Автор не зря так долго возился с этим самым гвоздем в доске, описывал и длину и качество. На него-то Евгений и наступил, принимая бескорыстный дар.
Опустим слова (конечно, они были, вырвались из горла, сорвались с языка, ахнули во все стороны), просто отметим их наличие как признак, как показатель излишка органической химии, переполнявшей Евгения по самые уши.
- Скотина,- резюмировал он первый залп, вздохнул. распрямился во весь рост и, не давая Лысому опомниться, взмахнул обидевшим его куском неживой природы и швырнул поверх ящиков, как раз в то место, где за железом кузова угадывалась кабина.
Ба-бах! Гулко отозвалась Вселенная. Штучка же, растерянно глядя в мгновенно побелевшее лицо Лысого, с неожиданным жаром забормотал:
- Не слышно, там ничего не слышно...- И, не давая несчастному вымолвить слово (должно быть, горя желанием немедленно успокоить), Штучка запрыгнул на ящики (успев на ходу пару раз не попасть в рукав), доскакал до недавнего убежища Михаила, развернулся к Лысому передом, к Александру Егоровичу задом, поднял дрын и со счастливой улыбкой (впрочем, неразличимой в темноте и на таком расстоянии) заехал им в борт.
- Не слышно! - орал Штучка, без устали бухая по железу.- Не слышно.
От такой непосредственности бравый Александр Егорович буквально озверел. Вначале он вообще отказывался верить своим ушам, но против воли раза два тряхнув в такт Штучкиным воплям головой, Александр Егорович в самом деле взбеленился.
Значит, так, сначала паршивые механики нагло покусились на давно установленную таксу, заломили за каждый скат полторы сотни, потом скинули десятку, но стали требовать выпивку за счет и так сполна расплатившегося Александра Егоровича и даже угрожали мерзавцы ему, очень спешащему человеку. Это для начала, дальше - больше. Ему, Егорычу. образцовому водителю, семнадцать лет колесящему по Сибири без единого ДТП, в этом вонючем центре большой химии прокололи дырку, невежливо остановив в тот самый момент, когда как раз отыскался начисто было сгинувший поворот на республиканскую дорогу ММ70. Проколол сержантик сопливый, а трояк, предусмотрительно вложенный, вернул, да еще с таким видом, словно бумажки достоинством меньше червонца считает прямым оскорблением для мундира. Но это все хоть и обидно, но в конце концов лишь эпизоды из жизни, так сказать. Но дальше-то, дальше, вслед за стремительным удлинением теней и их исчезновением, в розовых бликах фонарей начался уже совершенный не пришей к ноге карман бред, чушь, несуразица. Хотите, верьте, хотите, нет, но в привокзальном ресторане Александру Егоровичу вместо цыпленка "табака" принесли утенка, да, ему, с детства на дух переносить не желавшему (хоть ты лебедя мне зажарь) водоплавающих, честно по карточке заказавшему курицу, подсовывают как ни в чем не бывало прыщавую тварь, но что особенно возмутительно, уличенные, не падают ниц, а чуть ли не всем коллективом мошенников убеждают, будто тиной разящая гадость ни больше ни меньше как венгерский, лучших кровей бройлер.
Не успел Александр Егорович отплеваться, какая-то сволочь (какого лешего, неизвестно) выскочила из тьмы, замахнулась не то железякой, не то каменюкой и исчезла.
Но все это, черт возьми, в конце концов должно было забыться, сгинуть как дурной сон вместе с бетонными буквами у дороги - ЮЖНОСИБИРСК. Так нет же, двадцать километров на запад от злополучного герба с колбой и шестеренкой, вдруг, на тебе, кто-то в кузове (в родном доме, в грузовике) начал голос подавать.
- Не слышно? - сатанея, возвестил Александр Егорович.- Сейчас будет слышно.
"Aaaaaa-aaa-aa" - заклокотала ярость в горле образцового водителя новосибирского межобластного автотранспортного предприятия, и, повинуясь его воле, многотонный ЗИЛ прибавил еще десяток-другой километров в час и принялся писать полоумные кренделя по всем четырем рядам пустого шоссе.
Километр, не меньше, измывался Александр Егорович над метавшимися между ящиками героями нашей истории. Наоравшись же всласть, он неожиданно тормознул, сам едва не боднул стекло, а двух до того еще как-то боровшихся с инерцией дураков и вовсе положил плашмя. Совершив сие злодеяние, Александр Егорович вновь с монтировкой в руке явился к заднему борту и, съездив наотмашь по его звонкому краю, сурово потребовал:
- А ну, вылезай!
Однако вопреки ожиданию молниеносно ему не подчинились. Пришлось "еще раза два оглашать округу звоном железа и категорическим требованием, прежде чем в темноте зашевелилась тень Лысого.
Воспользуемся чужой шуткой, откроем ненароком литературные привязанности, итак, если до сего момента мы знали Александра Егоровича с плохой стороны, то сейчас он повернется к нам совсем уже неприглядной.
