И в качестве очередного шага, предшествующего первому рейсу, он вручил наследнику счет за только что набранный в типографии номер.
Дальнейшие события разворачивались с ошеломительной быстротой. О подозрительности и скупердяйстве не могло быть и речи. О начинании было черным по белому заявлено всей мировой общественности, и газета триумфально развевалась на газетных тумбах, пока ее не сорвали. А наследник все раскошеливался и раскошеливался, ибо разного рода дела не терпели отлагательства и большому кораблю предстояло большое плавание.
Я познакомился с Гошей Свинтусом, когда его карьера только начинала закатываться. „Корабль искусств" отчалил навсегда и канул в Лету. Очередной меценат был не богатым наследником, а всего лишь мелким торговцем с барахолки. Но капризы судьбы для студента не были в диковинку, и наступление стагнации его нимало не смущало. По правде говоря, я не знаю, могло ли что-нибудь вывести его из себя. Памятуя, что алкоголь весьма пагубно сказывается на нервах, я должен был бы признать Гошу трезвенником или человеком без нервов.
Бесстрастный и невозмутимый, как азиатский божок, он восседал в темном углу кабака, и его полное круглое лицо выделялось во мраке алкогольной ночи бледной ущербной луной. Нет, это была не ночь, а утро, хотя вряд ли можно было понять, ночь или утро царит на дне этого стиснутого домами двора, на дне этого кабака, скупо освещенного несколькими мигающими, загаженными мухами лампочками.
По одну сторону от студента сидел старьевщик в помятой тужурке, и лунообразная физиономия Гоши резко контрастировала с его побагровевшим от алкоголя лицом, увенчанным копной грязных ржавых волос. По другую сторону примостился какой-то безликий тип, из тех, что участвуют в компании числа ради. Четвертым собеседником был я.
В сущности, здесь редко вели беседу. Здесь потребляли спиртное. Потребляли медленно и молчаливо. Разговоры только изнуряли, ибо все давно было сказано, а какой смысл в том, чтобы насиловать свой мозг и брызгать слюной, когда момент не требует этого, то есть не требуется обвести вокруг пальца очередного простака. Только я, бывая здесь, молол языком, и, видимо, именно это помогло мне снискать расположение Гоши Свинтуса. Наверное ему казалось, что я салажонок, – а кто не любит салажат, – я был для него бесплатной грампластинкой, фонтаном эффектных фраз, частью которых он подзаряжал свой истощенный аккумулятор так же, как я подзаряжал свой с помощью книг.
Гошо слушал мои тирады со снисходительным видом. В одной руке он держал стакан, в другой – дымила вечная сигарета, покрывая никотиновой желтизной его толстые короткие пальцы. Он слушал, а иногда, лениво покачивая головой, изрекал один из своих дежурных афоризмов:
– Жизнь, браток, это сумасшедший дом, а ты, едва очутившись в нем, торопишься блеснуть, стать центром внимания… Ну и что с того, что ты блеснешь? Сразу же кучей навалятся на тебя и раздавят. Верх искусства, браток, пройти через этот бедлам на цыпочках и выбраться незамеченным. Выбраться и исчезнуть. Не более того.
Набор его дежурных афоризмов был довольно ограниченным, но этот, последний, мне кажется, был не просто дежурным афоризмом. Гошо и его дружки именно так и поступали: они старались незаметно проскользнуть мимо жизни или, точнее сказать, старались чтобы жизнь незаметно проскользнула мимо них, вошла и вышла, не заметив их. Они притаились в самом заброшенном месте, легли на дно в этом мрачном погребке, в самом темном углу этой грязной корчмы, пытаясь держаться как можно дальше от всего, что происходило снаружи, вдали от событий, перемен, забот, от солнца и дождя, от дня и ночи, как можно дальше, здесь, на дне, в самом темном углу.
Знакомый мне инстинкт. Иногда, просыпаясь после очередной попойки, когда жизнь казалась черной и сама мысль начинать ее снова переполняла меня отвращением и страхом, я тоже как можно глубже зарывался в перину, натягивал на голову одеяло, пытался ни о чем не думать и жаждал исчезнуть, раствориться, сгинуть.
Инстинкт человека-кокона. Ностальгия по тому изначальному времени в материнской утробе, где ты, кротко свернувшись калачиком, лежал, защищенный от ледяного дуновения жизни. Сначала я думал, что это – следствие органической неприспособленности отдельных людей к неприветливому миру. Потом понял, что это – депрессивное состояние, вызванное алкоголем, но чем бы оно ни было – депрессивным состоянием или же чертой характера, в любом случае это было началом конца, отказом от борьбы, уходом с ринга, высшей точкой крутой диагонали, заканчивающейся в бездне.
