Очень может быть...
Он шел, и огромная толпа глумилась над ним. Его провели
через площадь и втолкнули в городскую тюрьму.
В камере на грубой скамье, стоящей у стены, можно было
отдохнуть. Несчастный повалился на скамью - сидеть выпрямившись
ему не позволяли связанные руки и ноги.
Он остался один. Сопровождавшие его солдаты вышли из
камеры и заперли ее на замок. Он знал, что несколько человек
остались за дверью - слышны были их голоса и бряцанье сабель.
Действительно, двоих оставили на страже. Остальные разбрелись и
смешались с толпой, заполнившей площадь.
Несколько минут Карлос лежал без движения, без мысли. Душа
его оцепенела от горя. Впервые в жизни он поддался отчаянию.
Это чувство было мимолетным, и снова мысль его заработала,
но надежда не вернулась. Говорят, надежда уходит только вместе
с жизнью - нет, это неверно. Он все еще жил, а надежда умерла.
Он не мог надеяться, что ему удастся бежать: его слишком хорошо
стерегли. Озлобленные враги, убедившись на опыте, что его
нелегко поймать, не оставили ему ни малейшей возможности
ускользнуть. А надеяться на помилование или сострадание Карлосу
и в голову не приходило.
Но мысль его снова работала.
Как только ключ поворачивается в замке и узник остается
один, он прежде всего обводит взглядом стены своей темницы,
словно проверяя, правда ли, что он в заточении. Повинуясь этому
вполне естественному побуждению, Карлос поглядел на стены.
Небольшое оконце - вернее, амбразура пропускала свет: камера
была не в подземелье. Оконце находилось высоко, но, став на
скамью, можно было посмотреть, куда оно выходит. Карлос,
однако, не проявил любопытства и по-прежнему лежал неподвижно.
Он видел, что стены его темницы не каменные, они сложены из
необожженного кирпича и при этом не толстые - это видно по
амбразуре. Такие стены не слишком прочны. Решительный человек,
будь у него острый инструмент и время, без особого труда мог бы
пробить стену и выбраться отсюда. Так размышлял Карлос. Но он
подумал и о том, что у него нет ни острого инструмента, ни
времени. Через несколько часов, а может быть, и через несколько
минут его, конечно, поведут из этой тюрьмы на эшафот.
Смерть его не страшила, не страшила даже пытка - он ждал,
что ему уготовано именно это. Для него была пыткой мысль о
вечной разлуке с матерью и сестрой, с гордой, благородной
девушкой, которую он любил; его терзала мысль, что никогда
больше он их не увидит.
Неужели никак нельзя дать им знать о себе? Неужели нет у
него друга, который передал бы им его последнее слово, его
предсмертную мысль? Нет, никого!
Временами косой луч, прорезавший камеру, пропадал, и в
камере становилось темно - что-то снаружи заслоняло амбразуру.
То было лицо какого-нибудь любопытного зеваки, забравшегося на
плечи приятелей, чтобы взглянуть на узника.
Амбразура была над головами толпы. С площади доносились
грубая брань и оскорбления, и притом обращенные не к одному
Карлосу, но и к тем, кто был ему дорог, - к его матери и
сестре. Он прислушивался с горечью и с тревогой. Почему о них
так много говорят? Слов он не мог разобрать, но в гуле голосов
снова и снова различал имена матери и сестры.
Так он пролежал на скамье около часа. Потом дверь
отворилась, и в камеру вошли Вискарра и Робладо. Их сопровождал
Гомес.
Узник подумал, что час его настал. Теперь его поведут на
казнь. Но он ошибся. Сейчас у них была другая цель. Они пришли
насладиться его душевной мукой.
Офицеры недолго задержались в камере.
- Ну, приятель, - начал Робладо, - мы обещали устроить
тебе сегодня представление. Слово мы держать умеем. Так вот,
все готово, представление скоро начнется. Взбирайся на скамью и
посмотри в окошко. Площадь хорошо видна отсюда - не беспокойся,
бинокль тебе не понадобится. Вставай! Не теряй времени! Увидишь
кое-что занятное.
Робладо разразился хриплым смехом, ему вторили комендант и
Гомес. Не дожидаясь ответа, все трое вышли из камеры и
приказали караульному снова запереть дверь.
Их приход и слова Робладо озадачили Карлоса. Что все это
значит? Представление, и при этом он - зритель? Какое еще может
быть представление, если не его казнь? Что же это значит?
Некоторое время он пытался понять, о чем же это говорил
Робладо, и наконец ему показалось, что он нашел ключ.
- Ага! - пробормотал он. - Дон Хуан... Вот оно что! Мой
бедный друг! Они и его приговорили к смерти, и он должен
умереть раньше меня. Они хотят, чтобы я видел его казнь.
