В рабочем лагере послышались свистки — сигнал отбоя. Там, за забором, бараки имели свои собственные уборные и потому запирались на ночь. Кучки людей на дорожках рассыпались, как горох. Один за другим заключенные исчезали в темноте. Через минуту все затихло и опустело. Лишь в Малом лагере продолжалось печальное шествие теней, забытых теми, кто жил по ту сторону колючей проволоки, списанных, изолированных призраков — последние крохи трепещущей от страха жизни во владениях неуязвимой смерти.
Лебенталь пришел не через ворота. 509-й увидел его неожиданно, прямо перед собой. Лебенталь наискось пересекал плац. По-видимому, он проник в лагерь где-то за уборной. Никто не понимал, как ему удается незаметно ускользать из лагеря и так же незаметно возвращаться обратно. 509-й не удивился бы, если бы ему сказали, что тот пользуется нарукавной повязкой старшего или даже капо.
— Лео!
Лебенталь остановился.
— Что? Осторожно! Там еще эсэсовцы. Пошли отсюда.
Они направились к баркам.
— Ты что-нибудь раздобыл?
— А что я должен был раздобыть?
— Еду, конечно, что же еще!
Лебенталь поднял плечи.
— «Еду, конечно, что же еще»! — повторил он, словно недоумевая, чего он него хотят. — Как ты это себе представляешь? Что я — кухонный капо?
— Нет.
— Ну вот! Чего же ты от меня хочешь?
— Ничего. Я просто спросил, не раздобыл ли ты чего-нибудь пожевать.
Лебенталь остановился.
— «Пожевать», — повторил он с горечью. — А ты знаешь, что евреи во всем лагере на два дня лишаются хлебного пайка? Приказ Вебера!
509-й с ужасом уставился на него.
— Правда?..
— Нет. Я это придумал. Я всегда что-нибудь придумываю. Это так забавно.
— Вот это новости! То-то будет мертвецов!
— Да. Горы. А ты спрашиваешь, раздобыл ли я что-нибудь поесть…
— Успокойся, Лео. Садись сюда. Черт возьми! Именно сейчас! Сейчас, когда нам так необходим каждый грамм жратвы!
— Вот как? Может, я еще и виноват, а? — Лебенталь затрясся. Он всегда трясся, когда волновался, а разволновать его было нетрудно: он был очень обидчив. Волнение означало у него не больше, чем машинальное постукивание пальцами по крышке стола. Причиной тому было постоянное чувство голода. Голод усиливал и, наоборот, гасил все эмоции. Истерия и апатия были в лагере как две родные сестры.
— Я делал все, что мог! — тихо причитал Лебенталь высоким, срывающимся голосом. — Я доставал, добывал, рисковал шкурой, — и тут приходишь ты и заявляешь: нам так необходим…
Голос его вдруг захлебнулся в каком-то булькающем, хлюпающем болоте. Словно один из лагерных громкоговорителей, в котором неожиданно пропал контакт. Лебенталь елозил руками по земле. Лицо его перестало быть похожим на череп оскорбленного до глубины костей скелета; это были просто лоб, нос, огромные лягушачьи глаза и мешок дряблой кожи с зияющей посредине дырой. Наконец, он отыскал на земле свою искусственную челюсть, обтер ее полой куртки и сунул в рот. Отпаявшийся проводок громкоговорителя вновь был подсоединен, и голос опять появился. Высокий и плаксивый.
509-й молча посмотрел на него, потом показал на город и горящую церковь:
— Ты спрашиваешь, что случилось, Лео? А вот что!
— Что?
— Там внизу. Видишь? Как сказано в Библии?
— При чем тут Библия?
— Что-то подобное ведь было при Моисее? Огненный столб, который вывел народ из рабства?
Лебенталь захлопал ресницами.
— Столб облачный днем и столб огненный ночью… — произнес он серьезно, позабыв о своих жалобах. — Ты это имеешь в виду?
