Я снова вышел на работу, что не мешает мне по утрам отлеживаться в постели – рабочий день в редакции начинается после обеда.
Особенно сладко спится, когда надо вставать. А поскольку мне не было необходимости вставать, то, проснувшись около шести, я обращал взгляд к ореху за окном, чтобы убедиться, что он на месте, слегка поднимал руку, как бы говоря: «Привет, дружище», и рассеянно вслушивался в приглушенные домашние шумы.
Внизу, на кухне, уже раздавались стуки; стучал, конечно, Несторов, он здесь встает раньше всех. Стуки будут продолжаться, пока он не приготовит завтрак и не отнесет его к себе в комнату, а еще через полчаса хлопнет наружная дверь – значит, Несторов отправился в парк. Потом приходит очередь Илиева, который долго и шумно плещется в ванной, а в кухне особенно не задерживается: его завтрак, так же как и мой, состоит из чашки кофе и ломтика хлеба с сыром или с маслом.
Димов подает признаки жизни лишь к восьми. Не потому, что спит дольше Нестерова. Он страдает от бессонницы, словно и в постели продолжает диспут со своими противниками – с теми, что наплевали ему в душу, и с теми, что составили моральный кодекс по собственной выкройке. Итак, Димов начинает громыхать в кухне посудой лишь после восьми, после того, как захлопнется наружная дверь за Илиевым. Его хозяйничанье не столько шумно, сколько продолжительно. Кроме традиционного чая из мяты, Рыцарь готовит себе отвары из разных трав (скорее всего, от нервов), и густой запах этих снадобий распространяется в гостиной, беспрепятственно поднимается по лестнице и, проникая ко мне в комнату, напоминает, что и мне пора вставать.
К девяти часам, когда Димов уходит за газетой, которую он обычно читает в соседнем сквере, я также принимаюсь за кухонные дела. Пока варю кофе, пока завтракаю стоя, все идет вроде бы нормально. Но вот завтрак окончен, и наступает момент, когда спрашиваешь себя, чем же заняться дальше, а ответить не можешь, потому что никаких идей на этот счет у тебя нет. Еще не так давно я в это время работал над романом. Но роман уже написан, уже забракован. Валяться на кровати стало невмоготу, это занятие и без того длилось слишком долго. Можно было бы почитать, но к чтению у меня душа не лежит. Или пошляться по городу, но и шляться неохота. Однако все равно я роюсь в стопке книг или слоняюсь по улицам – должен же я чем-то заниматься.
Вторая половина дня проходит легче, незаметнее, поскольку я провожу ее в редакции. Отдел, занимающий две с половиной комнаты, насчитывает три с половиной человека. Большой комнатой пользуюсь я и один молодой репортер, который, к счастью, большую часть времени находится вне редакции. Маленькая комната – это кабинет заведующего. А в самой маленькой (ее даже и комнатой не назовешь, так она мала, чуть больше телефонной кабины) ютится полчеловека, то есть наша секретарша. Я говорю «полчеловека» не из презрения к нежному полу, а потому что секретаршу делил с нами отдел внутренней информации, так что для нас у нес почти не оставалось времени и функции ее сводились к передаче корреспонденции и к тому, что она при необходимости могла отстучать на машинке какое-нибудь письмо.
В свое время кабинетом владел я, потом мне дали отдел культуры, а когда в порядке наказания меня вернули сюда, на капитанском мостике уже хозяйничал Янков. Я не жалею. Кабинет заведующего так тесен, что после двух выкуренных сигарет там можно устраивать Охоту на лис. Но лис нет – если не считать, конечно, самого Янкова.
Ко мне он относится с виноватой доброжелательностью, поскольку по его милости я понес наказание, и со скрытым недоверием, так как опасается, что я могу его вытеснить. Нельзя сказать, что я его ненавижу, но и любить его у меня нет причин. Он именно из числа тех, которых и любить не за что, и презирать грех. И не потому, что он лиса, а потому, что, оставаясь лисой, никаких других примет не имеет. Он старается всегда держать нос по ветру, и его заботит только одно: что скажут люди. Люди – это в первую очередь те, кто рангом выше, но также и все ранги по нисходящей линии вплоть до вахтера на проходной.
Отдел писем. Под этой незначительной вывеской кроется масса хлопот. Особенно для меня. В ходе изучения писем я сортирую их по категориям: одни должны быть опубликованы, другие нуждаются в проверке, третьи вовсе не могут быть использованы. Затем я вношу соответствующие предложения начальству, и вот тогда начинается волынка.
Янков не склонен брать на себя никакую ответственность. С более сложными вопросами все обстоит просто – он обращается к Главному, и делу конец. Что касается прочих вопросов, то тут положение деликатное. Во всех случаях соваться к Главному нельзя, иначе он скажет: если ты пристаешь ко мне по пустякам, какого черта ты мне нужен в редакции? А не обращаться к нему – значит надо самому решать, то есть брать на себя ответственность. Вот и думай и гадай, что скажут люди и как все обернется. В конце концов Янков прибегает к единственно возможному, испытанному средству – перекладывает ответственность на меня, конечно предупреждая при этом: только смотри в оба, не завари какую-нибудь кашу.
