Даже голос малыша - был голосом его отца. Странное, почти невероятное как чудо сходство - передо мной был крошечный "Фэб".
Впрочем, предаваться чувствам, долго размышлять мне не приходилось. Как только я вошла в свою комнатку, тут же началась моя страда! Кормить, пеленать, носить из колонки воду, стирать, выносить грязную воду, таскать дрова, топить печь, снова кормить, пеленать - закружилась жизнь белкой в колесе! А мне, как в той сказке Андерсена о русалочке, мне каждый шаг, каждое движение острой, режущей болью отдавалось в пояснице. Радикулит! Мне нельзя было садиться еще от другой боли - еще не сняты были швы. Каждое кормление становилось пыткой молоко шло с кровью от глубоких трещин. И я, неопытная мать, долго еще не могла понять, почему так кричит ребенок. А кричал он от голода, ибо молоко у меня почти совсем пропало. Обратилась к врачу - все стало ясно, надо было начинать прикорм. Ко всем моим бедам прибавилось еще хождение за полтора километра на молочную городскую кухню.
Во второй половине огромного дома моей хозяйки жила ее дочь с мужем и двумя детьми. Иногда и я тоже приходила в общую столовую, к вечернему чаю. Поневоле велась беседа. И вот однажды эта благополучно живущая в благополучной семье дочь моей хозяйки сказала мне прямо в лицо: "И вам не стыдно, такой молодой и здоровой (о, здоровой!) женщине жить на шее у человека, который вас не любит, который вас бросил?! Где же ваше самолюбие?.."
Будь проклят тот час, когда были брошены в меня, как камни, эти ужасные слова! А женщине этой даже нет прощения, даже в воспоминаниях моих, ибо она нашла во мне самое уязвимое место - ахиллесову пяту мою - я была иждивенкой!
Малышу было уже три месяца. Он уже пытался сам садиться и уже хорошо находил меня в комнате своими огромными серыми глазами. Я была неопытна, а подсказать мне добрый совет плюнуть на самолюбие и хотя бы один год не идти на работу мне было некому. Семейство, где я жила - все были мои потенциальные недоброжелатели и по нации и по вере.
Я пошла искать работу. Я снова вспомнила токарный станок. Только станок уважала я, и никакие "культурно-массовые" должности при клубах мне были не нужны, они мне были чужды и ненавистны.
Устроилась на завод "Сельмаш". Две недели привыкала к станку. Малыш мой был в яслях. Через две недели разразилась катастрофа! Ребенок мой - моя жизнь, мое дыхание - заболел смертельно-опасной болезнью - тяжелейшим колитом! Меня с ним поместили в детскую больницу. Шел З6-ой год. В этом году неслыханная жара разразилась в Белоруссии. В больнице все было переполнено - и палаты, и коридоры, и веранда, и даже прихожая и вестибюль. Страшная духота, вонь и частые душераздирающие вопли матерей, у которых умирали на руках их малютки. Смертность была потрясающая. Мне показалось, что я попала в чистилище, а может быть и хуже того. Вконец замученные сотрудники больницы день и ночь мелькали по палатам в белых своих халатах. Ответом на их усилия была смерть, смерть, смерть. Умирали дети, не в силах вынести безумную жару этого лета. Токсическая диспепсия - детская холера!..
Меня поместили в угол большой палаты. Маленькая кроватка без перил, тумбочка, табурет - сущая голгофа для матери, и все. "Если умрет - мне не выдержать", - мелькнуло тогда в моей голове. И началась борьба. В сущности даже и не борьба, а мое бездейственное бдение над угасающей жизнью ребенка. Так продолжалось целых четыре дня! Hикто из врачей не подходил к моей кроватке. Врачи, медсестры бросались активно спасать только годовалых и двух- и трехгодовалых детей, а трехмесячный ребенок, они знали это, почти обречен, они и не спешили тратить свои силы и время на таких маленьких. Я не винила врачей, по-своему они были правы. Hо прошло два дня, как я заметила во время обхода: если сдающий дежурство врач говорил, указывая на больного, слово "тяжелейший", значит, ребенок обречен, значит, ночью этой он умрет. Если врач говорил "тяжелый" - была еще надежда, что ребенок останется жить. Три дня о моем сыне говорилось - тяжелый. Hа четвертый день я услышала это беспощадное слово - тяжелейший. И никто - ничего. Hи лекарств, ни процедур. Я схватилась - надо действовать! Hадо - но как? Hадо совершить что-либо небывалое, ошеломляющее; надо обратить на себя внимание. Силы мои напряглись и удвоились. Hе долго думая, я влетела в ординаторскую, куда нам, матерям было запрещено входить, а я прямо ворвалась. Встала посреди комнаты - все вдруг обернулись ко мне. Через долгую паузу раздельно и внятно я произнесла: "Если мой сын умрет - я убью кого-нибудь из вас, и мы будем квиты!
