Прискорбно, но по коже ее не пробежал электрическим холодок безумного восторга, эмоциональное ее возбужде ние ничего общего не имело с тем переходящим в экстаз недоверием, кое испытал Евгений, потрясающей новостью осчастливленный, между прочим, все тем же продавцом гармошки:
- Чувак, а ты, кстати, слышал... Да, е моё, в газете пишут...
Какие три десятки? Штучка бы пять отдал, шесть, снял бы рубаху с голого тела, штаны с розовой задницы, кеды с натруженных ног.
- Правда?
- Да, ё ж моё, на кой мне тебе вешать?
Короче, столкнувшись через час с очумелым от беспорядочного обмена чуждых телу веществ продавцом уже билетов, Евгений справедливо считал себя Дедом Морозом, Ноэлем, Санта Клаусом, способным бросить к ногам единственной фантастический дар в виде двух мест в сорок седьмом ряду трибуны "А" (существующих, это торопится автор с круглой печатью, имеющихся в наличии и списочном составе).
Но куда там.
- Болван,- сказала Мара,- дебил,- проговорила, не дав Штучке даже эффектно завершить задуманную тираду. Утрата тридцатника (сороковника?) лишила ее остатков хирургом не тронутого самообладания. - Неужели же ты думал...- вздрагивал маленький, к обидам чувствительный носик, но, чу, тут не обывательское жмотство. тут аристократическая ненависть к провинциальному самомнению.- Неужели же ты думал...- вопрошала девушка (и все же отношение к немыслимой сенсации, как к рядовой новости, удивительно).- Неужели же ты думал, что я тебя не проведу на какой угодно концерт бесплатно? И места получу не дальше чем в пятом ряду. Сколько осталось денег? (Нет, все же без горя по утрате не обошлось.)
- Сотня, наверное.
- Давай все сюда.
- А билеты, Мара, я ж уже в кассе стою?
(О, это "уже", "уже стою", о Штучка, он еще надеялся хотя бы на взгляд, на знак. пусть воображаемый, но npизнательности.)
- Как стоишь? - нехорошо округлив глаза, прошептала Мара, физически, нет смысла отпираться, совершенно измученная артистка Южносибирской государственной филармонии.- Ты что, еще не купил?
- Сезон, Мара, народу тьма.
- Тем более нечего было по магазинам шляться,- отрезала чертова стерва, мстя беззащитному бедолаге за поруганную свою честь и достоинство, боль, утомление, дрожь в коленках, все еще не угасшую, и тридцать (сорок?) рублей, коим, Боже мой, можно было найти куда лучшее применение.
Тут автору невозможно не встрять, не развить некогда сделанный намек, не уточнить природу замечательных процессов, протекавших в Мариной дивной черепной коробочке. Мысли крошке заменяли чувства, от раздражителя до раздражителя сам по себе изменчивый набор многообразных моторных и вегетативных реакций и составлял ее выстраданные принципы и нерушимые убеждения. Упрек ей в неискренности, право, нелеп. Автор предупреждает об этом заранее и вообще готов спорить, что Марина Сычикова-Доктор и есть искренность собственной персоной.
Итак, сомнения напрасны, возмущение, третьего дня зафиксированное в здании железнодорожного вокзала,- натуральный продукт сердечного волнения, обиды на злую любовь, способную бросить в объятия этакого субчика в кедах на босу ногу и без царя в голове.
А была бы добра (любовь), ну, хотя бы благоволила хоть чуть-чуть, то чью надежную грудь должна была бы подставить измученному дитя? Ах, ну конечно же, бархатную, пахнущую camel'ом грудь заслуженного артиста Марийской АССР, уж восемь лет бессменно руководившего и направлявшего тех, кто шаг держал с песней.
Но, увы, существа противоположного пола не волновали воображение художественного руководителя, взгляд его за целый год ни разу не опустился ниже Мариного подбородка, масленые огоньки, согревавшие пугливого и юного клавишника, ни разу не зажглись от Мариных улыбок, это в лучшие-то времена, а теперь, Боже, разве могла жена, хоть и приятеля, но в последние годы поддающего без меры Сычикова рассчитывать на снисхождение и забвение, на прощение у опального баловня Москонцерта, лишенного подлейшим, прямо скажем, образом где-то между Читой и Улан-Удэ первого женского голоса.
М-да, взвесив, прикинув на глаз набор гирек "да" и "нет", приходится признать,- будущее Мары пока кажется неотделимым от безумца, звавшего в мейстерзингеры, менестрели, ваганты, в Анапу, на берег морской с его, несмотря на обилие солнца и фруктов, явственно ощущаемой непонятной тоской. О горе, горе неразделенное.
Короче, без дальнейших пояснений, пожалуй, ясно,- до посадки в поезд Тристан и Изольда не обменялись и десятком слов.
Но (с прискорбием продолжаем) и за тридцать восемь последовавших далее часов движения, в течение всего полуторасуточного перегона (если считать по тогдашнему телеграфному тарифу) так долго ждавшие единения Штучка и Мара не наобщались и на тридцать копеек. Иначе говоря, если довели общее число к друг другу обращенных слов до двух десятков, то это слава Богу.
