«Шедевр» представляет собой гипсовый бюст какой-то античной богини, уже изрядно поклеванный, зато увенчанный старой шляпой хозяина. Гипс установлен в углу комнаты на захудалой тумбочке, тоже занесенной в счет. У этой богини безупречное и безучастное лицо, на котором забыта ненужная и холодная усмешка.
– А как же с формальностями по части обмена? – вдруг вспомнил я, когда со счетами было покончено.
– Все в порядке. Располагайся и ни о чем не тревожься.
Тревожиться я не собираюсь. Во всяком случае, в связи с квартирой. Но есть одно дело, которое постоянно напоминает о себе, словно заноза. Если оно выгорит…
Хотя со вчерашнего дня я в отпуске, мне все же придется сходить в редакцию получить отпускные. Превозмогаю полуденный зной на довольно длинном пути, получаю, что мне причитается, и на всякий случай заглядываю в комнату своего непосредственного начальника. Я не обязан ему показываться и вполне мог бы проследовать мимо его кабинета, тем более что к этому Янкову я не испытываю особой симпатии. И все же, не знаю почему, заглядываю.
– Тебя спрашивали из какого-то издательства, – сообщает начальство.
Янков такое начальство, что было бы логичней мне сидеть на его месте, а ему ходить у меня в подчиненных. Хорошо, что я не тщеславен. Мне совершенно безразлично, где сидеть. Меня интересует другое.
– Кто спрашивал?
– Просили, чтобы ты зашел в отдел прозы, – сухо отвечает шеф и снова погружается в работу, которая в данном случае сводится к просмотру газет.
Болван, он даже не способен понять, чего стоит то, что он сообщил. Вероятно, это самая ценная информация, до которой мне удалось добраться за весь двадцатилетний период моей журналистской деятельности.
Мне следовало бы пуститься стремглав к издательству, но это не в моем характере, да и жара не располагает к бегу. Я сохраняю все тот же умеренный темп, стараясь двигаться в тени, по крайней мере в тех местах, где она реально существует. Так вот и тащусь, словно пенсионер, как будто я отправился в магазин за простоквашей, а не навстречу своей судьбе.
Впрочем, к чему такие громкие слова – навстречу своей судьбе. Просто речь идет об одной книге. О моей книге – первой и единственной. Точнее, об одном романе, где в общих чертах излагается моя собственная история. В этом мире каждый берется рассказывать собственную историю – так почему именно я должен нарушить установившуюся традицию? Изобразил я в нем свою личную эпопею, но не эту, домашнюю, с Бистрой – из нее роман не выудишь, разве что непристойный, а другую, служебную эпопею. Словом, это рассказ про одного журналиста, который ездит проверять читательские письма и соприкасается со всевозможными человеческими драмами – одни большие, другие поменьше, так что моя история постепенно превращается в букет чужих историй, обычных, но не лишенных значения, как мне кажется.
О себе я почти не рассказываю. Не потому, что уж совсем нечего рассказать, а потому, что не считаю себя положительным героем. Чего нет, того нет. Я могу воображать о себе все что угодно, но в том, что я не положительный герой, у меня нет никакого сомнения. Что касается отрицательных, то их и без меня хватает в романе. Я даже побаивался, что редактор потребует сократить число этих колоритных персонажей, чтобы сколько-нибудь сбалансировать светотени.
«Побаивался» – это не совсем точно. Я был уверен, что без хирургического вмешательства не обойдется – должен же редактор оправдывать свою зарплату. Только было бы неправильно причислять меня к разряду дебютантов. Не в том смысле, что я уже достиг вершины писательского мастерства, но в отношении техники я не новичок и понимаю, что первый закон термодинамики, как говорит Петко, – обеспечить благосклонное отношение редактора.
Обеспечил, и притом бесхитростно, поскольку я не способен ни на сложные, ни на масштабные операции, – просто увидел его однажды вечером в клубе за столиком одного, без компании, ему, видать, было тоскливо, и он сам мне сказал: «Садись, выпьем по рюмке», а потом, естественно, спросил, пишу ли я что-нибудь, хотя ему было совершенно наплевать, пишу я или не пишу, однако я не хлопал ушами, такие случаи не каждый день выпадают, и стал рассказывать ему про свою задумку, он молча кивал и, то ли под действием третьей рюмки, то ли потому, что ему надоело слушать, сказал, что замысел интересный, что как раз сейчас художественная документалистика в большой моде, так что дерзай, мол, а как рукоделье будет готово, заходи.
Зашел, конечно, и, как обычно бывает, приготовился к долгому ожиданию. Мне и не снилось, что меня могут пригласить на разговор раньше осени. И вот на тебе, Янков скучным служебным тоном сообщает: тебя спрашивали из издательства. А ведь я чуть было не прошел мимо его кабинета.