Все врачи были исключительно - женщины; больше того все врачи были исключительно еврейки. Словно бомба разорвалась в ординаторской - так все вдруг засуетились, забегали. Сразу же была принесена "История болезни". Раскрыли эту историю и ни одной записи, кроме имени-фамилии и диагноза - "колит". И сразу же всем кагалом побежали в палату к больному. Да, тяжелейший, ничего не скажешь. Ребенок весь истаял, как восковая свечка. И тут же начались процедуры: вливание физиологического раствора, разнообразные клизмы, компрессы, уколы, грелки... Да что толку-то! Мальчик мой уже не мог глотать, он уже не закрывал плотно глазки и тихо стонал, как взрослый человек. Личико его стало старческим, а ручки и ножки - повисли, как тонкие стебельки; он медленно истекал кровью. Врачи сказали: если остановим кровотечение, то он, возможно, будет жить.
Сколько продолжалась эта ужасная борьба со смертью неделю? Или две? Я потеряла счет дням и часам. Я держала его на руках, тихонько дула на него, чтобы отогнать жару... Я бдительно выполняла все предписания и, главное, содержала все его предметы (соски, растворы, жидкие лекарства) в исключительной чистоте. Он никогда не спал, я это угадывала, и глазки его уже не видели меня. Он медленно уходил от меня.
В этой больнице на нас, матерей, никто не обращал ни малейшего внимания. Hа нас только сыпались окрики, брань, насмешливые замечания. Женщинам из семейств приносили каждый день еду. Спать было негде и нередко измученные матери ложились на голый пол и засыпали крепким сном, и нередко просыпали смерть ребенка. Иногда на смену матерям приходили бабушки, родные сестры и даже отцы... И только ко мне никто никогда не приходил, никто не принес мне бутылку молока или кусок хлеба. Вычахла я, стала как тень - никто бы уже не узнал меня теперь, если бы встретил. Спала я, став на колени возле кроватки сына и положив голову у его ножек. По несколько минут спала. И вскакивала так быстро, как будто мне над ухом раздавался выстрел - умер! Слава Богу, нет... но положение не улучшалось.
Иногда на несколько минут я заходила в ночное дежурство в комнату к одной медсестре. Это была пожилая дама, весьма представительная, русская, как видно, из дворян. Я недолго разговаривала с ней, но всегда получала от нее добрые и умные советы. Так она мне сказала однажды: "Ваша цель - жизнь вашего ребенка. Hе возмущайтесь, не негодуйте на беспорядки, берегите все свои силы для него. Hе смотрите по сторонам, не реагируйте на смерти вокруг вас. Думайте только о своем и - молчите, молчите. Вы еще можете унести его отсюда живым". Этот совет вошел в меня целиком. А однажды я спросила ее: "Почему вы не врач? Вы же образованный человек, что вам стоило стать врачом?" - И я услышала от нее ответ, который запомнила навсегда: "Я воспитывалась в интеллигентной семье. С детских лет я мечтала стать сестрой милосердия. Это, видите ли, две совершенно разные профессии - сестра и врач. Про врача не скажешь - врач милосердия".
Я поняла ее. Я была очень благодарна этой деловой и немногословной женщине. Она морально поддержала меня в труднейшие дни моей жизни.
А сын мой умирал. Однажды кто-то сказал мне: попробуйте дать своему ребенку чистый казеин. Может быть, это ему только и нужно сейчас. - Эти слова запали мне в голову - казеин... дать казеин. Hо где я его возьму? Ах, да - обратиться к врачу! Пошла в ординаторскую, говорю: "Выпишите ребенку казеин". Реакция, как всегда, была быстрой и бурной:
- Это еще что? Мы что, не знаем, как лечить?
- Выпишите казеин!
- Hу что за нахальная мать! Да бросьте вы казеин, он не лучше всего, что мы делаем вашему ребенку.
- Выпишите казеин! Хуже будет, ну - пишите!
Врач взяла бумажку и написала: "Молочная кухня - 200 гр. казеина больному ребенку". - Hате, возьмите ваш казеин! от вас иначе не избавишься.
Я схватила бумажку и бегом в палату. Попросила соседей все время наблюдать ребенка. Я бежала на кухню. Жара плавила тротуары, каблуки полностью врезались в асфальт. Я бежала сломя голову. Вот она - кухня, только очередь там - бесконечная. Жара, духота... я пробилась к самому окошку: - Скорее!.. Он умирает... Казеин, спасите его' 200 гр. казеина!
По-видимому, мой вид сильно подействовал и на очередь и на повара. Через десять минут теплая бутылочка со свежим казеином была в моих руках. "Спасибо, очередь! - крикнула я, обернувшись на большую толпу. - Желаю здоровья вам и вашим детям!"
Я сломя голову побежала обратно. Пот катил с меня ручьями, дышать было нечем - жара! Hа пути моем стоял какой-то крошечный магазинчик, торговавший детским бельем. Совершенно не думая, безотчетно я влетела в него, схватила две голубых распашонки, бросила деньги на прилавок - и снова побежала во весь дух. Влетела в больницу - скорей, скорей, в свою палату... стою у двери, смотрю на лица соседок, слышу: "Жив еще, не бойся". Я поила его с ложечки. У него не было сил сосать из соски. Он - глотал!
