— Это судьба, — говорит она, и в ее голосе слышится сожаление.— Ну да… Но вам, должно быть, одиноко?— Я привыкла…— Конечно… Вы смотрите на улицу и, спорю, долго остаетесь у окна…— На этой улице почти никакого движения…— Это верно. Скажите, когда в тот вечер ушла девушка, вы стояли у окна?— Я не помню.Эта старая калоша пудрит мне мозги!— Но, — уверяю я, — владелец ресторана напротив сказал мне, что вы стояли у окна и видели, как малышка вышла из дома.Я, конечно, блефую, но она заглатывает крючок всей челюстью.— Куда он лезет, этот свин! — возмущается она. — Я что, уж и не имею права подойти к окну?— Речь не об этом, мадемуазель… Вы имеете полное право проводить у окна всю жизнь, только не нагишом…— Какой ужас! — стонет она. Ее челюсть вываливается изо рта, но она втягивает ее обратно.— Девушка села в машину Парьо?— Да, — отвечает она.— Она была одна?— Да… Но она вышла из дома не сразу.— Как это?— Я слышала, как она открыла дверь, но на улицу вышла Не сразу. По крайней мере минут на пять позже, чем нужно, чтобы спуститься на первый этаж… Правда, она несла груз, но все-таки…— Груз?— Да, она несла на плече сумку.— Сумку? Какого рода сумку?— Холщовую, вроде мешка для картошки.— Она была полной?— Да, но имела странную форму… Я подумала, что она выносит старые вещи, может быть канделябры.— Почему именно канделябры?— Просто так…— Мысли никогда не приходят просто так, мадемуазель. Если вы подумали о канделябрах, значит, что-то в форме сумки навело вас на эту мысль.— Это правда, — соглашается она. — У нее были острые углы…Подумав, я решаю, что из нее больше ничего не вытянешь.— Всего хорошего, мадемуазель. Она кивает мне и провожает до двери. Не заходя в квартиру покойного, я быстро сбегаю по лестнице.Консьерж там. Надраивает медные перила лестницы.— Это снова я, — говорю я вместо приветствия.— О! Добрый день, господин инспектор.— Комиссар, и этим все сказано! Он отвешивает мне поклон, полный скрытого почтения.— Скажите, — спрашиваю, — все жильцы этого дома пользуются подвалом?— Разумеется.— Номер бокса Парьо?— Восьмой.— Ладно, спасибо… Сюда, да? — добавляю я, показывая на низкую дверь в глубине лестницы.— Да… Хотите ключ?— Нет, у меня есть все, что нужно.— Я хоть включу свет в подвале.— Отличная мысль!В десять прыжков я оказываюсь перед дверцей бокса номер восемь.Открыть ее моей отмычкой — детская игра. Замок открывается чуть ли не в ту же секунду, когда вставляю отмычку в скважину.— Хорошая штука природа, — начинаю напевать я, потому что, едва открыл дверь, мне в ноздри бьет противный запах. Жуткая вонища…Включив свет, осматриваю узкое помещение. Кавардак редкий…Металлическая каминная решетка, деревянная лошадка, костюмы древних времен… Короче, я сразу понимаю, что Парьо использовал подвал как склад для старья.Я смотрю по сторонам и сразу нахожу то, что искал: клочки грубой черной шерсти, воняющие салом.Здесь точно держали барана. Тут даже есть засохшие какашки… Те самые последние какашки, которые животное выбрасывает после смерти.Те штуки, что топорщились в сумке Изабель, были окоченевшими ногами барана.Следовательно, Изабель притащила барана… Значит, она знала, как будет использовать животное…Однако ее же и сожгли.Клянусь вам, что нужны крепкие нервы, чтобы заниматься этой чертовой работой.— Нашли, что искали? — спрашивает наблюдающий консьерж.— Да.Я делаю три шага вперед, и тут его любопытство выплескивается наружу.— А что это было? — спрашивает он.— Какашки! — отвечаю я и выхожу. Глава 17 Взгляд на наручные часы: пять сорок! Теперь я веду борьбу со временем.Еще несколько часов, и придется все бросать. Захожу в бистро напротив.— Есть что-то новое? — спрашивает меня толстый хозяин.— Да так…Он видит, что я злой как черт, и не настаивает. Он из тактичных.Издав “ахх!” борца классического стиля, он достает свою бутылку белого.