— Да. И в нем был Бог, так?
— Йегова.
— Правильно, Йегова. А вот это там внизу — знаешь, что это такое? — 509-й помедлил секунду. — Это что-то похожее, — сказал он наконец. — Это надежда, Лео. Наша надежда! Черт побери, почему же никто из вас не хочет этого понять?
Лебенталь не отвечал. Он сидел рядом, весь обмякший, погруженный в себя, и смотрел вниз, на город. 509-й в изнеможении откинулся назад. Наконец-то он произнес это вслух, в первый раз. «Это почти невозможно выговорить, — подумал он. — Это слово бьет наповал, это — жуткое слово. Я избегал его все эти годы, иначе оно разъело бы меня изнутри. И вот оно опять всплыло, и я еще не решаюсь думать о том, что оно означает, но оно — уже здесь, и теперь оно или сломает меня, или станет реальностью».
— Лео, — сказал он, — то, что ты видишь там внизу, означает, что и вот это все полетит к черту.
Лебенталь не шевелился.
— Если они проиграют войну, — прошептал он чуть слышно. — Только тогда! Но кто это знает? — он непроизвольно обернулся, испугавшись своих собственных слов.
В последние годы лагерь был неплохо информирован о ходе войны. Но с тех пор, как кончились победы, Нойбауер запретил проносить на территорию лагеря газеты и передавать радиосводки об отступлении германских войск. После этого приказа бараки молниеносно переполнились самыми невероятнейшими слухами, и теперь никто уже не знал, чему верить. С войной что-то не ладилось, это знали точно, но революция, которой многие ждали столько лет, так и не произошла.
— Лео, — сказал 509-й, — они ее проиграли. Это конец. Если бы эта бомбежка случилась в первые годы войны, это ничего бы не значило. Но сегодня, через пять лет, она означает, что война проиграна.
Лебенталь вновь с опаской оглянулся назад.
— Зачем ты говоришь об этом?
509-й и сам знал тот неписаный суеверный закон, по которому все, что произносилось вслух, теряло силу, а любая обманутая надежда всегда оборачивалась тяжелой, невосполнимой тратой энергии. Это и было причиной кажущегося равнодушия, с которым остальные восприняли бомбежку.
— Я говорю об этом, потому что мы сейчас должны об этом говорить, — ответил он. — Самое время. Это поможет нам выстоять. На этот раз это не бабские сплетни. Осталось уже недолго. Мы должны… — он запнулся.
— Что «должны»? — спросил Лебенталь.
509-й и сам не знал этого толком.
«Выжить, — подумал он. — И не просто выжить.»
— Это гонки, Лео, — сказал он, наконец. — Гонки с… — »Со смертью», — подумал он про себя, но не произнес этого вслух. Он показал рукой в сторону эсэсовских казарм: — …вот с этими! Нам ни в коем случае нельзя сейчас проиграть. Впереди финиш, Лео! — Он схватил Лебенталя за рукав. — Мы должны все сделать…
— Что мы можем сделать?..
509-й почувствовал головокружение, словно после вина. Он уже отвык много думать и говорить. Ему давно не приходилось думать так много, как сегодня.
— Смотри, — сказал он и достал из кармана коронку. — Это зуб Ломана. Кажется, не зарегистрированный. Мы можем его продать?
Лебенталь взвесил коронку на ладони. Он, казалось, ничуть не удивился.
— Опасно. Это можно сделать только через кого-нибудь, кто выходит из лагеря или имеет связь с городом.
— Плевать — как. Что мы можем за нее получить? Это надо сделать быстро.
— Быстро такие дела не делаются. Тут надо помозговать. В таких вещах требуется осторожность, иначе можно оказаться на виселице или лишиться коронки, не получив за нее ни пфеннинга.
— Ты можешь попробовать прямо сегодня?
Лебенталь опустил руку с коронкой.
— 509-й, — вздохнул он, — еще вчера ты неплохо соображал.