Другой кабинет, который был для меня сегодня куда важней, встретил меня с холодностью. Холодность была и во всей атмосфере, и на редакторском лице, усталом, Желтом на желтом фоне стены.
– Хорошо, что пришел, – произносит без особого энтузиазма Искров, указывая рукой на кресло у стола, безобидное, старое; оно мне напомнило почему-то кресло зубного врача. – Хорошо, что пришел, – повторяет редактор. И чтобы я не строил особых иллюзий, поясняет: – Мне хочется все у себя расчистить – я ухожу в отпуск. Кофе будешь пить?
Я киваю – не потому, что жажду сейчас его кофе, а в надежде, что, может, хоть чашечка горячего кофе немного согреет душу в этой холодной обстановке.
Кофе принесен, выпит и забыт, а Искров все еще не начинает разговора, ради которого меня пригласил. Он перекладывает с места на место разные бумаги, сортирует их по папкам – словом, расчищает стол, будто никакого посетителя у него нет. Наконец, когда расчищать больше нечего, редактор вытаскивает из ящика объемистую рукопись; эта синяя полиэтиленовая папка мне хорошо знакома.
– Так речь идет о твоем романе, – говорит Искров и для пущей наглядности похлопывает по папке своей костлявой ладонью.
В эту напряженную минуту моя рука тянется к сигаретам, хотя у меня уже горчит во рту от курения. Я кротко сижу, курю и любознательно слушаю вступительное слово редактора о достоинствах художественной документалистики вообще и о моих находках прозаика в частности. Курю и жду, что же последует за этим.
Не знаю, кому принадлежат слова: «Если фраза делится пополам частицей „но“, то в этом случае единственно важная – вторая часть фразы». Дошла очередь и до нее.
– В сущности, у меня только два замечания, – продолжает редактор. – Первое касается художественной стороны, второе – содержания. Повествование мне все еще кажется сырым, гетерогенным, оно не воспринимается как беллетристический сплав. В общем, где звучит, а где слышен гул пустоты. В одних случаях ты не в меру обстоятелен, в других как будто забываешь, что люди находятся в конкретной обстановке, на них что-то надето, они двигаются, короче говоря – полный вакуум в отношении пластики.
Он еще какое-то время продолжает развивать мысль о беллетристическом сплаве и пластическом вакууме и даже приводит некоторые страницы в качестве примеров, отмеченные им в конце рукописи. Потом объявляет:
– Но самое главное мое замечание касается сюжета. Неожиданно сменив сухой рецензентский тон на дружески задушевный, редактор спрашивает:
– Скажи на милость, где ты ухитряешься их раскапывать, этих типов?
Вопрос слишком прямой, чтобы делать вид, будто он относится не ко мне, а к кому-то другому.
– Зачем раскапывать? Их вокруг нас сколько угодно.
– В том-то и дело; если их вокруг сколько угодно, то непонятно, почему мы должны начинять ими книги. Бездушные чиновники, взяточники, мелкие карьеристы, мелкие мошенники…
– С крупными труднее.
– Заброшенные стройки, разрушенные семьи, квартирные скандалы, неурядицы, кутерьма… Зачем тебе понадобилось все это?
Он в явном недоумении. Я – тоже. Так что мы сидим и смотрим друг на друга с недоумением.
– Пойми меня правильно. Я не ратую за лакировку. Но если уж брать мерзавца, то пусть это будет мерзавец большого калибра, внушительный, пусть он явится причиной глубокой драмы, пусть он шокирует, возмущает, заинтриговывает. А твои мошенники какие-то все мизерные, серые, безликие… Смотришь на него и задаешься вопросом: мошенник это или не мошенник? К чему они тебе? Что ты хочешь этим сказать?
Вопрос и в этот раз явно не без адреса.
– Что и хочу сказать… Откуда я знаю… Наверно, то же, что когда-то говорил мой покойный друг. Мы чаще всего грешим по мелочам. ЭТО не означает, что в больших мы всегда молодцы, просто с большими делами мы редко сталкиваемся. Но в больших, нам кажется, мы не подведем, в больших мы будем на высоте. А пока их нет, грешим по мелочам. Каждодневно и ежечасно. Мелкий эгоизм, мелкая небрежность, леность, злословие, подхалимаж – все по мелочам, будто без этого мы не сможем спокойно спать.
– Ну ладно! И что же? А ежели взглянуть со стороны на нас с тобой – неужто мы такие безупречные? И мы не плюем на деньги, не сторонимся женщин, не прочь опрокинуть рюмашку… Да и твой покойный приятель, хотя о покойниках плохо не говорят, он что, был ангел?
– Нет, не ангел. Совестливый был человек, но не ангел.
– Вот видишь! Зачем же в таком случае мы должны доказывать всем известную истину: что мы не ангелы?
– Верно, совсем ни к чему, – – примирительно киваю я. Он окидывает меня беглым взглядом, чтобы удостовериться, что я его не разыгрываю. Не знаю отчего, но люди всегда считают, что я их разыгрываю.