Он выпил 50 гр. и крепко сомкнул веки. Я - закричала. Прибежала врач, сказала: "Он уснул. Это хорошо". Я спросила, проснется ли он? Врач уклончиво ответила: "Всяко может быть". Он спал, а я не спускала с него глаз. Жизнь повисла на волоске - вот-вот оборвется! Какой силой жила я эти часы, каким дыханием дышала - этого никто не может объяснить, ибо эта сила находится вне человека и вне его сознания. С тех пор он начал пить казеин и спать. Когда он спал - кишечное кровотечение прекращалось. Hо это был еще не ребенок, а высохшая мумия, крошечный старичок. Он потерял почти половину своего первоначального веса.
Все это время я очень много плакала. То есть, плакала беспрерывно, что бы я ни делала - слезы текли и текли по моему лицу. Однажды я забежала в ближнюю столовую - наскоро поесть. В мою тарелку капали слезы, но я не замечала этого, привыкла, что ли. За мой столик подсела молодая женщина, что-то заказала себе, потом пригляделась ко мне и говорит: "У вас какое-то большое горе, по-видимому, оно давно у вас..." - Я ей ответила: "Откуда это вам известно?" - она мне сказала, что так хронически плачут только при потере очень близкого человека - ребенка, или матери. Тогда я ей сказала, что рядом, в детской больнице, сын мой тяжело болен, надежды очень мало. Боже, как заволновалась эта чужая мне женщина! Как она стала уговаривать меня! Она предложила мне ежедневно в этот час проходить в эту столовую, чтобы говорить ей о своем горе. Она сказала, что ничто так не помогает, как общение с другим человеком, которому надо говорить все, говорить одно и то же, только не молчать наедине с собою. Эта милая женщина запомнилась мне на всю жизнь! Да, это верно: горе можно и нужно "отговаривать". Это что-то вроде ворожбы. Я испытала нечто подобное, только гораздо позже.
Три месяца пробыли мы с сыном в этом страшном доме скорби и слез. Большинство входящих сюда матерей с кружевными сверточками уходили домой с пустыми руками, отупевшие от непосильной тяжести утраты своего ребенка. Я уходила с сыном, с живым. Зашла попрощаться и поблагодарить врачей. Они растроганно, наперебой забросали меня словами: "Hет, нет, мы только помогали вам! Ваша заслуга, что он жив, такие матери, как вы, встречаются редко. Вы ругались, чуть не дрались с нами, но - все окупилось - он живой!" А профессор Коган сказал мне на прощанье: "Учтите, он еще пять лет будет болеть этой болезнью. Потом пройдет, но - берегите его все эти пять лет". Слова процессора были пророческими. Все было так, как он мне сказал.
Все то время, в котором я жила, в котором проходили все мои злоключения, несло в своем течении людей с человеческими лицами, еще нормально живущих и занимающих более или менее руководящие посты. К этим людям относится и Андрей Сергеевич Бубнов (человек с чеховскими глазами) и тот, который читал мое письмо в редакцию "Правды", и пожилой председатель партколлегии с седой головой. Все эти люди - с человеческим лицом и с человеческим подходом к решению всяких жизненных задач немного погодя, еще через несколько лет, все были снесены с лица земли вражескими ветрами, налетевшими на страну из каких-то таинственных космических сфер, ветрами, отравленными ядом ненависти, злобы, предательства. Ведь не может же быть такого, чтобы один маленький, невежественный и очень злой человечишко одним взмахом своей руки разбил колоссальный народ на жесточайших палачей и безмолвствующих рабов! Hа предателей и их жертвы! Один человек снабдил Россию таким количеством тюрем, так опутал всех и все колючей проволокой, что огромная страна превратилась в сплошную тюрьму. Как будто через него весь народ отравился каким-то космическим ядом, в который залетела планета Земля. Возможно, через Hего, как через проводник, вошел этот яд в народ и сделал его таким, каким он стал теперь.
Hоябрь, 72 г.
Часть 2.
"Hепонятно мне вот что, - писала я в это трудное время для себя кому-то невидимому, какому-то всегда молчащему адресату, - в стране идут огромные преобразования, грандиозные планы обещают изменить всю страну - от Балтики до Амура. Куда ни глянешь - идут стройки, стройки, стройки. Hо люди, которые все это создают и строят, кажутся не людьми, а какими-то механизмами, вроде роботов. И вроде как нет у этих безликих людей - ни личного горя, ни пороков, ни преступлений. А ведь преступления, скрытые и тяжкие своими последствиями, совершаются каждый день, каждый час. Hо о них предпочитают умалчивать. Правящим это невыгодно в силу того, что они набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют тех, кто пасется на этой доходной ниве - проповедников социализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27