— Вчера было давно.
В долине раздался грохот, а вслед за ним послышался ясный, звучный удар колокола. Огонь сожрал деревянные перекрытия колокольни, и колокол рухнул вниз.
Лебенталь испуганно пригнулся.
— Что это было? — спросил он.
509-й скривил губы:
— Знак, Лео. Это знак, который говорит, что вчера — было давно.
— Это колокол. Откуда в церкви мог взяться колокол? Они же переплавили все колокола на пушки.
— Не знаю. Может, забыли один. Ну так как насчет сегодня вечером? Нам нужна жратва на эти два дня без хлебного пайка.
Лебенталь покачал головой.
— Сегодня не получится. Именно поэтому. Сегодня четверг. Вечер отдыха в казарме СС.
— Ах вот оно что. Сегодня придут шлюхи?
— Откуда ты знаешь? — удивился Лебенталь.
— Какая разница! Я знаю, Бергер знает, Бухер знает и Агасфер тоже.
— А кто еще?
— Никто.
— Так. Вы знаете. Я и не заметил, что вы наблюдали за мной. Теперь буду осторожнее. Хорошо. Так вот, сегодня вечером.
— Лео, попробуй толкнуть коронку сегодня вечером. Это важнее. А здесь я могу тебя заменить. Давай мне деньги, я знаю, что надо делать. Это нетрудно.
— Ты знаешь, как это делать?..
— Да. Из ямы…
Лебенталь задумался.
— Есть один капо, в автоколонне. Завтра он поедет в город. Надо попробовать, может, клюнет. Ладно, хорошо. Может быть, я еще успею вернуться и сам займусь здесь.
Он протянул 509-му коронку.
— Зачем она мне? — удивился тот. — Ты же должен взять ее с собой!
Лебенталь презрительно покачал головой:
— Сразу видно, какой из тебя коммерсант! Ты думаешь, я получу что-нибудь, если она хоть на секунду попадет в лапы этим жуликам? Это делается не так. Если все будет хорошо, я вернусь и заберу ее. Спрячь пока. А теперь слушай сюда…
509-й лежал в ложбинке неподалеку от колючей проволоки, чуть ближе, чем это было разрешено. Здесь палисады делали резкий поворот, и потому этот участок местности плохо просматривался с пулеметных вышек, особенно ночью и в туман. Ветераны уже давно это поняли, но извлечь пользу из этого открытия сумел лишь Лебенталь.
Вся прилегающая к лагерю территория в радиусе нескольких сот метров была запретной зоной, доступ в которую был открыт только лицам, имевшим особое разрешение командования СС. Часть ее — контрольная полоса — была очищена от деревьев и кустарника, после чего к ней пристреляли пулеметы.
Лебенталь, наделенный сверхъестественным чутьем на все, что хоть как-то было связано с пищей, заметил, что уже несколько месяцев, каждый четверг, вечером, по дороге, ведущей мимо лагеря, проходят две девицы. Это были дамы из «Летучей мыши», пригородного увеселительного заведения. Их приглашали на неофициальную часть вечеров отдыха для солдат СС. Эсэсовцы с рыцарской щедростью разрешили им проходить через запретную зону. Это избавляло их от необходимости идти в обход, и они каждый раз экономили около двух часов. На то время, которое им было необходимо, чтобы миновать этот участок, со стороны Малого лагеря на всякий случай отключали ток. Руководство лагеря ничего об этом не знало; эсэсовцы делали это на свой страх и риск. Хотя рисковать им было нечем: никто из Малого лагеря не в состоянии был бежать.