- А ну, иди сюда,- очень ласково поманил он Мишку, весьма ловко при этом пряча самодельный ломик в тень от кузовного борта. Впрочем, Лысый, подозревая, должно быть, нечто вроде этой невинной хитрости, не спешил принять приглашение.- Да иди же, иди,- совсем уже по-отечески позвал Александр Егорович и почти убедил несчастного если не в своей доброте, то в бессмысленности сопротивления, однако роковое движение сделано не было.
В этот отчаянный момент что-то грохнуло за спиной у Мишки, кузов вдруг разом задрожал, завибрировал, и стремительная фигура, рассекая розовой задницей темноту перед носом Александра Егоровича, перемахнула через борт и кинулась наутек.
- Куда! - забыв все свои тактические приготовления, закричал так вот изящно одураченный шоферюга и в мстительном порыве с воплем: - Стой! кинулся вослед.
Этого было достаточно, Михаил не упустил миг удачи, и за спиной Егорыча затрещали кусты, в которые с обочины, как пловец, кинулся Лысый.
- Паскуды! - в отчаянии взвыл обманутый, оборачиваясь и теряя на это движение еще пару драгоценных секунд и метров.
Нет, теряя все, ибо товарищ выручал товарища, пример Лысого вдохновил Штучку, и он сиганул вбок, вниз, зашуршав галькой на насыпи.
"Аа-ах" - швырнул Александр Егорович монтировку в исчезающую голову. "Шлеп" - сухо вошла она явно не в разгоряченную плоть. Минуту или, может быть, две ползал в темноте лишившийся добычи Егорыч, искал ладную, по руке сделанную железку, в конце концов лишь чудом не наколол свой зоркий шоферский глаз на черную ветку, плюнул, бросил отчаянный взгляд, выругался ужасно и почти со слезами поплелся к своему оскверненному "зилку".
Когда все затихло и на дорогу вместе с мелкой теплой пылью опустилась тишина, из-за облаков лучистым медяком вдруг вывалилась луна, и в ее ровном сиянии откуда-то из-за деревьев, из овражка выступил Штучка. Запахиваясь в чужую ковбойку, как журнальная девица в коротенький халатик, он влез на насыпь и голосом, полным мольбы и надежды, крикнул:
- Мишка! Мишка! Грач! Не бросай меня! Мишка!
Он кричал сначала громко, почти весело, почти шутя, потом все тише, с легким надрывом и наконец совсем умолк, и почему-то именно эта потеря надежды смутила железного Мишку, ему стало стыдно, и, забыв минуту назад самому себе данную клятву, он вылез из укрытия и, словно продолжая так нелепо прерванный дорожным происшествием разговор, сказал:
- На,- протягивая Евгению, как брату, недостающую часть туалета.
Вот и все. Последний, кому сегодня ночью довелось перекреститься, был (перемена рода), была баба, проводница плацкартного вагона скорого поезда Абакан - Москва. Приняв на станции Топки в половине третьего ночи двух пассажиров до Новосибирска, проводив на места, вернувшись к себе и укладываясь на служебный диванчик, она с неравной смесью жалости и гадливости вдруг припомнила забавную подробность. У одного из парней (второй, что пониже, вообще страх Божий, бритый, с побитым лицом), так вот у другого, ничего из себя такого, только, видно, сильно выпившего или еще чего. упаси Боже, так вот у него на ногах не было обуви. Одни только носки, желтые. модные, а на одном дыра...
- Господи,- зевая, фыркнула утомленная женщина и осенила себя крестным знамением.
* "А" и "Б" СИДЕЛИ НА ТРУБЕ ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
ПЕЙТЕ ОХЛАЖДЕННЫМ
Итак, свершилось... и Свобода подмигивает весело у входа... хэй-хэй-хэй и тру-ля-ля... короче, все... условности отброшены, предрассудки развеяны, надругательство во имя высокой идеи (всеобщего и полного самовыражения) доведено до логического конца. Ура! И вот уже под крылом самолета (за черным непроницаемым окном вагона) о чем-то поет (раздражая орлоподобных ворон на телеграфных столбах) зеленое море тайги. Большие шахматные часы нашего приключения наконец-то, после долгих, но обязательных светскостей: кивков, рукопожатий, улыбок и легких похлопываний по спинам и животам - запущены. Погоня за мечтой началась, великий час исполнения желаний приближается теперь с каждой новой страницей:
Yeah, yeah, yeah, hally-gally.
Впрочем, пока тайга поет, а летчик пытливым взором буравит ночь, выискивая поляну, куда он "прямо" посадит стальную птицу, автор может оглянуться и подвести сладостный итог своим творческим мукам и художественным поискам. (Все ж с той поры, когда рука с зажатым в ней стилом вознеслась над листом и, вздрагивая от вдохновения, пошла писать: "Декан электромеханического факультета Южносибирского горного института Сергей Михайлович Грачик слыл полным идиотом..." - уже пару раз с шипением и звоном Новый год встречался с Новым счастьем.)