Я стараюсь быть осторожным, что-то проверяю, звоню куда надо, иногда делаю письменные запросы, то и дело гоняю своего единственного подчиненного, чтобы не «заварить кашу», так что жаловаться на отсутствие работы ему не приходится. В силу этого я часто остаюсь в комнате один и у меня есть время для окончательной обработки материалов.
Если вы полагаете, что читательские письма публикуются в таком виде, в каком их опускают в почтовый ящик, то вы глубоко заблуждаетесь. Прежде чем письмо опубликовать, необходимо в первую очередь выжать из него воду, потому что есть немало людей, которые, желая сообщить о непорядках в мясном магазине, начинают с того, что соседка по квартире выколачивает ковер, когда ей вздумается, а сосед купил себе «москвич», можете ли вы, товарищ редактор, объяснить, на какие деньги мог купить «москвич» завскладом, ежели у него зарплата сто двадцать, – сколько лет ему надо копить, чтоб набралась такая сумма, ведь не камнями же он питается.
Так что обычно без выжимания воды не обходится, но это далеко не все. Бывает, авторы иных писем, сказав «а», не говорят «б» – невозможно понять, в чем соль письма. Тогда приходится основательно попотеть, прежде чем доведешь его до дела. Единственное мое утешение состоит в том, что, раскрыв в один прекрасный день газету, я представляю себе, как какой-нибудь гражданин долго ломает голову, решая, его это письмо или не его.
«Пока оставайся на своем месте», – сказал Главный. Это «пока» сулит мне лучшее будущее если не в ближайшие дни, то по крайней мере в ближайшие месяцы. В том случае, конечно, если не знаешь Главного. Но я-то знаю его достаточно хорошо, и это «пока» воспринимаю как шутку. Он и сам отлично знает, что предложить мне «лучшее место» не так просто: едва ли оно освободится в течение ближайших лет.
Скорее всего, Главному хотелось бы другого: чтобы я не мозолил глаза, не напоминал ему своим присутствием, что он совершил несправедливость. Эта история ставила под сомнение его реноме строгого, но справедливого начальника. Тем более что о ней со всеми подробностями знают все, даже работники типографии. И симпатии, если они есть, – на моей стороне. Поэтому неудивительно, что он ждет не дождется, когда я избавлю его от своего присутствия. Он ведь знает, что я прирабатываю понемногу то тут, то там и не особенно дорожу своим местом. После такой обиды почему бы мне не убраться.
Но у меня нет ни малейшего желания убираться отсюда. Не потому, что мне так уж приятно кому-то мозолить глаза, – просто мне противно потворствовать кому бы то ни было, а ему тем более. Пускай бесится.
Уже перед самым концом рабочего дня меня вызывает Янков. Есть у него такая привычка – вызывать, когда ты уже собрался уходить. Чтобы не остаться в долгу (я не люблю даже мелких долгов), я вхожу к нему с дымящейся сигаретой. Янков не выносит табачного дыма, его раздражает, если в его кабинете курят даже при открытом окне.
– Слушай-ка, Антон, как же нам поступить с этой детской историей?
– Как ты скажешь.
– В данном случае я тебя спрашиваю.
– Давай тиснем. Вопрос важный.
– Но, дорогой мой, там такие факты!…
– Тогда не надо.
– Вот и я того же мнения… Только письмо все-таки не от частного лица – от целого квартала. Завтра поднимут шум на весь город: вот как вы относитесь к сигналам общественности!
– Тогда давай тиснем, – говорю я спокойно. И, видя, что так он будет мурыжить меня еще часа два, добавляю: – Третьего дня в «Деле» была напечатана передовица насчет заботы о детях.
– Верно, – оживляется Янков. – Наш материал прозвучит сверхактуально. – Но потом его снова начинают одолевать сомнения: – Только уж больно жуткие факты… – После этих слов его вдруг осеняет счастливая идея: – А ты подскочи туда да и проверь! Можешь даже сегодня вечерком. Это же в двух шагах от твоего дома.
Я киваю согласно, хотя охотно выдал бы ему все, что о нем думаю. Дело не в том, что я чем-то буду занят, но именно на сегодняшний вечер я наметил прогулку к «Софии», посмотреть, нет ли там Бебы.
Я уже повернулся к двери, когда Янков спросил:
– Видел в сегодняшнем номере интервью Димова?
– Да, только там глазу не за что зацепиться.
Он окидывает меня недовольным взглядом, беспомощно разводит руками:
– Что поделаешь. Говорит с тобой, словно чулок вяжет. Никакого запоминающегося факта, никакой живинки, сплошь голые рассуждения. Пустой человек.
– Не пустой. Не его это тема, – возражаю я. – У него тема другая.
