Старости, коей везде у нас почет, перешла дорогу молодость в виде семьи из папы, мамы, двух дочерей семи и пяти лет и трехлетнего мальчугана по имени Денис.
И вот в самый неподходящий момент, когда третий ребенок сменял второго на унитазе, а второй первого у рукомойника, некая белокурая мадам (она, она, змея в халате без рукавов, всему виной) и обратила взор зеленых своих глаз на Евдокию Яковлевну.
- Мне, конечно, все равно,- сказала она, явно преувеличивая свое безразличие,- только чем стоять тут еще десять минут, вы бы сходили к проводнику и потребовали. чтобы он второй отпер, вам отказать не имеет права.
И, пробуждая праведный гнев, тут же пояснила:
- Вы-то из купе почти не выходите, а я-то за водичкой хожу и видела,те, что с проводником едут, они всю дорогу той стороной пользуются. А девка ихняя вот минут пять как туда пошла и еще там небось сидит.
Однако девка ихняя, то есть Ладша, как ни странно, но в тот момент уже успела незаметно шмыгнуть обратно на свое место у окна, поэтому без труда можно вообразить сердитый, возбужденный вид напрасно минут пятнадцать в засаде таившейся Евдокии Яковлевны, когда, наконец потеряв терпение, она ворвалась в служебный пенал с громогласным требованием немедленно открыть для инспекции и всеобщего обозрения соседнее помещение.
Ну а почему бы и нет? Почему, зададимся вопросом и мы, почему так самоуправничает Винт с общественной собственностью? Хлорку экономит, тряпку бережет? И сразу ответим, торопя завершение главы, не станем устраивать соревнование сообразительных. В отрезанном от пассажиров клозете ехали в Москву четыре затянутых в полиэтилен (привет, ребята) японские покрышки, комплект, и два отечественных (мягких и пахучих), доверху набитых травкой-колбой мешка.
Мешки принадлежали Винту, а скаты - его напарнику Гене, Геннадию Иннокентьевичу Мерзякову, беззубому тридцатипятилетнему ловкачу, пройдохе и вору, человеку, в форменной фуражке которого щеголял все это время перед нами Винт и на непредвиденное отсутствие коего, явки в бригадирский вагон избежать не сумев, Винтяра вяло ссылался, пытаясь отговориться и свою нерасторопность оправдать.
- С Мерзяковым мы еще разберемся,- однако, отметает уважительную причину начальница Винта Ада Федоровна.- Ты, Кулинич, за себя отвечай.
Увы, с Геной, с которым не только Аде хотелось бы разобраться, уже никому не придется выяснять отношений, но простим женщине самоуверенность, ибо обезумевший от самоволия пьяных угонщиков автокран протаранил винную стекляшку, "шайбу" на углу Красноармейской и Дзержинского, где Мерзяков, он же Кореш, со своим дружком Петей, проводником, кстати, второго вагона, заканчивал ужин за бутылкой, на этикетке которой обозначена была, правда, без указания мастей, не очень надежная покерная комбинация "тройка", всего за два с половиной часа до отправления скорого поезда Южносибирск - Москва.
Короче говоря, неожиданный прогул сразу двух проводников еще никого в длинном составе не испугал, скорее наоборот.
А между тем Гена, пока мы едем на запад, уже и стонать перестал на койке реанимационного покоя, куда доставлен был с тремя другими, столь же нерасчетливо столик выбравшими гражданами. Проводник второго вагона Петя Глинин и в больницу взят не был, поскольку холодеть начал еще до того, как врач "скорой помощи" принялся щупать у него пульс и трогать веки.
Кстати, один из угонщиков, прыщавый долговязый малец, переступив через Петины ноги, пытался дать тягу, но был изловлен.
Все это, однако, коварная и неумолимая бригадирша Ада Федоровна в расчет принять, увы, не может.
- Не только ты один работаешь,- выговаривает она скучающему Винту и зачитывает разгильдяю не без видимого удовольствия гневный текст до того лишь по памяти ею цитируемого заявления.
И мы наконец узнаем полный перечень обид и претензий Евдокии Яковлевны и, отметая как несущественное и, главное, не к месту и не по адресу упомянутое сырое белье, с дрожью отступаем после расчетливого и точного прямого справа - "всю дорогу пьянствует с пассажирами".
- Последний раз,- говорит бравый Винт, отводя глаза.
- Восемьдесят,- отвечает Ада Федоровна с внезапной приветливой улыбкой.
- В Москве, - просит Винт, жестом показывая "истинный крест, сейчас ни копейки".
- Тогда сто двадцать и не позже пятнадцати двадцати шестого июня,устанавливает, вычтя из времени отправления в обратный путь полчаса, безжалостная Ада последний срок выкупа заявления.
Винт кивает в знак отсутствия выбора и отбывает восвояси.
А времени девятый час, и в ревущем переходе из седьмого вагона в восьмой у Винта закладывает уши, наш скорый, хода не сбавляя, въезжает на мост через Волгу.