Изверги! Нет, не доставлю им такого удовольствия - не буду
смотреть! Останусь здесь.
И он снова опустился на скамью, решив, что не встанет с
места. Порой он шептал:
- Бедный дон Хуан! Верный друг... Друг до гроба. Да, до
гроба. Ведь он за меня умирает, за меня... Дорогой друг,
дорогой!..
Размышления узника внезапно прервались. Чье-то лицо
заслонило амбразуру, и грубый голос крикнул:
- Эй ты Карлос, бизоний палач! Погляди-ка сюда! Черт
побери, зрелище того стоит! Гляди на свою мамашу, на колдунью!
Вот она красуется! Ха-ха!
Если бы его ужалила ядовитая змея, ударил враг, Карлос не
вскочил бы так стремительно. Он забыл о том, что руки и ноги у
него связаны, и упал на пол; с трудом поднялся он на колени.
Теперь он был осторожнее; хоть и не сразу, но ему удалось
встать на ноги. Он взобрался на скамью и, прильнув лицом к
амбразуре, выглянул наружу.
Кровь застыла у него в жилах и крупные капли пота
выступили на лбу, когда он увидел, что происходит на площади.
Душа его исполнилась ужасом, и ему показалось, что чья-то рука
сжала его сердце и давит железными пальцами.
Глава LXIV
Середина площади опустела - ее оцепили солдаты. Толпы
людей, прижатые к стенам домов, стояли по сторонам, запрудили
балконы и асотеи. Ближе с середине площади расположились
офицеры, алькальд, должностные лица и местная знать. Почти все
они были в мундирах, и при других обстоятельствах именно они
привлекли бы к себе взоры толпы. Но сейчас куда больший интерес
вызывала другая группа, и на нее-то с напряженным вниманием
были обращены все взгляды.
Она занимала угол площади напротив тюрьмы, как раз
напротив оконца, в которое смотрел Карлос. На этой группе сразу
же остановился его взгляд. Больше ничего он уже не видел - ни
толпы, ни сдерживающих ее солдат, ни важного начальства и
разряженной знати, - он видел лишь тех, что стояли напротив его
окна. Он не мог отвести от них глаз.
Там было два осла, лохматые бурые ослики, покрытые
попонами из черной саржи, свисающими до самых ног. На каждом
осле волосяной недоуздок; конец его держит темнокожий погонщик
в причудливой одежде из той же самой черной материи. За спиной
каждого еще один погонщик, так же странно одетый, с плетью из
бизоньей кожи. Подле каждого осла стоит еще и один из отцов
иезуитов, держа в руках неотъемлемые принадлежности своего
ремесла - молитвенник, четки и распятие. Вид у них деловитый:
они находятся при исполнении служебных обязанностей. Но каких?
Слушайте же!
Ослы оседланы. На каждом из них живое существо - человек.
Всадники сидят не свободно, нет - они связаны. Ноги их стянуты
веревками, обмотанными вокруг щиколоток, а чтобы спина
оставалась согнутой, руки привязаны к деревяному ярму, надетому
на шею осла. Головы их опущены, и лица обращены к стене, -
толпа их пока еще не видит.
Они обнажены. Достаточно одного взгляда, чтобы понять -
это женщины. Последние сомнения рассеются при виде их длинных
рапущенных волос; седые у одной, золотистые у другой, они
закрывают щеки пленниц и свисают на шеи ослов. Но одну из них
нетрудно узнать и без этого. Она сложена, как Венера. Даже
взгляд скульптора признал бы ее беупречной. На другую наложили
печать годы. Она сморщена, костлява, худа, и на нее неприятно
смотреть.
О Боже! Что за зрелище для Карлоса, охотника на бизонов!
Эти всадницы поневоле - его мать и сестра! Он узнал их
мгновенно, с первого взгляда.
Если бы сердце его пронзила стрела, боль не была бы
острее. С уст его сорвался сдавленный стон - единственный звук,
который выдал его страдания. Потом он умолк. Лишь судорожное,
отрывистое дыхание говорило о том, что он жив. Он не упал, не
лишился чувств. Он не отступил от окна. Точно изваяние, стоял
он, как стал с самого начала, прижавшись грудью к стене, чтобы
тверже держаться на ногах. Глаза его, застывшие, неподвижные,
прикованы к несчастным женщинам.
На середине площади Робладо и Вискарра - наконец они
торжествуют! Они увидели его в амбразуре. Он их не видел: в эти
минуты он забыл об их существовании.
На церковной башне ударил колокол и смолк. Это был сигнал,
возвестивший начало гнусной церемонии.
Погонщики отвели ослов от стены и остановились друг за
другом, боком к площади. Теперь лица женщин были частично
обращены к толпе, но их почти закрывали распущенные волосы.