– Конечно, дело вкуса, но лично я не хотел бы понадобиться тому пенсионеру, который, выйдя на пенсию, больше не может губить дело, больше не годится в любовники, поскольку ему уже перевалило за шестьдесят, вынужден отказываться от выпивки из-за того, что у него печень прихватывает, и подряжается читать при домоуправлении лекции о трудолюбии, о нравственности, о вреде алкоголя. Людям не по душе такие пенсионеры, – Это так звучит моя книга?
– А, ты не поучаешь… Только материал даешь для поучений.
– Понял. Я изорву ее, эту рукопись. Редактор снова окидывает меня подозрительным взглядом.
– Ты лучше переработай ее.
– Не вижу, каким образом.
– Ты без труда увидишь, стоит тебе только убрать увеличительные стекла со своих глаз. Какая нужда копаться в этих досадных мелочах? К чему эти мелочные придирки к людям? Грешим по мелочам… Грешили и будем грешить – факт! И все же движемся вперед. Может, не шагаем семимильными шагами, но ведь как-то движемся!
Почувствовав, что начинает повторяться, он переходит к конкретным рекомендациям: это оставить, это убрать, невесть что добавить. Его рекомендации мне ни к чему, так же как и ему самому, его жалованье от них не зависит, однако Искров – редактор добросовестный и свою миссию доводит до полного завершения, до ободряющего: «Получится, не отчаивайся».
– Посмотрю, что можно будет сделать.
С этими словами я покидаю редакцию. По привычке направляюсь домой, но вовремя спохватываюсь – ведь там теперь живет Жорж. Сменив направление, я с некоторой брезгливостью думаю о другой квартире, пропахшей плесенью, виноват – розовым маслом. Надо будет заняться уборкой. Возможно, там и тараканы есть, хотя, если верить Жоржу, они больше на кухне обретаются. А, да не все ли равно.
Мысленно я переношусь на другое – на то, что останется, если отжать воду из обширного комментария редактора. А этот пример с пенсионером из домоуправления действительно подлый удар. Никак не мог бы допустить, что моя книга звучит так тупо.
Убери, говорит, увеличительные стекла, что у тебя за страсть придирчиво всматриваться в окружающих.
Как-то раз тетка, сестра моей матери, пригласила нас к себе на обед. Эти визиты были установившейся традицией, они повторялись каждую неделю, точнее, каждое воскресенье. Тетушка не могла простить матери, что та, будучи моложе, вышла замуж, а сама она осталась в старых девах. И этими воскресными обедами тетушка старалась доказать, что хоть она и старая дева, но как хозяйка куда лучше моей матери. Это ей во многом удавалось, так как мать была хозяйка никудышная. Все ее уменье в готовке сводилось к тому, что она совала в кастрюлю побольше приправ и этим притупляла скверный вкус еды. Чтобы нанести матери ощутимый удар, тетушке, к примеру, достаточно было добросовестно сварить фасоль, только она была слишком горда, чтобы довольствоваться фасолью, и всякий раз предлагала нам меню, в которых, кроме супа и жаркого, фигурировали всевозможные пирожки, соусы, салаты. И вот именно в одном из таких салатов – помню, как на его свежей зелени бисером поблескивали капельки уксуса и оливкового масла, – мой еще детский, но, вероятно, уже порочный глаз вдруг обнаружил нечто ненормальное.
– Червяк! – произнес я, хмурясь и указывая на фарфоровое блюдо.
– Какой червяк? – встрепенулась тетушка.
– Вот он! – настаивал я, и чуть было не воткнул палец в салат.
Тетушка присмотрелась, подняла вилкой зеленый листок и сконфуженно пробормотала:
– В самом деле червячок… Вот напасть, как это я его не заметила… А ведь полоскала каждый листик отдельно!
– Зачем же ты, сынок, осрамил тетю? – упрекнула меня мама, когда мы уже вернулись домой.
– А что? Мне надо было его съесть, того червяка?
– Ты просто мог промолчать.
– А вдруг ты бы его съела?
И так как она больше не нашлась что сказать, вмешался отец
– Вместо того чтобы поднимать вой, ты мог незаметно убрать его из салата.
– Ты же сам говоришь, что мы не должны скрывать правду.
– Тоже мне правда – нашел чем удивить мир… – заметил отец.

Глава вторая

Отрицать не приходится, таможенные полицейские – народ вежливый. Но от их ледяной учтивости мурашки по коже бегают. Пока листает и рассматривает твой паспорт, он может с той же ледяной учтивостью распорядиться:
– Поворачивайте обратно и паркуйтесь вон там, справа!
Вроде бы ничего особенного – повернуть обратно и съехать с проезжей части. На деле же это означает, что либо тебя заберут, либо вернут назад.
Впрочем, мне бояться нечего. Я не на заработки еду, а в служебную командировку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54