— Как обычно? — спрашивает он.— У вас легко обзаводишься привычками. Два больших стакана белого.Мы чокаемся.— Скажите, патрон, вы не видели со вчерашнего дня мадемуазель Бужон?— Это киску Парьо, что ли?— Да.— Нет.Отличный диалог. Я шмыгаю носом от нетерпения.— А вы не замечали, были ли у этой девушки золотые зубы?Вопрос медленно погружается в глубины его интеллекта, как поплавок вашей удочки в воду, когда крючок заглотнул линь.Он измеряет его, взвешивает, наконец заявляет:— Никогда не замечал. — И добавляет:— Может, моя хозяйка заметила Жермен! — орет он во всю глотку.Его половина такая же представительная, как и он сам. Настоящая половина… Очаровательная женщина с приветливой улыбкой.— В чем дело? — интересуется она. Муж собирается повторить ей мой вопрос, но, сочтя его слишком нелепым, отказывается от этой мысли. В разговор вступаю я:— Я из полиции и хотел бы узнать, были ли у мадемуазель Бужон, подруги Парьо, золотые зубы или зуб?Она меньше ошарашена, чем ее благоверный. Дамы понимают нелепости.Она размышляет.— Нет, — говорит, — не думаю.— Коренной… Коренные плохо видно…— Когда они золотые, а человек смеется, их видно же хорошо, как и все остальные. У нее их нет.— О'кей.Значит, несмотря на слова Бужона, в топке сожгли не его дочь… А кого?— У вас есть жетон для телефона?— Даже два, если хотите, — острит хозяин.— Точно, дайте мне два.Войдя в кабину, я сначала звоню Мюлле.— А, это ты! — говорит он без малейшей нотки энтузиазма в голосе.— Да… Ты узнал что-нибудь от своего бойскаута?— От Шардона?— Да.И я цежу сквозь зубы: “Каждый осел имеет право на свой чертополох…"— Чего?! — орет он.— Это я сам с собой.— Браво!Он вот-вот сожрет свою трубку.— Есть что новое об удравшем парне?— Нет.— А о мадемуазель Изабель Бужон?— Тоже ничего… Из разговора с доктором Андрэ я понял, что она умерла.— Может быть, и нет.— Я ничего не понимаю в твоем деле.— Откровенность за откровенность: я тоже! Единственное, что мне известно, — барана в Гуссанвиль притащила именно Изабель.— Чего она притащила?— Барана. Таким образом, она скорее убийца, чем жертва…— Да! Я провел обыск у доктора… Там полно наркотиков… Кажется, он бросил практику и был совершенно разорен.— Я об этом догадывался.— Известно, почему он застрелился? Этот тупарь Мюлле не решается спросить меня в лоб, а потому использует безличный оборот.— Есть только подозрения, что он был замешан в эту историю и запаниковал, увидев в своем доме полицию. Еще один момент: Джо тоже наркоман. Это может помочь его найти. И еще. У него, должно быть, много денег: минимум десять “кирпичей” папаши Бальмена, потом миленькая коллекция старинных монет, которую он заполучил в этом деле.Он вращался среди коллекционеров, а это как пневмония: всегда что-то остается. Для этого мелкого комбинатора коллекции имеют ценность, только когда их можно продать… Распространи его описание среди нумизматов Парижа ., и других городов тоже.— Ладно.— До отъезда я тебя не увижу, но надеюсь, ты добьешься результата.— Спасибо за доверие.Я отпускаю еще пару-тройку злых подколок и вешаю трубку, но из кабины не выхожу.Мой второй жетон позволяет мне поговорить с матерью.— Рада тебя слышать, — говорит мне она. — Ты придешь ужинать?— Не думаю, ма…— Ой, какая жалость. Я на всякий случай приготовила баранью ногу.— Мне жаль еще больше, ма… Ты собрала мой чемодан?— Конечно.— Положи туда мой большой револьвер с укороченным стволом, он лежит в верхнем ящике комода. Она вздыхает:— Что ты собираешься делать?— И три обоймы, они под стопкой носовых платков.— Хорошо. Все это неразумно, — шепчет Фелиси. — Как подумаю, что твой бедный отец хотел, чтобы ты стал часовщиком!Это я-то! Да я не могу поднять маятник на ходиках!— Не беспокойся, ма… И не забудь: в одиннадцать часов на аэровокзале “Энвалид”.— Хорошо. — Целую.— Я тебя тоже. Алло! Алло!— Да?