Рудик получал в обмен на негашенные советские марки у своих польских приятелей филателистическую продукцию разных стран и низкономинальные окончания парагвайских серий «Обнаженные» из семи марок.
Марки мы предложили Вадику, который когда-то подставил меня Кацманам, и с его же легкой руки на другой день нас взяли.
Камера с потеками застывшего раствора на полу давила низким потолком и жидким электрическим светом. Хуже всего — остаться наедине со своими мыслями. Наутро произошли два радостных события: мама принесла передачу, а мое одиночество разбавили соседом. Лелик, разбитной крепыш, пришел из тюрьмы, где провел уже два месяца, и куда должен был вернуться после следственного эксперимента. Он сел, за ограбления в центральном парке. К счастью, никто из потерпевших не сопротивлялся, а то бы статью переквалифицировали на разбой, за который наказание куда более суровое. «А так — два-три года максимум», — со знанием дела объяснил Лелик.
Сосед попался ничего — в меру общителен, неглуп. В передачу мама, ругавшая меня за курение, вложила блок сигарет, распотрошенный при досмотре. Я уронил слезу, стесняясь соседа.
— Ты чего, парень? Ты духом не падай — кривая вывезет.
Лелик глубоко затянулся, лег на спину и прикрыл глаза. «Ему что — два-три года — и на воле, а мне, как уже растолковал следователь, за кражу государственного имущества могут влепить от пяти до пятнадцати. Такие дела».
Не открывая глаз, Лелик сказал:
— Поначалу в камере будут тебя ждать разные капканы. Там все по старшинству. Только не лет. Дней, проведенных за решеткой. Ты парень неглупый, и подчиняться четырнадцатилетнему щенку, отсидевшему несколько месяцев, вряд ли захочешь. Но придется. Это не курорт…
Чтобы забыться, я постарался уснуть. Но сон не шел. Потом Лелик вдруг поднялся, и я увидел, что у него и место волос висят клочья кожи. Он подошел ко мне, и я понял, что Лелик сошел с ума. Его глаза дико вращались и вылезали из орбит.
— Смотри, — он показал мне длинную черную нитку. — Это я вчера вырвал у себя из ноги. — Он от швырнул нитку, и она стала пухнуть, раздуваться, пока не превратилась в крысу — жирную, отвратительную, с голым чешуйчатым хвостом. Я заорал на нее, но крыса юркнула ко мне под одеяло. «Лелик, — кричал я, — убей ее!» Но крика не получалось. Лелик стоял, раскачиваясь, и рвал из себя черные нитки, которые тут же превращались в крыс. Это было так ужасно, что я почувствовал, что еще мгновение, и у меня остановится сердце. Я изо всех сил рванулся к Лелику — и упал с нар.
— Ого, парень, да ты буйный, — Лелик, подперев голову, сочувственно смотрел на меня.
— Такое в голову лезет… — бормотал я заплетающимся языком.
— Постарайся все же уснуть.
Я снова закрыл глаза. И на этот раз увидел совсем иное. Я дома, мы пьем чай с мамой и ее сотрудницей, в которую когда-то я по-мальчишески был влюблен. Она разливает чай, касаясь меня сзади мягкой податливой грудью. Мама осуждающе смотрит на нас. Но я уже невменяем. Я хватаю ее за руку и тащу под стол, она смеется, я поспешно раздеваю ее и вижу мамины ноги. Она стоит рядом. Ну и пусть. Передо мной нагая женщина, груди с коричневыми сосками торчат в разные стороны. Шалея от желания, я погружаюсь в женщину, и последний пароксизм наслаждения исторгает у меня мучительный стон.
— Эх, парнишка, сон видно тебе на пользу.
Вздрогнув, я открываю глаза и вижу Лелика и постылую камеру.
— Давай-ка я тебе лучше расскажу про перетягивание каната, слыхал?
— Нет.
— Ну, слушай тогда. «На ковер» вызываются два новичка. Обоим перетягивают мошонку веревкой и завязывают глаза, потом сажают друг против друга. У каждого — конец веревки. Тяни изо всех сил! Кто раньше закричит — проиграл. Получай десять «горячих». На самом деле человек тянет свою веревку, закрученную вокруг быльца кровати. Умора!
Остальные рассказы были того же плана. На следующий день меня перевели в следственный изолятор. И надо же — по тюремному старшинству там правил Лелик! Тоном бывалого зека я спросил:
— Куда «гады» ставить? — хотя отлично видел сбоку от двери стойку с ботинками.
В отсутствие Лелика главенствовал Малыш — пятнадцатилетний ублюдок, прошедший спецшколу, спецучилище и оказавшийся наконец в тюрьме.