Как? Неужели и день прошел? Да, и ничего особенного не произошло с полудня до самого этого момента.
Проходящие мимо проводники дважды (полное сарказма соболезнование выражая каждый по-своему) передавали Кулиничу приглашение посетить Аду Федоровну, но он, никаких иллюзий не питая, оттягивал удовольствие. В Казани же на платформе он имел несчастье свидеться с Адой лично, и забывчивость (допустим) всех прочих ее гонцов не могла более освобождать его от невеселой прогулки из своего двенадцатого в седьмой бригадирский.
Ну что, что еще произошло с той поры, как побитая Ленка затихла, затаилась в своем углу, до той минуты, как Винт, закрыв пыльную зеленую дверь с цифрой "двенадцать", отправился матросской походкой узнать цену своей халатности и безалаберности?
Эбби Роуд все напрягал внутреннее мистическое ухо, ловя за сутки изрядно ослабевшие, отдалившиеся волшебные голоса и звуки, в Казани задержавшегося на выходе в железном проеме Смура грубо вытолкнул на перрон Егор Гаврилович Остяков, в жизни бы к Смолеру не прикоснувшийся, кабы был предупрежден, чей это сын, ну а Лысый, гуляя вдоль вагона, из окна стоявшего рядом встречного услышал песню, которой, малюя стенгазету. развлекали себя бойцы стройотряда Московского рудо-разведочного института Яша Цыпер и Леша Вайновский. Размазывая гуашь, два дурака-отличника орали во всю глотку:
- Жена едет в Есентухес, а я еду в Кислопоцк.
Отчего такое веселье и в чем соль, Лысому было невдомек, и это, наверное, самое забавное, поскольку в паспорте у него, если помните, южносибирским каллиграфом была выведена национальность из пяти букв, Цыпер же. представьте себе, происхождение вел от запорожских сечевиков, а соответствующая графа в Лехином документе и вовсе объявляла Вайновского природным русаком.
Ну, вот, собственно, и все, ничего, в сущности, примечательного, о прошлом нам нечего жалеть, стремительно приближаясь к уже сладко вибрирующему в ожидании приветственной песни мосту через матерь православных рек и мусульманского моря.
Пусть о невозвратных мгновениях пожалеет Смолер еще на суше, на восточном еще берегу пусть пронзит его боль и тоска удручит, когда он протянет руку к своей из старой латаной куртки сшитой сумке с ремнем. Вот сейчас, когда опускает С-м-о руку в пустоту, хватает пальцами воздух, черпает горстями мрак. Нет початого пакета, нечем набить косяк.
- У тебя? - вопрос Бочкарю.
- Ум-ум...
Поворот головы, так и есть,- за спиной С-м-о стоит Лапша и держит в руке пакет с желтовато-зеленой массой на весу, на ветру, за окном, ее разбирает смех и коленки от счастья дрожат миру невидимой дрожью
- Билеты.
Поздно искать виноватых, и все равно, будь ты проклят, Бочкарь. дурак, лопух, шизофреник, не уберег добро, проклевал носом в Казана, клювом прощелкал, в купе, называется, остался.
- Билеты,- повторяет Лавруха. We shell overcome, беспроигрышный вариант.
- Дура, да я же шутил, да я же...
- Билеты.
Смур наклоняется и медленно-медленно начинает расшнуровывать тот самый, некогда на закуску предлагавшийся башмак.
- Хорошо упрятал.
Димон не отвечает, незаметно, миллиметр за миллиметром смещается, ближе, ближе к Лапше, шнурок не поддается, Смолер слегка привстает, опускается на колено, разворачивается и вдруг, словно только и дожидался сатанинского "уааа-ааа", с коим металл приветствует металл, хватает Ленку за ноги и рывком на себя валит. Лапша (она ведь пугала, всего лишь стращала, о большем не помышляя) еще крепче сжимает полиэтилен, и он ныряет с ней вместе вовнутрь, но нет, цепляется в полете за алюминиевую скобку и...
Пз-зз-зз - омерзительный звук распарываемого полимера вплетается в рев железа, встречный поток подхватывает желтую пыль, сухую траву и бросает в небо, но, сразу потеряв интерес к бесплотному веществу, разрешает в лучах заходящего солнца, плавно кружась, опускаться в коричневые воды.
Смур хватает мешок, он не верит, он не верит, на секунду давая свободу Лапше, и этого достаточно, Ленка вылетает в коридор и бегом, от стены к стене, вмиг одолевает половину и заскакивает в первую же отворенную дверь.
Проходит пять минут, возвращается Винт.
- Что случилось,- с порога задает он вопрос, обоняя ученым носом катастрофы холодный scent,- где Ленка?
- Убежала,- сообщает не без заминки, в праве своем не слишком уверенный свидетель, Лысый.
- Ты, что ли? - с укоризной непередаваемой обращает Кулинич свой взор на Смура. Видит разорванный мешок и, крякнув, с явным злорадством интересуется: - Чего добился, волк ты, дурило?
