— Странно, — сказал я наконец не помню уж на каком языке, — что тебя не будет со мной в этой экспедиции. Это впервые за десять лет, Тимоти.
Он немедленно замолчал и насторожился, понимая, что я снова заведу разговор о затерянном городе. Пять дней назад я показал ему фотографию и с тех пор добивался его комментариев. Я перешел на английский.
— Ну, наверно, ты ничего не потеряешь. Поиски теней. В который уж раз. Если бы я знал, что искать!
Я замолчал и застыл в ожидании. Глаза Тимоти остекленели. Это физическое изменение: глаза затянуло непрозрачной синеватой пленкой. Голова на толстой, перевитой жилами шее поникла, губы задрожали — по коже у меня побежали мурашки, волосы встали дыбом.
Я ждал. Мне часто приходилось становиться свидетелем того, как Тимоти погружался в транс, но ни разу не удавалось подавить возникавшую при этом дрожь суеверного страха. Иногда Тимоти впадает в транс невольно — какое-нибудь слово запускает неведомый механизм, и почти мгновенно срабатывает рефлекс. Иногда это акт сознательного погружения в самогипноз, но для этого требуется подготовка и особый ритуал.
На этот раз все произошло внезапно. Я ждал, зная, что если на сведениях — табу, через несколько секунд Тимоти сознательным усилием воли прервет транс.
— Зло, — заговорил он дрожащим высоким голосом старика. Голосом своего деда. На толстых лиловых губах показалась слюна. — Зло на земле и в умах людей должно быть уничтожено навсегда. — Голова его дернулась, губы обмякли: это вмешалось сознание. Короткая внутренняя борьба — и неожиданно взгляд Тимоти прояснился. Он увидел меня. — Простите, — отводя взгляд, пробормотал он по-английски, смущенный своей невольной откровенностью и необходимостью лишить меня ее. — Хотите кофе, доктор? Я наконец-то починил кофеварку.
Я вздохнул. Тимоти замкнулся — сегодня разговоров больше не будет. Теперь он закрыт и настороже. Используя его собственное выражение, он «повернулся ко мне ниггером».
— Нет, спасибо, Тимоти. — Я взглянул на часы и соскользнул со стула. — У меня еще есть дела.
— Ступайте с миром, мачане, и пусть духи хранят ваш путь.
Мы пожали руки.
— Оставайся с миром, Тимоти, и если духи будут добры, я пришлю за тобой.

Стоя у перил кафетерия в главном зале аэропорта Яна Смэтса, я хорошо видел вход в помещение для международных рейсов.
— Черт возьми! — выругался я.
— Что? — с беспокойством спросила Сал.
— УМЛ — целый взвод.
— А что такое УМЛ?
— Умные молодые люди. Чиновники Стервесанта. Видишь тех четверых у банковской стойки.
— Откуда ты знаешь, что это люди Стервесанта?
— Прическа, короткая стрижка. Одинаковые костюмы, галстуки одного цвета. Лица кислые, как у язвенников, но готовы расцвести, завидев великого человека. — И я добавил с непривычной для меня честностью: — К тому же двоих я узнал. Бухгалтеры. Мои друзья; всякий раз, как нужно заказать для Института рулон туалетной бумаги, приходится обращаться к ним.
— А это он? — спросила Салли, указывая.
— Да, — ответил я, — это он.
Лорен Стервесант вышел из международного зала первым из пассажиров цюрихского рейса, за ним семенил чиновник из администрации аэропорта. Еще два УМЛ шли по бокам от него. Вероятно, третий занимался багажом. Четверо ожидавших заулыбались — их улыбки, казалось, осветили зал, — в строгом порядке поспешили обменяться с прибывшим коротким рукопожатием и окружили Лорена. Двое расчищали дорогу, остальные закрывали подход с боков и сзади. Удивленный чиновник аэропорта оказался в хвосте, и «Англо-Стервесант» двинулась по людному залу, как танковая дивизия в наступление.
В середине виднелись золотые кудри Лорена и его улыбка, так непохожая на искусственные улыбки встречавших.
— Пошли! — Я схватил Салли за руку и нырнул в толпу. Я это умею. Двигаюсь на уровне ног окружающих, и напор на неожиданном уровне заставляет толпу расступаться, как воля Иеговы — воды Красного моря. Салли бежала за мной, как народ Израиля за Моисеем.
Мы перехватили «Англо-Стервесант» у стеклянной выходной двери, и я отпустил руку Салли, чтобы прорваться внутрь. Это мне удалось с первой же попытки, и Лорен едва не споткнулся об меня:
— Бен.
Я сразу увидел, как он устал. Бледность под золотистой кожей, темные пятна под глазами — но теплая улыбка на мгновение разогнала усталость.
— Прости. Следовало предупредить, чтобы ты не приходил. У меня срочное дело. Я направляюсь на встречу. — Он увидел выражение моего лица и быстро схватил меня за плечи. — Нет. Не делай поспешных выводов. Все остается в силе. Завтра в пять утра будь на аэродроме. Там встретимся. А сейчас мне пора. Прости.