— Ты что, по второй ходке? — спросил Малыш, пораженный моей осведомленностью по части «прописки», игр, загадок и прочих камерных затей. Мой отрицательный ответ обрадовал его — иначе пришлось бы Малышу передавать власть. Потянулась однообразная тюремная жизнь. Перестукивание с соседней камерой, передача посылок «конем» на веревке, «прописка» новичков и нудная однообразная работа — вкладывание клепки в сепаратор подшипника. Клепка — работа не из творческих. В кольцо с дырками между выемками для шаров подшипника вставляются болтики. Из двадцати сепараторов складывается столбик, заворачивается в промасленную бумагу. На стол кладется длинный лист фанеры. Пропитанный машинным маслом, он помнит много поколений подследственных. Горе тому, кто неловко встанет, пошатнет и рассыплет готовые столбики… Поэтому их стараются сразу заворачивать… Кстати, удар ребром ладони по шее называется «макарон».
По мере увеличения моего тюремного стажа, я продиигался вверх по лестнице тюремной иерархии. Наивысшая ступень — заведующий «телевизором» — ящиком, где хранятся продукты из передач и ларька, делимые затем согласно рангам.
Суд прошел обыденно. Стыда перед товарищами, соседями и сокурсниками не было. Только бы дали поменьше! По совету сокамерников я сочинил длинное жалостливое последнее слово, смысл которого сводился к тому, что я осознал свою вину целиком и полностью, клянусь искупить ее добросовестным трудом и прошу назначить мне любое наказание, не связанное с лишением свободы.
Судья и народные заседатели откровенно скучали, слушая наши с Олегом похожие как две капли воды речи. Суд не внял заученным мольбам, и с шестью годами усиленного режима я отправился в «сужденку» — зал ожидания утверждения приговора. На год меньше получил Олег: свою роль инициатора кражи я не скрывал.
Через два месяца после разбора кассационной жалобы, с приговором, смягченным до четырех лет, и был этапирован в Н-скую ВТК.
Расстояние в восемьсот километров наш «Столыпин», цепляемый то к одному, то к другому поезду, преодолевал почти трое суток, Лишних неудобств конвой не чинил. Вода и вывод на оправку предоставлялись регулярно, но нервы у всех были на пределе. Продуктов на этапе было достаточно, кроме того, еще в тюрьме выдали по куску желтого сала, буханке хлеба и куле^ чек сахару. Если от чего и страдали, так это от скуки.
В нашем купе обнаружился педераст. Маленький, ушастый Коля вначале сопротивлялся домогательствам желающих воспользоваться его благосклонностью, на после первых оплеух скис:
— Делайте, что хотите, только дайте поспать.
По прибытии в колонию этап две недели провел в карантине. Жирная сытная еда вселяла оптимизм. Часто к решетке прижималась чья-нибудь голова и голосом, подрагивающим от страха быть застуканным, обещала землякам да и всем остальным покровительство после карантина в обмен на такие мелочи, как вольная одежда. Особенно ценились «фенечки» (спортивные костюмы). Как позже выяснилось, такого рода обменом обещаний на вещи занимались все, кому не лень, в том числе и последние «чуханы», терять которым было нечего.
Перед выходом в зону с каждым беседовал представитель администрации. Мой будущий начальник отряда, капитан Божок, поразил своим тонким, болезненным лицом, совершенно, по-моему, не подходящим для вершителя судеб двухсот с лишним человек. В отделения распределяли по уровню образования. В мое, немногочисленное, входили так называемые «окончившие».
«Окончившие» располагали свободным временем, большим, нежели «школьники». На производстве работали все одинаково, но потом ученики садились за парты, терзаемые страхом проштрафиться еще и в школе, а «окончившие» решали одну задачу: как не попасться на глаза администрации, которая немедленно навесит какую-нибудь хозяйственную работу, от которой нельзя отказаться, если человек рассчитывает освободиться не по «звонку».
Распределение по рабочим местам волновало всех. Закон зоны ничем не отличался от закона всей страны — план любой ценой. За этим бдительно следил актив — крепкая, сплоченная когорта осужденных, отбывающих длительные сроки и рассчитывающих на досрочное освобождение. Не выполнил норму один — минус всей бригаде. Возможности своих «золотых рук» я знал досконально. Вбитый мною гвоздь обычно сворачивался штопором и не держал даже собственного веса. По счастью, работа попалась неплохая. Инструментальный участок, куда меня определили, не имел плана выработки. В двух небольших цехах стояли токарный, фрезерный, сверлильный, шлифовальный станки. В закутке орудовал сварщик Коля Мурашко — задумчивый паренек с длинным бледным лицом. Работал он умело, спокойно. Не лез в дела жуликов и администрации, понимая, что его приговор — десять лет за разбой с убийством — шансов на досрочное освобождение не дает. Не спеша работали за двумя верстаками слесари. Обстановка приятно контрастировала с беготней и неразберихой основного производства.
Мастер Иван Степанович Матвий, пожилой седоусый толстячок, был как бы воплощением размеренной жизни инструментального участка. В свободное время и обмен на продукты ребята делали замки с нарезными ключами, подковки с вваренными осколками фрез, высекающие из асфальта снопы искр.