Кое-кто срывался в бездну не без сопротивления. Один из бывших дружков Гоши порвал с компанией, решив начать новую жизнь. В отличие от Гоши ему хватило упрямства или же везения окончить университет и стать школьным учителем. Его жизнь разделилась пополам: пьяные загулы сменялись отчаянными порывами к новой жизни. Он переезжал из города в город и начинал новую жизнь. Переезжал с одной квартиры на другую и начинал новую жизнь. Рвал с компанией, покупал новый костюм, проглатывал какую-нибудь книгу и начинал новую жизнь. Новая жизнь, разумеется, прежде всего означала полный отказ от алкоголя. Это был поистине суровый режим, длившийся от грех до пяти дней. Но глас житейской мудрости вовремя подавал знак, внушая учителю, что быть порядочным человеком вовсе не значит истязать себя или чураться людей подобно дикарю. После этого начинался второй период – переходный. Затем несколько дней кряду учитель появлялся в том или ином заведении и, демонстрируя силу воли, доказывал окружающим, что не боится стать рабом презренной страсти, пропускал рюмочку – другую. Третий период вызревал незаметно и нередко уже в самом начале выливался в скандал.
Во время очередного добропорядочного и невинного угощенья учитель в силу присущей человеку рассеянности переставал считать рюмки и ударялся в неизбежный запой. Пил весь день. И пытаясь вырваться из лап этого бодлеровского чудовища – скуки, бродил по кабакам на виду у всего города. Ночь проходила в том же духе, с той единственной разницей, что вместо кабаков менялись квартиры. Но на следующее утро, как бы он ни был пьян, до него начинал доноситься, хотя и весьма смутно, голос совести, и он вспоминал о своем учительском призвании. И вот сей ученый муж объявлялся в гимназии, голова его гордо вскинута на сторону, во всех членах угадывалась неестественная одеревенелость, но он пытался не обнаруживать своего состояния перед презренными мещанами. Решительно входил в класс – правда, иногда оказывалось, что это не совсем тот класс, куда ему надлежало войти, – и начинал говорить, хотя и не всегда в непосредственной связи с учебной программой. Он упражнял свое красноречие, распространяясь на вольные темы и пренебрегая строгими правилами академического стиля, по-отечески советовал мальчикам не верить тому, чему их учат разные тупицы.
Обычно еще до звонка на второй урок директор отправлял его домой проспаться. А на следующий день старался внушить, что в его же интересах поспешить с заявлением об уходе. Учитель был слишком горд, чтобы противиться подобному нажиму. Он подписывал все, что от него требовалось, без обиняков выкладывал директору свое мнение как о нем, так и об остальных подвизающихся в гимназии болванах, после чего снова погружался в столь поспешно прерванный накануне запой. Он погружался в него безнадежно и будто навсегда, но через недельку-другую снова, как пробка, всплывал на поверхности, чтобы в очередной раз начать новую жизнь.
Однажды он получил назначение в Софию, в ту самую гимназию-училище, что я так ненавидел и из которой я вырвался на волю два года назад. Учитель снял удобную квартиру, приоделся, нельзя сказать, чтоб элегантно, но во всяком случае прилично, и во время своих перемещений по городу старательно обходил стороной злачные места, где собирались старые друзья и разные пропащие типы.
Через месяц или через два я встретил его утром на улице Марии-Луизы. Он был явно в приподнятом настроении и выступал петухом.
– Браток, – воскликнул он, по-свойски обнимая меня. – Пошли, покажу тебе райский уголок, который я обнаружил! Воистину райский уголок… и какое вино!.. Съезжаю с квартиры, плюю на все, окончательно и навсегда перебираюсь туда!
Райский уголок оказался грязной корчмой на Пиротской улице, за Бабьим рынком. В кабаке, набитом какими-то подозрительными типами, воняло прокисшим вином и подгоревшей стряпней.
– Эй, хозяин, – рявкнул учитель, когда мы сели за один из свободных столиков. – Дай-ка бутылочку с эликсиром!
Соседи презрительно покосились в нашу сторону, а затем снова углубились в свои разговоры. Трактирщик, жирная физиономия которого в лучшем случае выражала добродушную издевку, принес бутылку. Ее содержимое оказалось именно того посредственного качества, коим отличается и сам сервис в подобных грязных притонах.
– Ну? Что скажешь? Каков эликсир, а? – вскричал мой знакомый, отведав вина. – Я снял комнату на верхнем этаже только ради этого эликсира. Буду жить здесь и только здесь, вкушая этот эликсир!..
И не успели мы выпить даже литра, как он потащил меня на лестницу показать новое жилье. Я неохотно поднялся, чтобы увидеть именно то, что и предполагал увидеть: нищенскую комнатушку размерами два на три метра, на обшарпанных стенах которой влага вывела свои грязные орнаменты, продавленную железную кровать, кое-как прикрытую лоскутным покрывалом; деревянный стол, на котором красовались две полуопорожненные бутылки вина.