Мы торопливо обменялись рукопожатием.
— До конца, партнер? — спросил он.
— До конца, — согласился я, улыбаясь этой школьной глупости, и Лорен со свитой исчезли за дверью.
Мы уже были на полпути к Йоханнесбургу, когда Салли наконец заговорила.
— Ты спросил про меня? Вопрос решен?
— Не успел, Сал. Ты же видела. Он жутко торопился.
Мы молчали, пока я не свернул к Институту и не остановил свой «мерседес» рядом с маленькой красной «альфой» Салли на пустой стоянке.
— Хочешь кофе? — спросил я.
— Уже поздно.
— Вовсе нет. Ты все равно не уснешь. Можем сыграть в шахматы.
— Ну хорошо.
Я отпер центральный вход, и через выставочные залы, заполненные стеклянными витринами и восковыми фигурами, мы прошли к лестнице, которая вела в мой кабинет и квартиру.
Пока я варил кофе, Салли зажгла огонь и расставила фигуры. Когда я вышел из кухни, она сидела нога на ногу на тисненом кожаном пуфе, раздумывая над шахматной доской. У меня перехватило дыхание: она была прелестна в пестром пончо, ярком, как мои восточные ковры; свет, падая сбоку, блестел на ее гладкой загорелой коже. Я испугался, что у меня разорвется сердце.
Она ласково посмотрела на меня большими глазами.
— Сыграем? — сказала она.
Если я сумею выдержать первую бурную непоследовательную атаку, то смогу разыграть свою комбинацию и обставлю Салли за счет долгой аккуратной игры. Она называет это ползучей смертью
Наконец она с несколько преувеличенным вздохом положила набок своего короля, встала и начала беспокойно расхаживать по комнате, чуть сутулясь под ярким пончо. Я прихлебывал кофе и с тайным удовольствием следил за ней. Вдруг она повернулась и посмотрела на меня, расставив длинные ноги и уперев кулаки в бедра. Ее локти приподняли пончо изнутри.
— Ненавижу этого ублюдка, — сказала она высоким сдавленным голосом. — Высокомерный богочеловек. Я сразу узнала этот тип, как только увидела. Зачем, во имя всего святого, ему лететь с нами? Если мы сделаем крупное открытие, угадай, кому достанется слава!
Я сразу понял, что речь о Лорене, и меня ошеломила едкая злая горечь тона Салли. Позже я это вспомню и пойму причину. Но в тот миг я сначала изумился, потом рассердился.
— О чем это ты?
— Лицо, походка, толпа поклонников, снисходительный вид, с каким он раздает свои милости, огромное тщеславие…
— Салли!
— Привычная, бездумная, грубая самонадеянность…
— Прекрати, Салли! — Я вскочил на ноги.
— Ты видел этих бедняг вокруг? Они тряслись от страха.
— Салли, не смей так говорить о нем, не при мне!
— А себя видел? Самый добрый, самый мягкий, самый приличный человек из всех моих знакомых. Самый могучий ум, с каким мне посчастливилось работать. Видел бы ты, как подпрыгиваешь и машешь хвостом… Боже! Ты перевернулся на спину у его ног, подставил брюхо: «почеши, хозяин…» — Салли была на грани истерики: дрожала, побледнев, слезы струились по лицу. — Ненавижу тебя — и его! Ненавижу вас обоих! Он унизил тебя, выставил мелким прихвостнем и…
Я не сумел ничего ответить — так и стоял, онемевший и ошеломленный. Ее настроение вдруг изменилось. Она зажала рот ладонями. Мы смотрели друг на друга.
— Я сошла с ума, — прошептала она. — Зачем я все это говорю? Бен, о Бен! Прости. Прости, пожалуйста.
Она подошла, склонилась надо мной, обняла и крепко прижала к себе. Я стоял как истукан, холодея от страха в предчувствии того, что должно было последовать. Да, я страстно мечтал об этом, но все случилось так неожиданно, я так внезапно оказался в неизведанных краях, откуда нет возврата… Салли подняла голову, по-прежнему не выпуская меня из объятий, и посмотрела мне в лицо.
— Прости, пожалуйста.
Я поцеловал ее. Ее губы были теплыми и солеными от слез. Они открылись навстречу моим, и мой страх исчез.
— Люби меня, Бен, пожалуйста. — Чутье подсказало Салли, что меня нужно вести. Она увлекла меня к кровати.
— Свет, — прошептал я хрипло, — выключи свет.
— Если хочешь.
— Пожалуйста, Салли.
— Хорошо, — сказала она. — Я знаю, дорогой. — И выключила свет.
Во тьме она дважды вскрикивала:
— О господи, Бен, ты такой сильный. Ты меня убиваешь. Твои руки… твои руки…
Немного погодя она закричала — у нее вырвался стон, который слился с моим хрипом. Потом осталось только наше неровное дыхание в темноте.
Мой мозг словно освободился от тела и плыл в теплом мраке. Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно спокойным, удовлетворенным и в полной безопасности.