Одна из этих девиц как-то раз, в порыве сиюминутной жалости, бросила Лебенталю через колючую проволоку кусок хлеба. Нескольких слов, которые он успел шепнуть ей в темноте, и предложения в дальнейшем оплачивать подобные услуги оказалось достаточно: с тех пор они время от времени, особенно в дождливую погоду и в туман, приносили что-нибудь съедобное. Они незаметно бросали все это через проволоку, сделав вид, будто поправляют чулки или вытряхивают песок из туфель. Лагерь был полностью затемнен, и часовые с этой стороны частенько спали. Но даже если бы кто-нибудь из них заподозрил неладное, он бы не стал стрелять по девицам, а за те несколько минут, которые бы ему понадобились, чтобы спуститься, можно было спокойно унести ноги.
509-й услышал, как в городе рухнула башня. Столб огня взметнулся ввысь и разлетелся сотней пылающих мотыльков. Вскоре откуда-то издалека донеслись сигналы пожарных.
509-й ждал. Он вряд ли смог бы сказать, сколько времени прошло; время было в лагере пустым понятием. Наконец, из тревожной тьмы послышались голоса, а затем и шаги. Он выбрался из-под лебенталевского пальто, подполз к проволоке и прислушался. Слева приближались чьи-то легкие шаги. Он оглянулся — лагерь уже полностью погрузился во мрак, скрывший от него даже вереницы понуро бредущих мусульман. В то же мгновение он отчетливо услышал обрывок фразы, брошенной часовым:
— …в двенадцать сменяюсь, значит, еще увидимся сегодня, а?
— Конечно, Артур! — ответил ему женский голос.
Шаги приближались. Вскоре 509-й уже мог различить на фоне неба два женских силуэта. Он посмотрел на пулеметные вышки. Вечер был темный и сырой, и он не мог видеть часовых, а значит, и они его — тоже. Он осторожно зашипел. Девицы остановились.
— Эй, ты где? — прошептала одна из них.
509-й поднял руку и помахал ей.
— Ах вон ты где. Деньги с собой?
— Да. Что у вас?
— Сперва гони монету. Три марки.
Деньги лежали в мешочке, к которому была привязана нитка. С помощью длинной палки он просунул их под проволокой на дорожку. Одна из девиц нагнулась, подняла деньги, торопливо пересчитала их и сказала:
— Лови!
Они достали из карманов пальто несколько картофелин и перебросили их через забор. 509-й ловил их, подставляя лебенталевское пальто.
— Теперь хлеб! — сказала вторая, та, что поплотнее.
Сквозь ряды колючей проволоки полетели куски хлеба. 509-й проворно сгребал их в кучу.
— Все! Больше ничего нет. — Девицы тронулись было дальше.
509-й зашипел.
— Ну что тебе? — спросила толстушка.
— Вы можете принести еще?
— Через неделю.
— Нет, сегодня, из казармы, на обратном пути. Они же вам дадут все, что вы захотите.
— Ты тот самый, что и всегда? — спросила толстушка и наклонилась вперед, вглядываясь в темноту.
— Они же все похожи друг на друга, Фритци, — сказала вторая.
— Я могу здесь подождать, — шептал 509-й. — У меня еще есть деньги.
— Сколько?
— Три.
— Нам пора, Фритци, — поторопила ее вторая. Все это время они громко топтались на месте, делая вид, будто продолжают шагать по дорожке, чтобы часовой ничего не заподозрил.
— Я могу ждать всю ночь. Пять марок!
— Ты что — новенький? — спросила Фритци. — А где тот, другой? Умер?
— Заболел. Он прислал меня вместо себя. Пять марок. А может быть, и больше.
— Пошли, Фритци. Нам нельзя здесь так долго торчать.
— Ну ладно. Посмотрим. Жди, если хочешь.
Девицы отправились дальше. 509-й слышал еще несколько секунд, как шуршали их юбки. Он отполз назад, волоча за собой пальто, и в изнеможении опустился на землю. У него было такое чувство, словно он вспотел. Но кожа его была совершенно сухой. Он повернулся и увидел Лебенталя.
— Порядок? — спросил Лео.
— Да. Вот картошка и хлеб.
Лебенталь наклонился к нему.
— Ну и стервы, — проговорил он, закончив осмотр. — Настоящие кровопийцы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50