- Момент,- встрепенулся Семиручко, но зa бутылкой боржоми под стол не полез, продел палец в эмалированное ушко железной кружки и потянулся к предохранителю.
- Потом.
- Да не бойся ты, - развязно осклабился бывшей ефуеАтор,- закройся сразу обратно, потом откроешь, как постучу,- и показал, каким именно образом, хотел заодно потрепать и по землистой щеке, но Лапша воспротивилась, и Толя вышел, просто смачно щелкнув-цыкну.
Очутившись в коридоре, направился к титану, но, достигнув цели, кисть положил не на без усердия притертый кран, а на холодный алюминий, изогнутый в форме ручки, легко поддавшийся вместе с дверью служебного помещения.
Хорошее начало. Утром, надобно заметить, Толя уже пробовал открыть дверь с пустой планкой "дежурный проводник", но запор не смог пронять ни вежливым подергиванием, ни столь же деликатным перестуком. Днем, правда, подстерег проводника в коридоре, но тот, торопять неизвестно куда и, по обыкновению, будучи слегка не в себе, ограничился заверением:
- Я над этим работаю.
Но над чем, собственно? Ах, ну да, конечно, как же такое запамятовать, не может Толя явиться в приемную комиссию (а имеет он, увы, очередная ехидность, данная свыше, помимо "теткой подаренного билета" в Лужники еще и в части выданное направление на рабфак эМ... не просто какого-то Гэ-У, а вполне конкретного эМ-Гэ-У), не облачившись во "Врангель".
И наконец-то счастливое стечение обстоятельств позволяет ему обратиться к гордым и заносчивым (наверно) аристократам и сибаритам без пьяного посредника.
Итак, дверь открыта. Толя стоит на пороге и видит прямо перед собой костлявый зад Смолера, обтянутый ржавым самопальным вельветом в крупный фермерский рубчик, мизантроп и злюка, стоя на карачках, с пола собирает в бумажку, что бы вы думали, пыльцу, прах, собственные грезы какие-то (автор так думает), лепестки, стихии наперекор в Волге лояльно тонуть не пожелавшие.
Нет, вельвет, спасибо, не надо, Толя озирается, слегка поводит бровями, наткнувшись на синее исподнее Грачика. задерживается на майке с самодельным трафаретом и... в вожделении оттопыривает нижнюю губу,- вот они, так и есть, тут... (прошу вас, не смейтесь, преисполнимся лучше почтения к отсутствющему Свире, ибо как раз пожарные его штаны домашней окраски и показались неискушенному молодцу дороже и желаннее лаврухинской фирмы).
- Чуху,- произносит Толя, несолидного своего контрагента обнаруживая возлежащим на верхней полке с драгоценной фуражкой на животе. - Чуху свою приблудную сами заберете?
Зад в бархатный рубчик описывает спираль, два угольных глаза фиксируют источник звука.
- Или могу привести,- услужливо предлагает пришелец, нежно кося на Колины коленки.
О, сладкое мгновение, о, краткое видение, секунда, и ошарашенный Толян зрит лишь надпись "дежурный проводник" на белом непорочном пластике.
Механизм молниеносного возникновения стены описанию с Толиной точки обзора, к сожалению, не поддается, ибо три возможности не исключены,например, проводник мог, прервав отдых, привстать и свеситься со своего ложа, это раз; два, обладателю роскошных штанов самому ничего не стоило одним движением руки отделить Толю от общества непреодолимой преградой; и три, почему-то кажется, все же это тот вельветовый едва не покалечил Чомбу, с лязгом задвинув дверь перед самым его стремительно ретирующимся носом.
Итак, сцена закрывания повторилась, сопровождаясь знакомой последовательностью манипуляций с замком и собачкой, с разницей в одном,Толя оказался не внутри, а снаружи, где некоторое время стоял без звука и комментария, озонируемый легким сквозняком. Та сторона тоже некоторое время от активных действий воздерживалась, но спустя полминуты тонкий пластик завибрировал, принес неясный обрывок фразы, а вслед за ней послышалось нечто очень похожее на глухие равномерные удары, - какую бурю он вызвал, наш визитер мог только гадать. Мог, но не захотел, нашел кружке, которую до сих пор держал в руке, место за приоткрытой створкой титана, освободив ладонь, нащупал ею в кармане брюк две смятые бумажки и, как будто сие и было его первоначальным намерением, двинулся в ресторан.
Однако, увы, нам не удастся утешиться, предположив в нем хотя бы стыдливый внутренний позыв вытеснить прискорбное воспоминание, напротив, придя в заведение и заняв без спроса диванчик напротив Остякова, Толя немедленно, еще до принятия заказа, живописал происшествие, впрочем, скорее, бессовестно оклеветал противоположную сторону, о своей же роли и планах попросту не упомянув.
- Проводничок-то наш не просыхает третьи сутки,- так он начал и сразу потерял слушателя.
Егор Гаврилович кивнул головой и вперил взор в узкий проход между буфетом и окном, тот самый, из коего, не обманув его тревожного предчувствия, через пару-тройку минут явились миру Мара и Штучка.
