Несси уходит из жизни. Но прежде чем ему уйти, приходят двое мужчин и женщина, все без особых внешних примет. Единственное, что бросается в глаза, это официальное выражение лиц – словно пришли инкассаторы или работники райжилуправления.
– Мы от учреждения, – произносит один из инкассаторов.
– От какого?
– Пришли навестить товарища Несторона, – говорит женщина.
– Что-то вроде делегации, – добавляет третий, когда я ввожу их в гостиную.
Хорошо, что вы догадались это сделать, думаю я, хотя они вовсе не догадались – мне и невдомек, что сегодня утром Лиза сбегала в это самое учреждение и каким-то образом сумела добраться до директора и сказать ему: там человек умирает, как же это вы не навестите его хотя бы ради приличия; директор, естественно, спросил, кто умирает, и Лиза ответила: ваш бывший начальник, товарищ Несторов; директор кивнул – ах да, Несторов, ступайте к председателю месткома, он у нас занимается похоронами, на что Лиза возразила: я не говорю, что его уже надо хоронить, но человек умирает, вы понимаете, и никого это будто не касается… Да-да, идите к председателю месткома, он все уладит, успокоил ее директор, и она ждала в местком. Правда, председатель не сразу понял, о каком Несторове идет речь, поскольку сам он поступил на работу недавно, однако он поручил троим сотрудникам навестить больного и даже велел им взять в кассе денег на цветы, только кассир воспротивился: мол, такие расходы по смете не предусмотрены, если бы шла речь о похоронах – дело другое, но цветы для больного – такое никакой статьей не предусмотрено, и если завтра нагрянет ревизия, то, конечно, погорит не председатель, а кассир. Однако потом он как бы вспомнил о чем-то и открыл конторский шкаф. Верно, Несторов. Вот что вы можете ему отнести – эту вот медаль, она валяется тут не знаю сколько лет, спросить бы у тех людей, зачем они оставили у меня эти нерозданные медали, нигде ведь не написано, что я должен заниматься и медалями.
Таким образом, делегация пришла хотя и без цветов, но не совсем уж с пустыми руками.
Они стоят у порога, слегка ошарашенные мрачным видом комнаты, похожей на темную пустую пещеру или на какой-то коридор, в глубине которого на массивной кровати полулежит какой-то человек, укрытый походной шинелью.
Но как бы они ни были ошарашены, один из мужчин все же вспомнил о предстоящей церемонии, он машинально достал из бокового кармана красную коробочку и так же машинально вытер ее о свой пиджак.
– Ш-ш-ш, тихо! – шепчет Лиза.
Несси лежит в забытьи, или можно быть, просто ждет, прикрыв глаза, когда зазвучит меланхолическая мелодия отбоя.
– Это что? – тихо спрашивает Лиза, подойдя к ним поближе.
– Да вот медаль, – отвечает тоже шепотом человек с коробочкой. – Это его медаль, не отослали раньше – адреса его не знали.
Услышав, должно быть, это перешептыванье, Несси открывает глаза. Его блуждающий, безразличный взгляд становится вдруг каким-то напряженным, даже испуганным. Может быть, все мы, пять человек, показались ему целой толпой – огромной толпой народа в этом глухом помещении?…
– Что? В чем дело? – спрашивает он еле слышно, и голос его похож на хрип.
– Делегация, – объявляет Лиза. – Пришли вручать вам орден.
При этих словах она делает у себя за спиной нетерпеливый жест, обращенный к делегации, – дескать, подойдите же! – и они неловко подвигаются вперед, настолько неловко и неохотно, что Лизе приходится слегка подтолкнуть того, что с коробочкой, чтобы он занял полагающееся ему при подобной церемонии место впереди всех. Поняв наконец всю важность своей миссии, он делает шаг вперед, театральным жестом поднимает вверх коробочку, однако этот его жест оказывается преждевременным, так как слова, которые должны были его сопроводить, еще не придуманы, и, силясь их найти, он стоит в застывшей театральной позе, словно герой некоей пантомимы.
Больной все так же напряженно следит за нашей группой – он, как видно, озадачен странной позой человека с коробочкой и пытается вникнуть в смысл пантомимы.
– Орден вам принесли, награждают вас, – говорит Лиза и для пущей ясности указывает на эту самую коробочку, торжественно-красную, по все-таки ветхую оттого, что она столько времени валялась в канцелярской пыли.
Поощряемый бодрыми возгласами, больной в конце концов уставился глазами туда, куда нужно, то есть на коробочку, и, хотя точный смысл церемонии по-прежнему ускользает от него, он уже, кажется, понимает: должно произойти нечто весьма важное, нечто последнее, подводящее итог всей его жизни, потому что вдруг, упершись обеими руками в постель, силится встать.
– Погодите, я вам помогу, – говорит ему Лиза.