И после меланхоличной паузы добавляет:
- Ээ-эх, а я-то думал, она за эти самые билеты всем нам...- и, видно, слово сочтя не вполне выразительным, вставляет красноречивый и яростный жест.
НЕУЮТНАЯ ЖИДКАЯ ЛУНЙОСТЬ
Ну что ж, опыт, кажется, удался, некоторая непоследовательность в изложении, скачкообразный ход часового механизма, неспешное "тик-так" с дефисом двухминутной протяженности и слитный стрекот "тиктиктик" с паузой для вздоха и эффектным (от души, что есть мочи) завершающим "так", все эти манипуляции со временем пошли на пользу нашему повествованию, ибо, достоверности не повредив, скрасили занимательностью путь от полудня к вечеру.
Но если ожидания не обмануты, то не сулит ли нам находок и выгод покушение на вторую незыблемую мировую составляющую - пространство? Why not? В самом деле, не провести ли нам несколько оставшихся до утра часов не в двенадцатом, уже изрядно поднадоевшем, а в новом (старом, оклеенном не солнечным пластиком, а древностью и клопами отдающим дерматином) четвертом вагоне.
Итак, оставшись стоять к паровозу (электровозу) передом. повернемся задом к вагону-ресторану и... И вот уже нашему взору открывается лежащее тело, задранные ноги составляют острый угол с поверхностью стола, а на опрокинутой к потолку физиономии смесь нетерпения, разочарования и тайной надежды.
Штучка, Евгений Анатольевич Агапов, романтичный влюбленный, фигляр и паяц. герой и жертва, один в четырехместном купе, после Казани отданном в его распоряжение всецело и безраздельно (то есть с полками, матрасами и, главное, наплывами то крепчавшим, то слабевшим, но совсем не пропадавшим ни на секунду запахом, болотным всепроникающим душком разлагающегося белка), лежит, стоически в такт курьерскому метроному постукивая о полированное дерево то правой, то левой лопаткой, лежит и ждет.
Естественно, Мару.
Он ждет свою нареченную, которую к отличии от Лысого всплеск социального оптимизма побудил не к одному лишь освежающему ополаскиванию, но и к волшебному преображению посредством вдумчивого и неторопливого макияжа.
Но если бы только тенями и румянами ограничилась беглая вокалистка... ax, знай Евгении, что путь в заведение общественного питания без музыки на колесах лежит через маникюр, он бы, конечно, раньше, куда раньше... А впрочем, к чему лукавство, никакое предчувствие, гениальное предвидение и то спасти его не могло, ибо пригласить возлюбленную отужинать смог он лишь после того, как на подъезде к столице Советской Татарии дверь соседнего купе приоткрылась и Мариночка Доктор, повернув к Евгению, у окна в коридоре покорно пережидавшему сборы своих попутчиков, немного примятое от дорожных неудобств, но, безусловно, при этом (несмотря ни на что) очаровательное и несравненное личико, попросила:
- Женечка, купи на станции лимонада.
Губки обнажили зубки, а милая ручка протянула рублик, белым блеском металла напоминавший о сравнительно недавно отпразднованном пятидесятилетии пролетарской победы над отжившими свое сословиями и классами.
Тут. дорогие, стойкие и терпеливые читатели, будет вовсе не лишним заметить,- мирный тон Мариных слов, улыбка, сопровождавшая их, определенно, означают перемену настроения, долгожданное колебание анероида от гнева к милости, смену, свидетелем каковой уже отчаялся стать наш рыцарь, потерял надежду с той (увы, увы) минуты, как встретил средь шумной сутолоки новосибирского железнодорожного вокзала суженую.
И поделом ему, мерзавцу, вы только подумайте, покуда Мара ради их общего будущего подвергала себя аморальной процедуре искусственного прерывания беременности, он, Штучка, бездумно тратил, мотал, пускал на ветер деньги, остаток реквизированного у Лысого капитала.
Нет, все сбережения токаря завода "Электромашина" он просадить не успел, сусеки не выскреб, но рублей сорок, а может быть, пятьдесят пять (кто спустя все эти годы поручится за точность?) выкинуть коту под хвост умудрился. Во-первых, купил у какого-то проходимца возле музыкального отдела Центрального (на улице Красный проспект) новосибирского универмага немецкую губную гapмошку (в исправном, как ни странно, состоянии) и, во-вторых, конечно же, у какой-то отходняком почти парализованной скотины на привокзальной площади, считая, что по дешевке, пару, всю страну заполнивших, сведших с ума, с рельсов и катушек невероятное количество мальчиков и девочек билетов на заключительный концерт молодежного фестиваля "Московская инициатива".
Признаться, гармошку, дивный аппарат системы "Вермона", Мара еще готова была простить (хотя после неизвестно чьих уст ни за что и никогда бы не дунула в музыкальное нутро), но вот билеты, вернее будет, три бравые, жилистые стые червонца, за них отстегнутые Штучкой, никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59