С этой женщиной многое будет впервые. Когда Салли наконец заговорила, ее голос вызвал у меня легкое потрясение.
— Ты споешь для меня, Бен? — Она включила лампу на столике возле кровати. Мы заморгали, как совы на свету. Лицо Салли раскраснелось, волосы спутались.
— Да, — сказал я, — мне хочется петь.
Пройдя в другую комнату, я взял со шкафа гитару, а когда возвращался, взгляд мой упал на большое, в рост человека, зеркало. Я внимательно пригляделся: передо мной стоял незнакомец. Жесткие черные волосы обрамляли прямоугольное лицо с темными глазами и по-девичьи длинными ресницами; тяжелый подбородок, бледный низкий лоб. Незнакомец улыбнулся мне — наполовину застенчиво, наполовину гордо.
Я смотрел на это сплющенное изуродованное тело, из-за которого так страдал в детстве. Ноги и руки чрезмерно развиты — толстые, бугрящиеся узлами мышц конечности великана. Я невольно взглянул на гири в углу комнаты, потом снова в зеркало. Я был бы само совершенство, если бы не короткий, горбатый, жабий торс, поросший курчавыми черными волосами. Я впервые в жизни смотрел на это необыкновенное тело без ненависти.
Я вернулся туда, где на мягком покрывале из обезьяньих шкур лежала Салли, забрался на кровать и сел рядом с ней с гитарой в руках, скрестив ноги.
— Сыграй что-нибудь печальное, Бен, — прошептала она.
— Но я счастлив, Сал.
— Спой печальную песню, одну из своих, — настаивала она и при первых же звуках закрыла глаза. Я был ей благодарен, ведь у меня никогда не было возможности восхищаться женским телом. Наклонившись вперед, касаясь пальцами певучих струн, я ласкал глазами ее длинное стройное тело, его бледные закругления и тайные тени. Тело, подарившее мне утешение, — как я его любил! Я запел:

В одинокой пустыне моей души
Ночи такие долгие,
И нет других путников.
Над одинокими пучинами моего разума
Гуляют бури…

Меж ее сомкнутых век заблестела слеза: в моем голосе есть волшебство, способное вызывать грусть и смех. Я пел, пока у меня не пересохло в горле и не заныли пальцы, которыми я перебирал струны. Потом отложил гитару, продолжая смотреть на Сал. Не открывая глаз, она слегка повернула ко мне голову.
— Расскажи мне о себе и о Лорене Стервесанте, — сказала она. — Я хотела бы понять, что у вас за отношения.
Вопрос застал меня врасплох, и я какое-то время молчал. Она открыла глаза.
— Прости, Бен. Я не хотела…
— Ничего, — быстро ответил я. — Мне приятно поговорить об этом. Видишь ли, мне кажется, что ты ошибаешься. Не думаю, что их — Стервесантов — можно мерить обычной меркой. Лорена и его отца, пока тот был жив. Мой отец работал на них. Он умер от разрыва сердца спустя год после смерти моей матери. Мистер Стервесант знал о моих академических успехах, а мой отец, разумеется, был хорошим служащим. Таких, как я, стервесантовских сирот, несколько. Мы получали только лучшее. Я поступил в школу Святого Михаила — ту же школу, где учился Лорен. Еврей в церковной школе, к тому же калека — можешь себе представить, каково это было. Мальчишки — невероятно безжалостные маленькие чудовища. Лорен вытащил меня из писсуара, в котором четверо мальчишек пытались утопить меня. Он избил их до полусмерти, и с тех пор я стал его подопечным. И остаюсь им до сих пор. Он финансирует наш Институт; каждый пенни, который мы тратим, приходит от него. Вначале им двигала просто справедливость, но постепенно он все больше и больше увлекался нашим делом. Теперь это его хобби. Ты бы удивилась тому, как много он знает. Он любит эту землю, так же как ты и я. И захвачен ее историей и будущим больше нас… — я замолчал, потому что она буравила меня взглядом, пронзавшим душу.
— Ты любишь его, Бен?
Я вспыхнул и опустил глаза.
— Не хочешь ли ты сказать…
— Ради бога, Бен, — нетерпеливо прервала она, — я не имею в виду извращения. Ты только что доказал противоположное. Я имею в виду любовь в библейском смысле.
— Он для меня отец, защитник, благодетель и друг. Мой единственный друг. Да, можно сказать, что я его люблю.
Она протянула руку и коснулась моей щеки.
— Я постараюсь, чтобы он мне понравился. Ради тебя.

Было еще темно, когда мы въехали в ворота Центрального аэропорта. Сал, молчаливая и отчужденная, куталась в плащ. Я испытывал легкое головокружение и какую-то слабость после бессонной ночи любви и разговоров. Прожектора освещали частный ангар Стервесантов у восточной оконечности взлетной полосы. Я заметил «феррари» Лорена, припаркованный на запасной стоянке, а рядом еще с десяток машин новейших моделей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11