Нынешний фрезеровщик должен был в течение месяца, если ничего не случится, уйти «на химию», И в моем лице готовилась ему замена.
— Вот станок, ручки туда, ручки сюда… и — поехал.
Что его всерьез интересовало, так это не принес ли из тюрьмы денег.
Приспособления для основного производства приходилось изготавливать не часто, времени хватало. Случались и казусы. Включив стол на автоматический ход, я забыл выдернуть ручку, и она, бешено вращаясь, так саданула меня в промежность, что у меня разом отнялись ноги, я едва не потерял сознание. Но обошлось без серьезных повреждений.
«Окончивших» было процентов десять от общего числа осужденных. Каждый день один из нас назначался дежурным по отряду: остальным надо было ходить на занятия. Первый раз меня поставили дежурить уже через несколько дней после выхода в зону. Работа не пыльная: сиди у входа на стуле, вставай, когда входит кто-то из администрации, ори во всю глоткуг «Отряд, стройся!» и вообще — следи, чтобы в здании все было «по делу». Зато на работу ходить не надо. Вечером я, как и положено, прокричал:
— Отряд, выходи на поверку! — и устроился читать взятую в библиотеке книгу. После подъема и перед отбоем вся зона выстраивалась пятерками по отрядам для проверки на плацу. Пересчитывали — не сбежал ли кто. Так и в этот раз: зона построилась на плацу — одного нет. Кого? Новенького. А новенький, то есть я, сидит с книжкой на стуле дежурного. Нашли меня и привели на плац.
— Ну, если из-за тебя снимут баллы, готовься, — прошипел председатель совета отряда. Он ждал суда «на химию», и каждое нарушение могло для него оказаться роковым.
Вытолкнутый на середину плаца, я чувствовал себя бесконечно одиноким перед монолитом строя. Моя беспомощность, неприкаянность были настолько очевидны, что начальник колонии полковник Боровский рассмеялся.
— Ты какой день в зоне?
— Пятый, гражданин полковник.
— Как же его наказывать? Кто поставил новичка дежурить по отряду? Простим его, ребята? Становись в строй и помни — проверка дело святое. Все спать хотят. Верно, хлопцы?
Строй одобрительно загудел. Эпизод остался без последствий.
Через месяц приехала мать. Узнав о предстоящем свидании, ко мне подошел чернявый татарин из Антрацита Гавур. Рукав новой выглаженной куртки украшал ромб с вертикальной палкой: атрибут «бугра» отряда.
— Слушай, Дима, если к тебе кто приедет, попроси сто рублей. Мне они на воле во как нужны. А я вещей дам в зоне, продуктов. Я скоро уйду «на химию», но тебя земляки пригреют.
Мягко стелет, подумал я. Кто мне поможет, когда Гавур уйдет? Кому я нужен?
Подошел Румын — земляк и преемник Гавура на посту «бугра». Под его глазом красовался старый кровоподтек. Я еле сдержался, чтобы не усмехнуться — нашла коса на камень.
Из последнего карантина в отряд пришел Славик Ткач из Горловки. Ежик коротких, светлых, почти белых волос обрамлял крупное волевое лицо. Земляки встретили Ткача почтительно-радостно.. Вторая судимость в семнадцать — не что-нибудь. Славик своих воровских взглядов не скрывал, но влиять на кого-либо не пытался. Смысл наколок на его теле был ясен всем: звезды на плечах и коленях — «никогда не встану на колени и погонов не надену», маленький воровской жучок, ползущий от пупка к ребрам и перстень «дорога через малолетку». Когда Славику пришла очередь убирать комнату, к нему привязался Румын:
— Ты эти воровские замашки брось. Становись на колени и мой как все. Раком только бабы стоят. Или сам в девочки просишься?
Активист толкнул Ткача, и тот еле удержался на ногах. В ответ Славик ударил сразу. Резко, сильно, дважды. Загнал Румына под кровать, плюнул на недомытый пол и ушел собираться в карцер. Иного исхода и быть не могло. Начальнику спецчасти все это представили как отказ «второходчика» от работы.
По возвращении Ткача из «трюма» больше к нему не приставали. Сила удара и, самое главное, духа — комбинация опасная. Тем более, что ему скоро восемнадцать, а следовательно, его ждет перевод во взрослую колонию. После восемнадцати в ВТК оставляли только лояльных к администрации заключенных. Активисты боялись подниматься на «взросляк», представляя характер встречи, и потому беспокоились только о себе. Все делалось для того, чтобы выпятить свою лояльность, выслужиться и выйти на свободу раньше конца срока. Этой дорогой пришлось идти и мне. Не надев повязки «бугра», думать об условно-досрочном освобождении не приходилось. К тому же, обленившись от ничегонеделания на инструментальном участке, я стал строить планы, как бы вообще перестать ходить и производственную зону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19