И напрасно покинул вечером первого дня свое полужесткое ложе Штучка, в бесплодном томлении провел путь от Голышманова до Тюмени, встречая ночь в коридоре, маясь между открытой дверью своего купе и запертой соседнего, от самых сумерками смазанных контуров до совершенно уже непроницаемой синевы за окном. Увы, не доспав, он все же переспал,- минут за десять до того, как заступил Евгений на пост, Мариночка, вычистив зубы, вернулась на верхнюю полку за стенкой, где могла без помех сокрушаться и жалеть свою юную, стольким опасностям подверженную жизнь.
Утром уже следующего дня наш идальго, порядком наскучавшись спозаранку в коридоре и подвигнутый, вероятно, блеском и свежестью заоконного мира, попытался без приглашения войти в соседнее вожделенное помещение, но, увы, был остановлен дружным "нельзя", едва лишь внезапно (никак о себе не предупредив) наглая его физиономия возникла в дверном проеме. Мара ехала в дамском купе, мама с дочкой и гражданка средних лет с толстой книгой Павла Нилина надежно оберегали свое уединение, а заодно и подругу бас-гитариста от непрошеных визитеров.
Впрочем, настойчивое бдение в узком проходе в конце концов не могло не закончиться встречей.
- Мара,- пролепетал Евгений, но ответа был удостоен лишь по возвращении милой с другого конца коридора.
- Ну?
- Ты чего? - спросил Штучка с глупейшей улыбкой, как-то щурясь, скалясь и сими манерами коверного, как видно, выражая раскаяние, сожаление и готовность загладить как-нибудь свою нечаянную вину.
- Ничего,- ровным голосом ответила ему ненаглядная, внутренне, правда, весьма приободренная жалким видом недавнего триумфатора, и холодно удалилась в свою келью.
Ну а Штучка поплелся в уголок, имевший честь минуту назад принимать Мару, и там под торопливое "цок-цок-цок" задвижки стульчака утешил себя ках мог, опробывая губную, dear and near, гармошку.
Что дальше? За окном, сменяя один другого, мелькали полосатые столбики, поминутно сообщая об изменении координат нашего скорого поезда в некой посвященным лишь ведомой системе отсчета, привязанной все же (внушало надежду вывешенное в коридоре, в рамке под стеклом, расписание) каким-то образом к приближающемуся центру цивилизации.
До вечера Штучка еще пару раз музицировал в одиночестве и даже, клянусь, подобрал Yesterday и начало песни Bridge Over Trouble Water.
Mapa же, пребывая в относительной неподвижности, продолжала горевать. Впрочем, Штучкино унижение, кое случилось ей лицезреть, сознание его неопасности, неспособности глумиться и переоценивать свои былые заслуги возродили веру в себя, в свою звезду, судьбу и обаяние, ловкость, находчивость и, самое главное, чутье, иначе говоря, оставили певицу сомнения, ехать ли в светлую сторону зорьки или же в угарную дымку заката, инстинкт не мог ее подвести,- курс взят верно, осталось лишь дождаться озарения и понять, зачем она едет и к кому. Увы, просветление долго не снисходило, то длинные пальцы с шариками суставов благоверного приходили на ум беглянке, то она сама возникала в серебряных "дудках" на сцене, под сухой треск медиаторов выводящая любимую публикой песню "На земле хороших людей немало", круглые черные зрачки художественного руководителя изучали Мару и вдруг сменялись видением новых замшевых лодочек, оставшихся во вместительном кофре супруга.
И все же в конце концов бедную осенило. Краем глаза ловя зеленое волнение приволжских просторов, Марина Доктор вдруг вспомнила о жене бессердечного своего худрука, о Элине Голубко, руководительнице танцевальной шоу-группы "Магистраль". Ее Mapa видела всего лишь раз на прогоне сборного концерта в Театре эстрады и запомнила вместе с репликой, обращенной к долговязому ее спутнику жизни:
- Сычиков, солнышко, эта краля, поверь мне, создана не для таких забулдыг, как ты.
Мариночкиным ушам слова не предназначались и были до них донесены лишь благодаря стечению обстоятельств и ввиду особенностей причудливой акустики кулис. "Этой крале", то есть ей, Маре, предназначалась пара взглядов, кои воскресила Марина память сейчас, вызывая непроизвольно желание петь и декламироватъ стихи.
Циничная и хитрая Элина имела пагубную слабость - не могла совсем обойтись без обаятельного своего мерзавца (цитата) мужа, заслуженного артиста Марийской АССР, ну а он, порочный и расчетливый, прекрасно понимал (поскольку состояла Элина Викторовна в отличие от него самого, сына певицы из кинотеатра, в родстве и кумовстве с половиной, по меньшей мере, бюрократов всевозможных концертных организаций), - возвращение из сибирской ссылки ничто так не приблизит, как крепость семейных уз.