Поэт проигнорировал вранье, цвет он воспринимал лучше, чем звук, и поэтому, конечно, пришествие эффектной певицы взволновало его необыкновенно. Семиручко распинался перед камнем, бревном, монументом, имевшим впоследствии все основания удивиться, внезапно услышав - "она наркоманка".
Кто она?
А упрек "ты чё, батя" Толя вполне мог адресовать самому себе (чертов везунок, которого за низкую суету и образ мыслей непотребный на страницах нашего повествования, увы, возмездие не постигнет).
На сей раз от неласковых объятий уберегла счастливчика официантка. Чутье Егора Гавриловича не обмануло, завитая быстроглазая не сомневалась в том, чего можно ждать от перехода кирпичного оттенка щек клиента в багровый и синюшный, однако потерю вменяемости она профессионально не путала с утратой платежеспособности и потому обслуживание не прекращала, всецело полагаясь на проворство чернявого повара в белой куртке с желтыми пятнами.
Итак, Толя не убоялся и не смутился необходимости пересказа, наоборот, возрадовался возможности посредством самых кратких корней родного языка (удлиненных приставками и суффиксами) воссоздать картину жуткого вертепа, кошмарного бардака, в каковой четыре парня и девка превратили служебное помещение двенадцатого вагона.
-...Короче, батя, иду сюда, выхожу в коридор, а эта их шалава оттуда (deleted), глаза по чайнику (deleted), и ко мне, за руки (deleted), ты понял, я вроде бы их пьяные (deleted) разбирать должен (deleted)...
Нет, в самом деле, негодяй полагал, - "шалава" и "лярва" наилучшие определения, но ошибся, жестоко просчитался, Остяков помнил русого голубоглазого птенца, девочку, робко, бочком в его купе зашедшую и кротко севшую на краешек дивана, клянусь, он даже брюк на ней не приметил, и вовсе не из-за белой, принятой на посошок, просто взор от лица отвести не мог,волос прямой, некрашеная, простая, правда, потом, когда ушла она на ночь глядя, а утром выяснилось куда, ох, слов не жалел, старый дурак, а ее, ее-то, прости, Господи, неразумие наше, оказывается, силой, силой окрутили там изверги, надругались нелюди, все руки искололи, мучили, держали, не пускали, а вырвалась, спасения искала, защиты, так этот молодой здоровый гаденыш...
Локти непослушные всему виной, встал Остяков, да пошатнулся, задел графинчик, сыграл тот о бокал, и оба на пол.
- Гена! - наполнил помещение призыв, и не только незадачливого трепача расправа миновала, но обошло рукоприкладство и Гаганова с Марой, которые, вместо благодарения и молитвы (по неведению и недомыслию, безусловно), лишь смешочки вознесли к небу, любуясь, как коренастый и сноровистый повар, завернув руку за спину превосходящему его и в росте и в весе поэту, вел бунтующего в унизительном полупоклоне к выходу, между прочим как бы интересуясь:
- Нина, сколько с него?
- Двенадцать.
В прохладном тамбуре и без свидетелей грубый Гена, обшарив остяковские карманы, изъял на ощупь полным показавшееся портмоне и в ответ на негодующее: "Ну ты, чурка нерусская, отпусти"- исключительным по расчетливости пинком отправил поэта из железного проема перехода в следующий вагон, лбом прямо в красное донышко стену украшавшего огнетушителя.
Боже мой, но нет, еще лишь "Боже", "мой" нас ждет впереди.
И поскольку в замке ресторанной двери слышен перестук торцевого железнодорожного ключа, нам нечего возле нее больше делать, проследуем в двенадцатый вагон и примем неизбежное с достоинством и честью.
Итак, оловянным алюминием купейной двери вознамерившись совершить членовредительство (отсечь Чомбе нос), Дмитрий Георгиевич Смолер сам не сумел разминуться с Эбби, уже сутки духов заклинавшим, Роудом и в неловком соприкосновении, разумеется, смял и опорожнил Димыч кулек, рассыпал, расплескал одинокой возней на четвереньках собранные листочки.
Последствия случившегося никак не соответствовали совершенной, в сущности, ничтожности этой утраты,- лицо Смура стало серым, пепельным, губы, всегда алые и напряженные, побелели, опустились и задрожали.
- На,- к несчастью, еще промолвил внезапно вдруг оживший Бочкарев,возьми,- сказал, протянув в фантик из-под "барбариса" завернутое энзе, кусочек серо-зеленого вещества со зведнозолотистымн вкраплениями.
- Ах ты заботливый, устал притворяться? - зловеще зашипел взбешенный новым ужасным подозрением интриган.- Поздно проснулся, можешь теперь засунуть его себе... Засунь себе, - задохнулся всегда так комично и принципиально щепетильный в выборе слов Димон,- засунь себе в задницу вместо мозгов, дурак... Дурак,- повторил Смолер раз пять.- Скотина, комедиант, князь кошкин-мышкин, шизо...
- Извинись,- выдавил Бочкарь, вновь приоткрывая глаза.
- Я?
- Ты.
- За что?
- За шизо.