Но Несси не желает, чтобы ему помогали, особенно в такой момент, когда ему предстоит встретить кого-то лицом к лицу. Собрав последние силы (страшно смотреть на эти истощенные руки, упершиеся в матрац), он медленно поднимается и, прислонившись спиной к подушке, напряженно смотрит на поднятую руку с коробочкой.
То ли Несторов воспринял этот жест как боевой призыв, то ли думает, что ему предлагают отчитаться (отчитаться за что – за свое боевое прошлое, от которого он не отрекся, или за свою верность тому, кто смутно вырисовывается там, в полумраке на стене, тоже одетый в шинель – было поколение людей в шинелях), но лицо его вдруг обретает выражение достоинства, почти торжественности – с него словно ветром сдувает гримасу боли и невыразимых страданий.
Старик машинально стягивает на груди шинель, переводит на нас прояснившийся взгляд и шевелит губами.
– Да, – говорит он.
Слово звучит достаточно отчетливо, и все же до посетителей не доходит его смысл. Теперь уже они недоуменно смотрят на Несси, а сам он требовательно глядит на человека с протянутой рукой, видя в нем, очевидно, представителя этой толпы, этой оравы, нахлынувшей к нему в комнату.
И больной, и гости остаются в таком застывшем положении бесконечно долгий миг тишины. Наконец Несси, снова собравшись с силами, как бы пытаясь рассеять общее недоумение, говорит:
– Я отвечаю.
А так как пришедшие продолжают смотреть на него в упор, словно в ожидании, что он еще скажет, больной в третий раз собирается с духом и убеждает их:
– Борис Несторов готов отвечать.
Наверное, слова эти стоили ему неимоверных усилий, потому что, как ни старался Несси собраться с духом, духу у него явно не хватает, и он с каким-то страдальческим выражением открывает рот, пытаясь вобрать в себя еще один, последний глоток жизни, необходимый для того, чтобы успеть ответить за все. Потом он поднимает лицо к потолку, словно ищет, за что уцепиться, и взгляд его действительно цепляется за то единственное, что удалось отыскать в полумраке, – за луч света, пробивающийся между шторами. – и глаза медленно скользят по нему, но слишком он тонок и непрочен, этот лучик, ему не удержать грузное, отяжелевшее тело, и больной, вероятно, это понимает: голова его смиренно клонится вниз, а массивное тело безжизненно падает па подушку. В наступившей грозной тишине, застыв в нелепой позе, все еще держит красную коробочку стоящий перед нами человек.

– Антон, тебя вызывает Главный.
– А тебя?
– Да я только что от него.
Если так, думаю я, значит, ты наклепал на меня; я даже знаю за что.
Но перед тем как войти к Главному, я сталкиваюсь со Стаменовым. Схватив мою руку, этот холерик трясет ее с такой силой, что мне становится не по себе.
– Очень, очень вам благодарны за помощь! – говорит он. – Правда, нам тоже досталось, но по заслугам, главное – дела стали налаживаться.
Он начинает подробно излагать, каким образом налаживаются у них дела, однако, вспомнив о чем-то и взглянув на часы, замолкает на полуслове и задает ничего не значащий вопрос:
– Когда снова к нам наведаетесь? У нас сейчас просто дивно – весна, сами понимаете!
– Да я бы не прочь приехать к вам, и надолго, – бормочу я вдруг, неожиданно для самого себя. – Есть ведь у вас там какая-нибудь многотиражка…
– А что, ругают вас? – Он участливо смотрит мне в глаза.
– Наоборот, хвалят. Но до того все приелось…
– Так в чем же дело? Приезжайте! Но с какой стати многотиражка? Наша провинция – не такая уж дыра. И у нас есть периодическая печать.
Он снова трясет мне руку, многозначительно бросая при этом: «Вы серьезно, не так ли?» и «Будем считать вопрос решенным!», и после его ухода я думаю растерянно, какой дьявол тянул меня за язык и с какой стати мне понадобилась многотиражка…
– Ай да Павлов! Опять мне свинью подложил! – радушно приветствует меня Главный, размахивая у меня перед носом каким-то машинописным текстом.
Похоже, это моя рукопись.
– Завтра посыплются протесты, возражения, и телефон будет надрываться не у тебя, Павлов, а вот здесь, в этой комнате! – кипятится Главный, вскакивая. – И мне ничего не останется, как бросить все дела и давать объяснения! Можно подумать, мне больше делать нечего!…
Он свирепо смотрит на меня, и я жду невообразимого разноса, но он вдруг, глубоко втянув воздух, замолкает. Просто диву даешься, как этому вспыльчивому человеку удается овладеть собой в минуты гнева. Должно быть, он вовремя вспоминает совет врача: избегайте волнений, не то с вашим сердцем, при вашем давлении…
Главный продолжает молчать, глубоко дыша, засунув в карманы обе руки – то ли он сжал кулаки, то ли пытается найти в карманах какие-то доводы; я склоняюсь к первому предположению, потому что, обойдя письменный стол, он подходит ко мне, не вынимая кулаки из карманов. Потом спрашивает:
– Может, я ошибаюсь? Может, это не ты писал о Западном парке?