– Мне доставляют эликсир прямо сюда, – пояснил мой знакомый. – Лежишь себе, потягиваешь винцо и никаких тебе забот…
– Ты что, совсем спятил, – не стерпел я. – Променять чудесную квартиру на этот гнусный чулан!
– Ты не понимаешь, – возразил учитель, нетвердым шагом провожая меня к выходу, – что значит вернуться к простой жизни… к главному и насущному: хлебу и вину… так же, как в евангелии… Вернуться к этим сердечным людям!..
Уже стоя на лестнице, он так резко подался в сторону подвального помещения, что чуть было не скатился к этим сердечным людям, которые снова измерили нас презрительными взглядами и вернулись к своим разговорам.
– А как же гимназия? – поинтересовался я после того, как помог ему дотащиться до столика.
– Какая еще гимназия? – воскликнул преисполненный негодования учитель. – С этим покончено! Все побоку! Я ухожу из этого мира!..
И не совладав с напором обуревавших его чувств, он вскочил и заорал, взывая к окружающим:
– Друзья!.. Братья!.. Послушайтеся меня: назад – к примитивности!..
Потому ли, что окружающие не понимали значения слов „примитивность", или потому, что вполне отчетливо сознавали, что дальше катиться уже некуда, но забулдыги не сочли необходимым обратить внимание на этот патетический призыв. Лишь трактирщик по-отечески пожурил моего знакомца:
– Эй, учитель!.. Потише там…
Назад – к примитивности… Ухожу из этого мира… Все тот же инстинкт человека-кокона: изолироваться от окружающего, замкнуться в себе, погрузиться как можно глубже, пусть даже ценой исчезновения навек. Естественно, выйдя из запоя, мой знакомый снова, как пробка, всплыл на поверхность, только сменил место работы. Но было много и таких, кому всплыть так и не удалось.
Корчма на Пиротской и кабак в глубине двора были берлогами на дне бездны. Но они не были исключением. Такая же берлога близ крытого рынка носила название „Морг". Ее окрестили так потому, что там царила невыносимая духота, и еще потому, что ее завсегдатаи вряд ли могли рассчитывать на долголетие. Человека, попавшего сюда впервые, по вполне объяснимым причинам брала оторопь и бил нервный озноб. Помещение без вентиляции было полно густого табачного дыма, стелющегося сизыми облаками наподобие ядовитого газа. Лучом прожектора свет бил через крошечное оконце в потолке, с трудом пронизывая толщу слоистого табачного дыма. Просторный зал, наполненный гулом голосов как вокзальный зал ожидания или общественная баня, тонул в полумраке. В зимнюю пору здесь стоял лютый холод. Помещение не отапливалось, а его пол был выложен каменными плитами, и люди сидели за столиками в пальто и шапках. Но спертый воздух и промозглый полумрак особо не сказывались на посещаемость заведения. В нем всегда хватало народу, а в обеденное время здесь было и вовсе не протолкнуться.
Компанией, из-за которой я, бывало, хаживал сюда, верховодил Талей, здоровенный бугай с невероятно вместительной утробой, по крайней мере в отношении спиртного. По неписаному закону у каждой кабацкой компании был свой неофициальный, но общепризнанный вожак. Компании были разные, вожаки так же, но один принцип оставался неизменным: вожаком становился человек, пользовавшийся авторитетом, а под этим, между прочим, подразумевалось и то, что он пьянел медленнее, чем остальные. В корчме в глубине двора верховодил Гошо Свинтус, в „Трявне" – Замбо, в „Шевке" – Ламар, а в „Морге" – Талей. Если бы в один прекрасный день вожаки вздумали потягаться силами, то, я уверен, Талей всех заткнул бы за пояс.
За столом Талей не любил вдаваться в досужие разговоры, но если даже и вдавался, то они отнюдь не сводились к сентенциям о смысле жизни. Это были простые и деловые люди, без потуг на артистическую изысканность. Один из них, завидев меня, всегда восклицал:
– Мы не умеем сочинять стихи. Самое большое, на что мы способны, это нализаться…
Реплика встречалась одобрительными возгласами остальных присутствующих, убежденных, что пьянство есть высшая форма творческой деятельности, причем в любом случае гораздо более полезная, чем стихоплетство.
Талей, как и большинство здоровяков атлетического сложения, был сущим добряком и всегда встречал меня с распростертыми объятиями, хотя и несколько опасался, что я, будучи подшофе, могу погрузиться в какую-нибудь серьезную тему и всем наскучить. Здесь не мудрствовали, здесь пили основательно и без лишней суеты, так что вздумай я угнаться за принятыми здесь темпами, меня через пару часов вполне могли вынести на носилках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17