- Ах ты псих недолеченный, калека, великий юродивый, обиделся? Дурочку валял - ничего, а теперь обиделся, ну, прости, прости, убогий ты наш, прости...
И, упав на колени, принялся Смолер биться курчавой своей башкой о стену, самозабвенно приговаривая:
- Прости сирого, отпусти грех.
Довершил же неприглядное действо спокойный баритон Винта, объявившийся сладким чмоканьем и принявшийся с нескрываемым удовлетворением подсчитывать:
- Три, четыре, пять...
Признаемся здесь, С-м-о уже случалось однажды (чуть больше года тому назад) стучаться головой в резную дубовую дверь и, кстати, также, в общем-то, из-за пустяка, из-за медсестрой Лаврухиной посеянной (естественно, и на треть не прочитанной) книги с названием "Колыбель для кошки". Впрочем, тот давний (недавний?) приступ неподдельного отчаяния был встречен жалостью, отчего лишь усилился и перешел в постоянное и неизбывное чувство отвращения к доброй сестре милосердия.
В поезде всхлипывать в такт было некому, за плечи Димона не хватали, тело свое и "машину" не предлагали, более того, самый терпеливый из всех людей на свете, увы, обнаружил предел добродетели.
В общем, когда злорадный Кулинич досчитал до двенадцати, подняв себя бережно и плавно, как сосуд, полный благородного и великолепного нектара (слегка, правда, прогоркшего эа сутки, прокисшего, начавшего от неумеренных добавок бродить и пениться), Бочкарь встал, косо, без сожаления посмотрел на психующего С-м-о и, объявив: "я тебя прощаю", вышел.
Да, сказал и, позвякав задвижками, покинул помещение, а за ним, как всегда, пример для подражания выбрав самый неподходящий, рванулся Мишка Грачик, Лысый.
Но если угодно правду, если вы, не смущаясь, готовы лицезреть наивные заблуждения и смещные иллюзии, то этого момента Лысый ждал давно и страстно, не просто ждал, верил,- именно Коля, Эбби Роуд, в конце концов встанет и лишит всю безумную компанию своего покровительства:
- Я ухожу от вас, свиньи.
Вот так, и только так. Вчера, конечно, после бессонных ночей, в опьянении удачей, едой, пивом и дымом, казалось Лысому,- привела его судьба в прекрасное четвертое измерение Коли Бочкарева, а сегодня взор просветлел, голова прояснилась, не в волшебную долину, не в страну алых маков, а в подъезд и подворотню, куда, похоже, и Эбби Роуда затянули не то обманом, не то силком.
Признаться, со стороны, на расстоянии, в молодежном кафе "Льдинка" все они, и Лапша, и Смур, выглядели как-то не так, иначе, симпатичнее (насчет Винта, похмелье лет с пятнадцати врачевавшего футбольчиком, "дыр-дыром", сомнений-то ни малейших не было), но эти двое, даже и непонятно теперь, как они с Колей рядом оказались.
Впрочем, сенсации Лысого сейчас не так уж и важны. Главное, он сознательно сделал ноги, смылся. Выполнил задуманное, реализовал побуждение, зародившееся едва ли не в то самое мгновение, когда он, Мишка, Ken'ом Hensley возбужденный, мечтою окрыленный, конец своего сна наяву принял за случайный разрыв пленки и, усаживаясь между Смуром и Эбби Роудом, не удержал глупого восклицания:
- Слыхали?
- Дверь закрой,- ответили слева.
- Ксюша-ресторанная среди дня без музыки ломается,- добавили сверху (вернее, слово вклеили, в коем на четыре дружные согласные "б", "з", "д" и "т" приходилась всего одна и та бравой, звонкой, авангардной тройкой приглушенная гласная).
Свалил-таки, а в Казани слаб оказался духом, когда шел по перрону навстречу за лимонадом посланному Штучке, делал за шагом шаг, оставлял за спиной вагон за вагоном, но, увы, сопоставляя в уме скорость приближения к столице с пустотой в кармами, и не удивительно, что повернул обратно.
Теперь же с Колей на пару, вдвоем, может быть, с одним из самых замечательных людей на свете, ясновидцем и прорицателем, первым математиком первой физматшколы, обитателем неэвклидовых пространств чувствовал себя Грачик пусть не утренний задор и надежду обретшим, но уж, определенно, готовым если не пешком до столицы дотопать, то уж пересидеть в каком-нибудь укромном уголке ночь вполне.
Да что ж ночь, при чем здесь темное время суток, оно придет и уйдет. Все, happines, complacency, satisfaction, serenity, радость без конца и без края, одна лишь она впереди, и не нужны никакие билеты, пропуска и мандаты, все произойдет само собой по бочкаревскому велению, по грачиковскому хотению.
This is a thing I have never known before
It's called easy livin'
Ну, в самом деле, так он и думал. Мишка, и так был рад своему избавлению и Колиной удали, что, стоя в дальнем тамбуре перед сгорбившимся, на откидном стуле покой обретающим в набивании косяка Эбби Роудом, лишь усилием воли удержался и не погладил мечтателя по забубенной голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59