А вот теперь ищешь причины ошибок.
Любое откладывание, даже самое невинное – первый шаг к ошибке. И никакое наверстывание не поможет, так как потерянного времени не вернешь. Если тебе на роду написано, время у тебя еще будет, но потерянного не наверстаешь никогда. Вспоминается старый анекдот о матери, которая интересуется у учителя, когда следует начать заниматься воспитанием ребенка, на что тот спрашивает о возрасте ребенка, а мать отвечает, что ему две недели, и тут учитель говорит, что она уже опоздала ровно на две недели. Огромное заблуждение, что мы богаты временем, что чего-чего, а времени нам господь отвалил вдоволь. А его убийственно мало, так мало, что любая потеря – это шаг к разорению.
Когда-то я любил читать Сенеку. „Наша ошибка именно в том, что мы рассматриваем смерть как будущее событие. А большая часть смерти уже наступила: время, которое за нашей спиной, уже в ее владении… Если сегодняшний день в твоих руках, ты меньше зависишь от завтрашнего. Пока мы откладываем свою жизнь, она уходит. Все, о Луцилий, не наше, а чужое; лишь время – наша собственность".
Не вижу, как можно возразить на эти слова. Но когда Замбо говорил: „К черту Сенеку, давай-ка тяпнем еще по одной", – я тоже не возражал. Вообще я полагал, что хотя время и течет, поток этот не столь стремителен. Наш учитель латыни твердил, что в сутках достаточно времени, чтобы поспеть за всем:
– Восемь часов на сон, восемь – на игры и еще восемь – на латынь.
А так как я почти не играл и почти не учил латынь, мне оставалось целых шестнадцать часов на чтение романов и писание стихов. Но чуть позднее я начал ощущать, что в одни сутки скапливается столько всякой всячины, что даже не замечаешь, как день прошел, а ты так ничего и не сделал.
Каждодневная суета в попытках добыть хлеб насущный, каждодневные заботы, свои собственные и чужие, каждодневное шатание без цели, каждодневная гонка за нудными удовольствиями… А толку? Наверное, аналогичная ситуация возникает у детей на улице, когда они пинают и лупят консервную банку, пока кто-нибудь не прикажет: „Ну-ка, убирайтесь отсюда". Пока кто-нибудь нам не скажет: „Ну-ка, убирайтесь отсюда".
Начинаешь с мечты, чтобы закончить разочарованием. И чем больше твоя мечта, тем больше и разочарование. И приходится утешать себя, что жизнь не строится спокойно и по плану, подобно тому, как строится дом. Вернее, она строится, как те дома, чье строительство начинается с нехватки материалов и ведется с помощью того, что попадет под руку, и которые порой остаются с залатанными дырами или попросту недостроенными. Утешься, говоришь ты себе, тем жалким сараем, что ты сколотил, и угомонись.
И тебе даже кажется странном, что, несмотря ни на что, все же удалось сколотить этот жалкий сарай. И ты даже не можешь дать себе отчет, припомнить, как могло случиться, что при всей твоей расхлябанности и легкомыслии ты все же попытался придать этой жалкой постройке хоть какой-то вид. Может, тебя осенило что-то свыше, может, те, кто дал тебе жизнь, постарались вложить в тебя нечто большее, может, ты попал в стремительный поток каких-то могущественных влияний – это лишь частности, тем более, что в любом случае заслуга принадлежит не тебе. Тебе же принадлежит ошибка.
Потому что хотя ты приблизительно и угадал направление, но не всегда имел силы следовать избранным путем, тем, что единственный мог бы увести тебя от запоздалых сомнений тех часов, когда ты прилипнешь к окну и станешь рассеянно наблюдать за игрой детей и спрашивать себя, в чем же была ошибка.
В их возрасте ты мечтал о восточном городе с синевато-белыми куполами, с глухой темной зеленью садов и раскаленным солнцем, поднимающимся в образе прекрасного юноши из-за фиолетовых гор. И тебе ужасно хотелось самому стать этим юношей – разумеется, когда подрастешь, – и с той же легкостью плыть в лазури к синеватому, все еще утопающему в объятиях сна сказочному городу.
Проснись! Ведь солнце уже уронило
свой алмаз в чашу ночи.
И вот, охотник с востока накинул на минарет
свою сеть из солнечных лучей.
Странная вещь – несмотря на то, что ты всегда испытывал страх высоты и считал кресло в самолете младшим братом электрического стула, ты всегда мечтал о полете. Но вместо этого утопал в суете, спотыкался о строки и фразы и превращал яркие видения в бледные и серые фотографии несотворенного.
Но хотеть значит мочь. Потому-то порой и для тебя желанное превращалось в достижимое. И вот ты взбираешься светлой ночью по склону какой-то горы и утопаешь по колено в махровых цветках фиалок. Вся гора стала фиолетовой от этих цветов, и ты поднимаешься к заоблачному хребту, чьи контуры словно вырезаны на фоне светлого звездного неба. Ты шагаешь среди благоухающих прекрасных цветов, и шаги твои легки, будто ступаешь не по земле, настолько легки, что, когда ты взбираешься на вершину, вполне естественно продолжаешь свой путь дальше, все выше к звездной синеве, и вот ты уже летишь высоко над горами, а потом еще выше над горами и морями, и еще выше, так высоко, что земля под тобой становится похожа на маленький зеленый шар. Ты летишь без космического корабля и без скафандра, потому что вырос, прежде чем в детских изданиях появились чудеса космической эры, и потому тебе нет нужды в корабле или скафандре. Ты летишь в пространстве, словно плывешь в безбрежном ночном океане, и разглядываешь расположившиеся вокруг планеты, во мраке мерцающие неземной красотой, подобно золотым, розовым и хрустально-синим шарам, которые мерцают среди ветвей рождественской елки. Они, эти шары, медленно движутся, каждый по своей орбите, они плавно вращаются, издавая легкий приятный звук, и все эти звуки сливаются в одну тихую и торжественную мелодию, ритмичную и непрерывную, более звучную и волнующую, чем самое прекрасное стихотворение.
И ты чувствуешь, что преодолел гравитационное поле неудач, выскользнул из мглы меланхолии и из холодных потоков неприязни. „Так вот что такое полет", – говоришь ты себе. И ощущаешь такую легкость, как будто ты уже слился с лазурью, со светом и с беспредельностью.
Беда, что это только сон.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17