Янков вопросительно пялится на меня, но я отворачиваюсь и ухожу. Не в моем характере ставить точки над і.
Перед тем как уйти, я достаю папку текущих дел, чтобы восстановить в памяти подробности. Читаю, как у нас принято, по диагонали, пропуская рассуждения и возмущения нравственного порядка и задерживаясь лишь на строках, которые сам подчеркнул:
«…Мать бросила семью, уехала со своим любовником, и больше о ней ни слуху ни духу…»
«…Отец работает „а заводе… Вечерами пропадает в корчме… Возвращается поздно ночью. Дома остаются взаперти двое малых детей – мальчик 4 лет и девочка 7 лет…“
«…Он не столько заботится о детях, сколько бьет их… Соседи часто слышат плач и крики…» И прочее в этом же роде.
Давно стемнело, когда я прихожу по указанному адресу. Звоню в первую попавшуюся дверь, и мне говорят, что интересующий меня субъект проживает в чердачной квартире. Когда занимаешься подобными проверками, находишься вверх-вниз по лестницам.
Дома одни дети. Они открывают по первому стуку, впускают меня, не проявляя ни малейшего любопытства. Как будто к ним забрел ненадолго соседский котенок.
Во всяком случае, одна деталь уже прояснилась: дети сидят не взаперти. Что еще прояснится?
Вид этого помещения убеждает меня, что мое собственное жилище – поистине дворец. Свет, очень тусклый, как бы специально призван не выставлять напоказ убогую обстановку комнаты. Висящая под потолком голая лампочка освещает главным образом самое себя.
Девочка, уведомив меня, что папы нет дома, возвращается к роли хозяйки. Она крошит хлеб в глиняную миску, морща при этом лоб от напряжения – хлеб, видно, слишком черствый и плохо поддается ее слабым пальцам. Веснушчатое лицо девочки поражает своей бледностью и апатией. Длинные светлые волосы спускаются в беспорядке на плечи, окружают это бледное лицо каким-то золотистым ореолом. На электрической плитке греется вода в алюминиевом кувшинчике. За действиями девочки внимательно следит четырехлетний мальчуган. На гостя – ноль внимания. Дети, наверное, уже привыкли к посещениям и всевозможным проверкам.
На девочке выцветшее ситцевое платье в голубую полоску. Оно ей велико – вероятно, подаренное какой-нибудь сердобольной соседкой. Мальчик в байковой пижаме, настолько грязной, что ребенок похож на жалкого бездомного котенка. У него круглое, такое же бледное лицо и черные глаза. Под одним глазом синяк под другим – длинная царапина.
– Что ты там готовишь? – обращаюсь я к девочке, лишь бы начать разговор.
– Тюрю, – тихо отвечает она, продолжая крошить хлеб.
– На чем?
– На воде.
– На воде – с чем?
– С водой! – произносит девочка, на сей раз громче, как бы недоумевая: взрослый человек, а не понимает.
– А папа где?
– На работе.
– Он что, в ночную смену работает?
– Нет, не в ночную.
– Папка в корчме, – слышится тонкий голосок мальчика.
Девочка смотрит на него с укором, но молчит.
– А когда возвращается, он вам приносит что-нибудь?
– Приносит.
– Что же он приносит?
– Да хлеб. Если не забудет.
– Дядя, а мама вернется? – снова звенит голосок малыша.
Он глядит на меня испуганными глазами, как будто только сейчас по-настоящему обратил на меня внимание.
– Ну конечно, а как же иначе! Разве может человек куда-то убежать и не вернуться, – отвечаю я.
– Мама не вернется! – возражает девочка, словно упрекая меня: к чему зря врать?
– Тебя кошка поцарапала? – обращаюсь я к мальчику, чтобы переменить разговор.
– Папка меня побил, – произносит он жалобно.
– Все время его колотит! – подтверждает девочка. – Весь в синяках, бедняга.
– Дай-ка я на тебя погляжу! – тихо говорю я и, притянув к себе ребенка, поднимаю край его грязной пижамы.
Хилое тельце сплошь в ссадинах и синяках.
– Зачем это вы раздеваете ребенка? – слышится вдруг низкий хрипловатый голос.
Незаметно для нас вошел отец. Захлопнув дверь, он опирается на неt в несколько вызывающей позе, как бы в ожидании моего ответа. Козырек кепки, низко надвинутой на глаза, бросает тень на его лицо.
Я сухо говорю, что пришел справиться, как живут его дети.
– Опять из домоуправления?
– Из более высокой инстанции.
– Велика важность – инстанция! – презрительно бормочет хозяин. Затем он сует дочке хлеб, который до сих пор держал под мышкой, и рычит: – На, держи! Брось эту сухую горбушку!
Девочка покорно принимает хлеб и кладет его на стол. Мальчик жадно смотрит на раздавленную буханку белого хлеба, робко протягивает руку, но тут же отдергивает ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54