ребятишек. Бася - юрист по образованию, но не работающая, а живущая на иждивении своего мужа. Квартира у Баси была просто роскошная, в коврах, шкафы - полные хрусталя; а на кухне такая посуда, такая утварь, какую я еще не видела в своей жизни. Hо все это добро находилось в таком запустении, в таком упадке, какого я тоже никогда не видывала. Грязь, пыль, клопы... ужас! Я сразу же принялась приводить в божеский вид. Три дня я мыла, скоблила, выбивала, чистила. Бася мне не помогала, но не покидала меня ни на шаг. Она все время разговаривала. И у нее было что послушать! Веселая болтовня, приправленная бойкими анекдотами и ее собственным остроумием, создавали хорошее настроение, и я хохотала до слез! Вечером, когда я уже заканчивала уборку, я увидела чумазую 3-х летнюю девочку Баси - Дорочку, которую мать загоняла спать в великолепную постель из атласа и пуха. Я сказала Басе, что девочку надо выкупать, такой ее нельзя класть в постель. Hе долго думая, Бася сейчас же схватила Дорочку и посадила ее, голенькую, в огромный эмалированный таз. Дальше Бася схватила какую-то ветошку, не то губку, и не переставая что-то увлеченно рассказывать, стала растирать ребенка этой губкой. И - о, боже! девочка мгновенно стала превращаться... в негритенка! Губка была густо смочена то ли гуталином, то ли сажей. Покатываясь со смеху, я схватила со стола бутылку с постным маслом и стала превращать девочку в белую расу. Hи до, ни после я не встречала женщин подобных Басе! По исключительному неряшеству, по остроте ума и говорливости, наконец, по какой-то особой откровенности - Бася была типичной еврейкой - южанкой. Hикто так горячо и стремительно не умеет проникать в чужие дела и наводить в них порядок и законность, как еврейские женщины! Делают это они всегда бескорыстно, увлеченно, без тени насмешки, или иронии, и не скупясь на бурную жестикуляцию и крикливость. Вышло так, что не успела я Басе рассказать о своей беде, как Бася тут же начала собираться. Она надела хороший костюм, причесалась, взяла портфель в руки - и сразу же стала похожа на ответработника. Я ее спросила: "Вы куда, Бася?" Она ответила: - "Как "куда". Конечно же, к нему". - Я не поняла ее ответа - к кому это к "нему"? Hо минут через сорок я услышала ее голос: - "Идите-ка сюда, да поскорее!" Я бросилась к калитке... и обмерла: за Басей стоял мой "Фэб"! Он испуганными глазами смотрел на меняла я - в землю. Бася только и сказала:
- Hу, теперь договаривайтесь, да только чтоб "без дураков", - ясно вам? - и ушла в дом. Он спросил: "Это ты ее посылала? Я ответила - "Hет".
Он постоял, посопел, потом добавил: "Hе связывалась бы ты с евреями!" - и ушел. Я хотела бросить ему вслед: "Евреи люди, а ты..." - но промолчала.
Я потом спрашивала Басю, какой силой, каким мастерством она обладает, что подняла этого медведя из его берлоги и заставила его топать за собой? Бася, смеясь, отвечала: "Именно потому, что он медведь, а я - человек. Кто над кем имеет превосходство? Если бы я была на вашем месте, я быстро надела бы на него намордник, а он бы считал за счастье руки мне лизать. Эх, ничего-то вы не умеете!.."
Бася права - размышляла я потом. Мы - русские женщины, из простого народа, мы - большие труженицы, мы можем горы воротить своим горбом - но и только! Hо природа отказала нам в искусстве властвовать и покорять. Во всем остальном мы фатально покоряемся - воле мужа, воле любовника, потом воле собственных детей.
Вскорости я перешла на новую квартиру, в большой дом городской мещанки - Параскевы Федоровны - старухи властной и чопорной, полячки и католички, встретившей меня словами: "Подсунули - беременную. Ведь просила же я холостяка, так нет же!.."
Дело в том, что в те годы (35 - 36) совсем не было жилищного строительства нигде. Местные советы обеспечивали жильем особо нуждающихся (в исключительных случаях), отбирая у местных домовладельцев "излишки" в их домах (это все еще продолжалась "экспроприация"!). Я, для того, чтобы умилостивить старуху, сказала ей, что платить за комнату буду не 3 р. 00 к., как положено, а 20 р., то есть по общепринятой цене частных квартиросъемщиков. Hо, кажется, это не произвело на нее никакого впечатления.
В театре я все еще числилась, получала крохотные "декретные" свои копейки. А Фэб мой, давший на партколлегии слово помогать мне, и не подумал этого делать! Для встречи нового человечка в этом скупом мире у меня не было ровным счетом ничего.
Однажды - была уже осень - я шла по главной улице города, шла я с палкой в руке, так как у меня начал развиваться злющий радикулит. Шла я и думала горькую думу - где достать средства на приданое тому, кто стал так упорно и сильно стучать у меня в животе. Вдруг навстречу мне из почтамта вышел он, "Фэб". Встретились лицом к лицу. Он смутился и промямлил что-то вроде "Ходи осторожнее, не упади". Я ему в ответ: "Ты обещал на партколлегии помогать мне. Где же твоя помощь?"
- Ах, да! - воскликнул и тут же вытащил пачку денег в мелких купюрах и протянул мне. Я знала: "Фэб" был скуп на деньги, и тут захотелось мне сыграть с ним очень злую игру еще раз щелкнуть его по красивой физиономии. Я сняла бумажку, перевязывающую пачку новых денег - и они легко посыпались на тротуар. "Фэб" бросился их собирать. Я, глядя на него сверху вниз процитировала стихи любимого Hикитина:
"Кажись, в лоханку звякнуло,
не брезгуй, собери!"
В тот же момент порывом ветра деньги понеслись вдоль по мостовой. "Фэб" побежал за деньгами, прохожие начали ему помогать. А у меня на душе цветы зацвели от удовольствия!
Однако, время близилось и, наконец, наступило 3 февраля 1936 года. Роды были очень тяжелые. Ребенок - сын! - весил около четырех килограмм. Здоровье мое сильно подорвалось. В роддом мне из месткома театра принесли большой торт. Из роддома кто-то из служащих позвонил в институт - сообщил о рождении сына. Говорили, что сослуживцы "Фэба" наперебой целый день поздравляли его с этим событием. Hо "Фэб" остался верен своему звериному сердцу - ни словом не дал знать, что, мол, поздравляю, благодарю за первенца!
Из роддома я шла с костылем, ребенка кто-то нес. Ох, женщины! Hет страшнее нашей доли на земле, нет преисподней глубже, в которую нас бросают наши возлюбленные безо всякой вины с нашей стороны. И как же мы несправедливы к самим себе! За что театральные женщины принялись казнить меня? За что моя квартирная хозяйка такими презрительными взглядами мерила меня с головы до ног?
И все же, все же... кто-то милосердными руками собрал мне приданое ребенку, а на это способны только женщины, только они по какому-то древнему инстинкту всегда делают одно и тоже собирают приданое новорожденному...
Бедные мои записки! Вы будто призрачные тени от теней далеких событии - сможете ли вы передать хоть тысячную долю тех страданий, той мятежной тоски, которые каждый день, каждый час сковывали меня, уводили из реальной жизни, заставляя слушать только эту непосильную боль. А ведь был уже Он - мой ребенок. Что меня особенно поразило в сыне, так это его сходство с "Фэбом". У него уже означились брови, (у меня-то бровей не было), а на правой его щечке намечен был слабый отпечаток кленового листика - родимое пятнышко у "Фэба".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27