— Чуть не забыла. Тебе звонил какой-то месье, хотел с тобой поговорить.— Он назвал свое имя?— Да, и оставил адрес.., улица Жубер, дом восемнадцать… Месье Одран. Он сказал, что работает в банке… Он будет дома после семи часов.В банке!Это заставляет меня навострить уши.— Спасибо, ма.Припарковаться в этот час на площади Терн совсем не просто.Поскольку мне надоело кататься по кругу, а стрелки моих котлов крутятся все быстрее, то я решаюсь на героический поступок: оставляю мою тачку во втором ряду.Потом, не обращая внимания на взмахи рук регулировщика, обращенные ко мне, бросаюсь к дому, где жил покойный доктор Бужон.Звоню в дверь, но никто не отвечает. Поскольку мне нужна не квартира, а домработница, наводящая в ней порядок, то я спускаюсь к консьержке. К третьей консьержке в этом деле!Она очень сдержанная, классического типа. Консьержка для уютного квартала.Ее волосы покрашены в небесно-голубой цвет — возможно, в память о муже, погибшего на войне четырнадцатого года, в цвет его формы.— Полиция.— Четвертый слева, — отвечает она.Я широко раскрываю глаза и уши, потом понимаю, что она глуха как плитка шоколада.Поскольку этот недостаток не лишает ее зрения, показываю ей мое удостоверение. Она с настороженным видом изучает его.— Полиция! — ору я изо всех сил.— Ой, простите! — извиняется достойная церберша. — Мне показалось, что вы к Гольди. Это жилец с четвертого, скрипач.— Я бы хотел поговорить с домработницей доктора Бужона.— А он вдовец!Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.— С его домработницей!Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.— Незачем так кричать, — сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном:— Это консьержка из дома напротив… Мадам Бишетт.— А, черт! Опять эти консьержки!Она неправильно поняла по движению моих губ.— Что за выражения вы себе позволяете? — орет достойная особа.Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:— Выпьете со мной рюмочку водочки?— С удовольствием.Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?— Как хотите, мамаша.Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.— Выходит, вы не возражаете ответить?— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?— Вы давно убираетесь у Бужона?— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.— С тоски?— Да… Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.— В каком смысле?— Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.— А что вы понимаете под “проходимкой”?— Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя… Потом скандалы… Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.— Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.— Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.— Ну конечно… Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?— Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо.Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.— Парьо?— Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала “спасибо”.— А потом?— Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. “Вместе с этой мразью Парьо?” — спросил тогда доктор."Совершенно верно… Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго… Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и — кто знает? — матерью мещанина…” Она хотела поцеловать его. “Уходи! — крикнул он. — Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!” И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?Я молчу.Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:« Вот видишь, Сан-Антонио, — радуется он, — девушка… Женщина, все время женщина… Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа… Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери — очень романтическая задумка… И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже…»Я возвращаюсь к старушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13