Вот, вот к кому, к Элине Голубко, дай ей Бог не быть на гастролях в Тамбове или Занзибаре, явится Мара, упадет на колени, зарыдает, такими баснями усладит слух, такими россказнями потешит, и она, Элина, змея, жизнь посвятившая высокому искусству, еще тогда, давно, на сцене Театра эстрады разглядевшая, определенно, сразу увидевшая Марино необыкновенное будущее и предназначение, она войдет в положение, оценит преданность и снизойдет, замолвит словечко, спасет, не оставит, а Мариночка никогда не забудет, верой и правдой послужит, а к каждому празднику, ну, по крайней мере, ви дни рождения преподносить станет через раз то "Шанель", то "Клема"...
Итак, вот в какой, милейшие читатели, момент наша несравненная героиня перестала страшиться Штучку и даже согласилась принять из его рук стаканчик-другой газированной воды.
- Женечка,- вымолвила, лучезарно улыбаясь, до того суровая, неприступная Мара,- купи на станции лимонада.
И Женечка купил, и, что любопытно, в поисках напитка двигаясь по перрону, Евгений неуклонно и неотвратимо сближался с Лысым, также шагавшим вдоль вагона мрачно и сосредоточенно. Однако неопрятный киоск с бутылками "Дюшеса", вовремя ставший на пути Агапова, не позволил нашим знакомым свидеться при свете дня.
Ну что ж, без приключений напоив голубку, Евгений пригласил ее заодно и отужинать, а Мара, о, как славно, не отказалась, согласилась посетить вагон-ресторан и наполнить впервые за двое (даже трое) суток молодой Штучкин желудок до краев.
Видите ли, сдачи от денег, выданных на билеты (до Москвы), хватило ему лишь на ужин вчера вечером, приобретенный у разносчика вместе с целлофановым беспокойным пакетом. Сегодня в обед Евгения покормили попутчики, но, жертва понятного стеснения, он, съев предостаточно, настоящего насыщения тем не менее не испытал.
Но конец печалям, все беды и испытания позади. Мара отдохнула, Мара выспалась и успокоилась, жизнь прекрасна и удивительна, и, может быть, если все будет хорошо, Женя продемонстрирует Марине свои успехи в освоении духового инструмента. Но это потом, после того, как они слопают все, перечисленное в меню, запьют чем-нибудь веселящим, и тогда Евгений молвит:
- А знаешь, пойдем ко мне, я один. все мои соседи вышли в Казани.
Великолепно, прекрасно, замечательно.
Но это в скором (и светлом) будущем, а пока. покуда следовало всего лишь дождаться завершения маникюра (да, поздравим себя, наведение теней и румянца с блеском доведено до победного конца), и Штучка ждал, как мы помним, положив ноги на стол, а руки под голову. И был, ура, за долготерпение вознагражден.
- Можно? - раздался ангельский голосок, и в купе вошел сон.
- О,- встрепенулся Ромео,- Мара,- вскочил.
- Ты один? - спросила непревзойденная, поводя очами. но тут же, выразительно сморщив свой дивный носик, скривила и губки: - Господи, а чем это у тебя воняет?
"Не знаю", - движением плеч выдал свое неведение Штучка.
- Сейчас вроде бы уже не очень.
(Ну, это он от волнения, хотя, честно признаться, дело не столько в интенсивности запаха, действительно умеренной, при открытом окне близкой к терпимой, сколько в скверности,- пахло тухлым яйцом, но отвратительный смрад издавал не скрытый от глаз продукт южносибирской птицефабрики, нет, воняло изделие кулинаров московского ресторана "Прага", то есть не яйцо, а уже курица. жаренная в coбственном янтарном жире. купленная впопыхах родителями исключительно вредного мальчишки по имени Глеб на улице Арбат. Мерзкий пацан, сидя у окна, пять раз в день (увесистых цесарок? леггорнов? русских белых? - на самом деле было две) трое суток подряд отправлял свою порцию благородного белого мяса ловко и незаметно, начиная с пупырчатой, скользкой, особую ненависть пробуждавшей шкурки, в неприметную дырочку под столом и, покуда доеха до южносибирской бабушки, нафаршировал стенку, как заправский повар, ну а пикантное мясцо, протомившись неделю-другую между стенок, само начало благоухать.)
Однако аромат детского греха не помешал Мариночке перед выходом на секунду задержаться у зеркала.
- Ну,- сказала она, уже стоя в коридоре.
- Туда,- ответствовал Евгений, одной рукой взяв под локоток, а второй, свободной, точно указав направление, место, где сейчас для них двоих в эмалированной кастрюле, должно быть, мариновались шашлыки если не из домашней птицы, то из свиного розового сальца.
Итак... Впрочем, преодолев понятное искушение слегка потомить, поинтриговать любезного читателя, сообщим сразу,- ни духовные свои потребности (сыграть любимой на гармонике), ни тем более физические (поесть до отвала) Евгению удовлетворить не удастся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59