Ну что ж, оглядываясь назад, приходится, к сожалению. признать,- в первую часть наших воспоминаний о незабываемом 197... годе (ввиду легкой рассеянности и некоторой склонности автора к сочинительству) вкрались кое-какие неточности, допущены кое-какие передержки, неувязки. ляпсусы и попросту грамматические ошибки. Но если для последних существует серьезный и вдумчивый редактор, то во всех остальных случаях истину восстановить обязан автор, к чему и приступает.
Во-первых, никаких безлистных бульваров и голых тополей в том славном мае в Южносибирске никак не могло быть. С самого девятого числа стояла жара (сему, располагающему к безрассудству курортному зною лишним подтверждением известные нам ночные маневры Штучки с голыми конечностями), а значит, бульвар, улица Весенняя не просто зеленела и шумела молодой (должно быть. клейкой) листвой, она благоухала, пахла сиренью, цвели яблони, а желтые и красные зеленстроевские цветы сплетали на клумбах загадочные узоры. (Нет, определенно, автор ненароком попутал благословенный сибирский май с пыльным апрелем лесопарковой зоны города Москвы.)
Идем дальше. Дальше вот какая несуразица. Что хотите, то и делайте, но только не было на фасаде южносибирского вокзала электронных часов, поминутно менявших три на четыре, а четыре на пять. Такие часы были в фойе третьего корпуса Южносибирского горного института и еще над крыльцом Главпочтамта, а вот на вокзале, высоко под козырьком крыши, имелись обыкновенные железнодорожные "ножницы". Иначе говоря, как-то сомнительно, просто не верится, и все, будто бы мог разгоряченный бегом Мишка Грачик от самого перекрестка проспекта Ленина и улицы Дзержинского отличить восемнадцать пятьдесят два от восемнадцати, скажем, сорока восьми. Короче, как это произошло, автор, увы. просто не знает. Сейчас вот сознался, хорошо себя почувствовал и готов предположить - спросил у прохожего возле булочной.
Что еще? Да, в общем-то, и все. Остались уже совершенные мелочи, ну там, Зинаиде Васильевне подчистил в паспорте год рождения, вместо Бурручага написал Вальдано, свой собственный доклад о великом будущем МГДгенераторов впарил Лысому, видевшему себя только астрофизиком. Ошибся, бывает, зато, что приятно, марку "жигулей" указал правильно до четвертой значащей цифры.
И с этим утешением закончим, пожалуй, печальный список (оставим себе кое-что про запас и на Судный День). Все, умоем лицо, присядем перед дальней дорогой.
Yeah, yeah. yeah, hally-gally.
Итак, теплая, совсем уже летняя ночь тяжелых испытаний и счастливых избавлении с совершенным отсутствием логики и преемственности, столь характерным для всего сущего, не считая художественной прозы, разрешилась хмурым прохладным утром. По серому асфальту новосибирского перрона, начав свой путь от гипсовой статуи матери пионера, кружила, вскидывая сломанные крылья, вчерашняя газета, вздрагивала, переворачивалась, шелестела, но воспарить уже, увы, не могла. Эта, должно быть, не без умысла поставленная Матерью-Природой инсценировка "Песни о Соколе" не нашла, однако, живого отклика у немногочисленных зрителей, в воскресное утро оказавшихся волею обстоятельств вдали от мягких домашних подушек и шерстяных одеял. Поскольку таковых, приюта в зале ожидания не нашедших, в самом деле меньше обычного для этого времени года, мы без ущерба для реалистического восприятия можем сосредоточить свое внимание лишь на двоих.
На двух молодых людях, ступивших на по-весеннему пыльный перрон узловой станции Новосибирск-главный в тот момент, когда большая чугунная стрелка дежурных часов, осторожно подкрадываясь к малой, показывала пятнадцать минут четвертого. Иначе говоря, одолев пятую часть своего трехсуточного пути, абаканский скорый уже набрал два часа опоздания. Впрочем, нам с вами важно не время, а место, итак, в пятнадцать минут восьмого в шестом (сверяясь с путевым атласом) часовом поясе под свод самого большого в Сибири зала ожидания новосибирского вокзала (по парадной лестнице, переступая через спящих пассажиров и скорбный их багаж) вошли двое. И оба выглядели нехорошо. Впрочем, знак равенства между нашими персонажами тут не вполне уместен. Пусть красная припухлость на физиономии Лысого и приобрела классическую синеву, а темечко - блеск свежевыбритого подбородка продавца мандаринов, зато его грудь дышала легко и свободно, ноги не знали усталости, а глаза счастливо сияли. Вот Штучка, тот действительно был ужасен. Три часа на боковой полке плацкартного вагона окончательно сломали его индивидуальность. И дело тут не в жесткости ложа и не в кондиции эмпээсовского белья. Вообще Штучка ворочался в горизонтальном положении совсем недолго, меньше часа, покуда на верхней (третьей) полке не обнаружил неосмотрительно забытый соседом полиэтиленовый пакет, в котором меж мылом и зубной щеткой нашлось германское средство для ращения волос под названием "Кармазин".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59