– Я.
– Почему же ты не привел доводы горсовета?
– Привел.
– Выхватил две фразы, чтобы поиздеваться? А Янков говорит, они признают критику. Они звонили и сказали, что меры приняты.
– Янков мне этого не говорил.
– Так я тебе говорю! – кричит шеф, воинственно выпячивая брюхо.
– Нет ничего проще забраковать материал и прикрыть явное безобразие…
– Ты мне брось этот тон! – снова кричит Главный. – Говори по существу.
– Что тут говорить? На территории парка развернули строительство гаражей, складских помещений, мастерских. Население прилегающих кварталов в панике. Посылаем запрос, а нам обещают разобраться, осмотреть все на месте. А чего смотреть? Все ведь на виду. Потом скажут, что уже принимаются меры, а мы-то знаем, как они принимают меры…
– Но это же твои домыслы, Павлов! – угрожающе произносит шеф, и мне кажется, что он вот-вот снова взорвется.
– Не домыслы, – отвечаю я. – Поезжайте на место и убедитесь: стройка не утихает.
– Когда ты там был?
– Вчера. Я же вам говорю: строят день и ночь. И разговоры телефонные нужны им только для того, чтобы выиграть время. Они знают: то, что будет построено, разрушать никто не станет, и спешат настроить как можно больше.
– Придется мне съездить посмотреть, – ворчит шеф.
– Не худо было бы.
– И уж тогда кто-то из вас двоих загремит! – обещает Главный.
Загремит Янков, думаю я. Наверное, что-то ему посулили, если он взялся помариновать материал и обработал Главного, даже не удосужившись проверить, что происходит в парке. Понижение он себе обеспечил.
– Придется тебе временно принять отдел, – говорит мне Главный на другой день. – И, чтобы я не артачился, добавляет: – Подчеркиваю: временно!
– Понял, – киваю я. – Только мне это сейчас некстати.
Шеф отрывает глаза от бумаг и с любопытством смотрит на меня:
– В смысле?
– Я бы хотел уйти из редакции, если не возражаете.
– Что, тоже собрался бежать на телевидение?
– Скорее, на периферию.
– А! – Главный явно озадачен. – На какую работу?
– На такую же. – Чтобы он не приставал с расспросами, я объясняю: – Вы же сами мне говорили про древнего Антея. Эта ваша мысль на меня сильно подействовала. Так что я решил: если уж стоять на этой земле, то обеими ногами.
Главный опять испытующе смотрит на меня и во взгляде его я читаю: «Ты меня за идиота принимаешь?». Потом он снова склоняется над бумагами.
– Дело твое.
Он явно растерян. Растерянное лицо властного римлянина – зрелище весьма забавное. Неужели скромная моя персона может вызвать особый интерес у человека, задерганного редакционными неурядицами, настолько задерганного, что рано или поздно это неизбежно закончится инфарктом.
– Может, ты решил снова жениться? – любопытствует шеф, не отрывая глаз от бумаг.
«Именно этого я стараюсь избежать», – следовало бы ответить, но я предпочитаю солгать:
– Боюсь, что вы угадали.
– А чего тут бояться? – добродушно басит Главный, все так же склонившись над рукописями. – Мокрому дождь не страшен. Тонул ведь однажды.
Он больше ничего не говорит, видимо, успокоенный мыслью о том, что ухожу я не ради того, чтобы ему досадить. Возможно, Главному все равно, что я о нем думаю, но если вспомнить, что когда-то он был другом моего отца… Да отчасти и моим…
Уйти после того как тебя вышибли, – в порядке вещей. Но уходить, когда тебя никто не гонит, мало того – когда тебя собираются повысить? Это уже интересно. Трудно сказать, почему я так поступаю: ради интереса или потому, что во мне опять заговорил тот сумасбродный, упрямый мальчишка, который сел на мостовой, когда другие по ней шатается что-то сказать, но у нее дрожит подбородок. Закрыв лицо ладонями, она вся содрогается в беззвучных рыданиях.
Хорошо, что в беззвучных. Редакция – не самое подходящее место для таких сцен.
– Любили ли мы друг друга? – повторяет она мой вопрос, успокоившись, но все еще дрожащим голосом. – Десять лет длилась эта агония…
«Что вы?» – хочется мне спросить, как спрашивает обычно Лиза, но я молчу.
– Это я виновата. Я с ума сходила по нему. Для меня он был самый чистый человек. Я виновата, а ушел он.
Ну и ну: с ума сходила! Нашла по ком сходить с ума.
Женщина собирается еще что-то сказать, но, вероятно, подумав, что неприлично говорить с сыном о таких вещах, прячет в потертую пластмассовую сумочку носовой платок и встает.
– Если бы вы знали, с каким страхом я шла сюда… Прогонит меня, думаю, таких вещей не прощают…
– Выбросьте это из головы, – говорю я и тоже встаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54