Приблизились иезуиты. Каждый избрал себе жертву. Они
пробормотали над пленницами какие-то непонятные слова, помахали
перед их лицами распятием и, отойдя на шаг, шепнули что-то
негодяям, стоявшим сзади.
Те с готовностью отозвались на сигнал. Взявшись поудобнее
за рукоятку, каждый полоснул плетью по обнаженной спине
женщины.
Плети опускались неторопливо и размеренно, ударам велся
счет. Каждый удар оставлял свой рубец на коже. На молодой
женщине они были заметнее; не то чтобы их наносили с большей
силой, но алые полосы отчетливее выделялись на белой, мягкой и
нежной коже.
Как ни странно, женщины не кричали. Девушка вся сжалась и
тихонько всхлипывала, но ни один стон не сорвался с ее губ. А
старуха даже не шелохнулась, ничто не выдало ее мук.
Когда каждая получила по десять ударов, с середины площади
раздался голос:
- С девушки хватит!
Толпа подхватила возглас, и тот, на обязанности которого
было наносить удары младшей жертве, свернул свою плеть и
отступил. Второй продолжал свое дело до тех пор, пока не
отсчитали двадцать пять ударов.
Потом грянул оркестр. Ослов провели по краю площади и
остановили на следующем углу.
Музыка смолкла. Святые отцы снова забормотали и замахали
распятием. Настал черед палачей, но на этот раз только один из
них выполнял свою роль. Толпа потребовала, чтобы девушку
избавили от плетей, однако она все еще сидела на осле в той же
унизительной, позорной позе.
Старухе отсчитали еще двадцать пять ударов. Снова заиграла
музыка, и процессия направилась к третьему углу площади.
Ужасная пытка возобновилась. Потом двинулись к четвертому,
последнему углу площади. Здесь казнь завершилась: старуха
получила сто ударов - все положенное число.
к полуночи достигли дома молодого скотовода.
ушли, и они предоставлены самим себе.
Но на лицах людей нет сострадания, одно лишь любопытство.
То, что произошло у них перед глазами, почти не вызвало
сочувствия в сердцах этого сброда. Фанатизм сильнее жалости.
Кто станет заботиться о колдунье и еретичке!
И все же нашлись такие, что позаботились о них. Нашлись
руки, которые развязали веревки, растерли мученицам лбы,
накинули на плечи шали, смочили водой губы этих безмолвных
жертв - безмолвных потому, что обе они были без сознания.
Здесь оказалась и простая повозка. Как она сюда попала,
никто не знал и никто не интересовался этим. Надвигались
сумерки, и люди, удовлетворив любопытство и к тому же
проголодавшись, стали расходиться по домам. Дюжий возница и два
темнокожих индейца, которыми распоряжалась какая-то молодая
девушка, уложили несчастных в повозку; потом возница взобрался
на свое место, и повозка тронулась. Девушка и помогавшие ей
индейцы пошли сзади.
Они миновали предместье и по окольной дороге, пересекавшей
заросли, подъехали к уединенному ранчо, тому самому, куда
однажды уже привозили Роситу. Ее и на этот раз увезла Хосефа.
Страдалиц внесли в дом. Вскоре заметили, что одна больше
уже не страдает. Дочь привели в сознание, и она увидела, что ее
мать мертва.
Старухе растирали виски, смачивали губы, терли руки - все
было напрасно. Мать не услышала отчаянного крика дочери. Смерть
унесла ее в иной мир.
Глава LXV
Карлос смотрел на страшное зрелище из оконца в камере. Мы
сказали, что он смотрел молча. Это не совсем так. Время от
времени, когда окровавленная плеть тяжелее опускалась на спину
жертвы, из груди его вырывался сдавленный стон - невольное
выражение безмерной муки.
Вид Карлоса явственней, чем голос, выдавал сжигавшее его
нестерпимое пламя. Лицо его приводило в ужас тех, кто случайно
или из любопытства бросал взгляд на оконце. Мускулы окаменели,
остановившиеся глаза обведены темными кругами, за сжатыми
губами стиснуты зубы, на лбу блестят крупные капли пота.
Казалось, он больше не дышит и в лице его не осталось ни
кровинки. Оно было бледно, как смерть, и недвижимо, словно
высеченное из мрамора.
Со своего места Карлос мог видеть только два угла площади
- тот, где чудовищное истязание началось, и тот, где были
отсчитаны следующие двадцать пять ударов. Затем процессия
скрылась из виду, но, хотя страшное зрелище уже не терзало его
взор, Карлос не почувствовал облегчения. Он знал, что истязание
продолжается.
Он отошел от окошка. Теперь он принял решение - он решил
покончить с собой. Чаша страдания переполнилась, больше он не в
силах вынести. Смерть избавит его от мучений. Надо умереть.
Но как лишить себя жизни?
У него нет оружия, а если бы даже и было, со связанными
руками он все равно не смог бы им воспользоваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45