Она утратила былую наивность, зато обрела жизненный опыт, теперь это была не глупая девушка – да и к чему тебе она, если ты получаешь взамен цветущую женщину, красивую, благоухающую «Шанелью».
– Ты больше не душишься тем одеколоном… Помнишь, «Сирень»?…
– Л почему я должна пользоваться таким пошлым одеколоном? Настоящие духи, дурачок, никогда не пахнут каким-то одним цветком. Их благоухание загадочно…
Утонула? Это ты утонул. И главным образом из-за собственной бесхарактерности. Ты тоже вроде этого олуха, сидящего рядом, – говорил себе: чем охотиться за случайными женщинами, лучше иметь в постели одну постоянную. Внушал себе, что в конечном счете все они одного поля ягода. А так как она основательно прибрала тебя к рукам, ты поступил согласно пословице «Не трать, кум, силы, опускайся на дно».
Такова она, твоя первая любовь. Ее, любовь, нельзя ведь получить по заказу, словно костюм. И если бы даже была такая возможность, вряд ли бы что-нибудь изменилось, если учесть твой дешевый вкус. По-настоящему ты никогда никого не любил. Ни мать свою, ни отца, ни Бистру, которую когда-то представлял своей большой несчастной любовью. Дело в том, что твоя «большая любовь» была всего лишь рисовкой.
С некоторых пор на тротуаре, по ту сторону улицы, маячит какой-то молодой человек с гривой светлых волос: он небрежно прохаживается взад-вперед, засунув руки в карманы черной куртки. Под курткой у него – черный пуловер с высоким воротником: в такую погоду в рубахе нараспашку выходить на улицу неохота.
Если не принимать во внимание пуловер, все остальное мне хорошо знакомо. Молодой человек го прохаживается вразвалку, то подпирает стену противоположного дома или торчит на бровке тротуара, уставясь взглядом на наш дом, словно кого-то ждет. Пусть ждет.
На следующий день, выглянув в окно, я снова обнаруживаю часового в черной форме. Однако на сей раз он не располагает таким запасом терпения и времени, не проходит и часа, как он вдруг исчезает. Исчезает – или стоит у входа в нашу квартиру. Снизу доносится двукратный зов звонка.
Открыв, я вижу знакомое лицо. Но это не Лазарь.
– Мы вроде бы встречались, – бормочу я.
– Верно. У Слави.
Это тот патлатый, с мрачным лицом, из квинтета, Мони. Он в куртке и узких брюках, в сапогах не то красного, не то коричневого цвета, спрятанных под штанинами, но не настолько, чтобы было трудно определить, что это именно сапоги, а не обычные ботинки.
– Чем могу быть полезен? – спрашиваю я.
– Это я хочу быть полезным, – уточняет косматый. – Надо бы кое-что выяснить… – Он смотрит на меня укоризненно и добавляет: – Мы тут будем говорить?
– В доме невозможно. У нас гости.
– Что же, можно и здесь. – Мони пожимает узкими плечами. – Я насчет Лизы.
Он пытливо смотрит на меня, ждет моей реакции, но реакции нет.
– Может, вы думали, что Лазарь хотел умыкнуть ее? Ерунда. Что касается бабенок, я могу вам поставлять их по две в день, и гораздо более пикантных, чем Лиза, если это вас интересует. Мы разыскиваем ее, чтобы потолковать по-человечески, только и всего. Пока мы настроены говорить по-человечески. Потому что сами понимаете: всякому терпению есть предел.
– У вас какие-то секреты?
– Какие секреты, Павлов? Чисто финансовое дело. С нее кое-что причитается, она обязана вернуть.
– Но ее нет дома.
– Куда ее понесло?
– Понятия не имею.
– Куда бы ни понесло, вернется, – говорит Мони. – Вы не обижайтесь, но другого такого олуха, как вы, ей не найти.
– Почему олуха? – спрашиваю я с видом настоящего олуха.
– Она не для вас, Павлов. Это же грязная баба. Прачка. Если вам нужны женщины…
– Значит, она вас ограбила?
– Скажем так: за нею небольшой должок…
Я невольно опускаю глаза на его сапоги, которые вдруг смутно напоминают мне о чем-то, затем смотрю на хмурую, наглую его физиономию.
– Ясно, – говорю я. – Только я тоже кое-что вам должен…
И при этом непринужденно бью его кулаком по носу.
– За тот раз, – поясняю я.
Косматый отлетел назад, но все же сумел удержаться на ногах. Зажав рукой окровавленный нос, он пристально смотрит мне в глаза.
– Тычок, – говорит, – я вам прощаю. Но из-за этой прачки вы еще наплачетесь. Такое вам и не снилось…
Лиза вернулась под вечер, но я увидел ее позднее, по возвращении из редакции, сидящей в гостиной в обществе трех кавалеров. Старики, видно, довольны, но довольство свое выражают главным образом тем, что смирно сидят в своих креслах, стараясь не затевать перебранок.
Труднее понять, насколько доволен Илиев. Во всяком случае, он уже переборол скверное свое настроение и ищет глазами взгляд Лизы – ищет, однако, безуспешно. Па его реплики Лиза отвечает вполне вежливо. Холодно, но вежливо.
– К вам опять приходили визитеры, – сообщаю я ей, когда мы поднимаемся наверх.
Рассказывая о приходе косматого, я стараюсь воздержаться от оценок.
– А откуда вы знаете, что это Мони? – спрашивает она.
– Я его вдруг вспомнил. Это он приходил тогда с Лазарем. Когда он убегал, я не видел его лица, но узнал по сапогам.
– Расквитались с ним?
– В каком-то смысле – да.
– Вам не следовало этого делать. Это опасный человек.
– Не думаю, что уж очень.
– Вы не знаете, что за его спиной стоят другие.
Лиза ничего не говорит о долге, на который намекал Мони, а я не пускаюсь в расспросы. Какой смысл заставлять ее лгать?
– Не знал, что у вас есть ребенок, – перехожу я на другую тему. – Славный парнишка.
– У меня нет ребенка, – отвечает Лиза.
– Илиев, однако, утверждает, что он ваш.
– А, он уже излил вам свое горе? – Я не говорю ни да, ни нет. – Это ребенок моей двоюродной сестры.
– Вам хотелось проверить, как к этому отнесется инженер?
– Пожалуй… Я даже шепнула Петьо, чтоб он меня звал мамой, но мальчишка вообще перестал ко мне обращаться, когда вы затеяли с ним игру.
– Хитро задумана операция.
– Какая операция? Я просто пошутила.
– Это не шутка. Это называется тест.
– Говорите по-болгарски.
– Недоверчива и строптива, – произношу я как бы про себя. – И чего это вы так важничаете?
– Я? Важничаю?
– Важничаете. Можно подумать, Илиев бог знает как виноват. Я на его месте тоже вряд ли бы обрадовался, если бы мне подкинули чужого ребенка.
– Вам было бы все равно. Вам всегда все равно…
– Да сейчас не обо мне речь! И, простите, ваш номер с ребенком – ужасная глупость!
– А почему бы мне его не проверить? – спрашивает Лиза, подбоченившись. – Неужто я не имею права проверить, прежде чем на что-то решусь?
– Но не таким же глупым способом!
– Я не знаю другого.
– Человек готов принять вас, не спрашивая, кто вы такая, со сколькими мужчинами спали и сколько правды в том, что вы рассказываете о себе, – послушайте, если вы и ему преподнесли ту же историю, что и мне, то учтите: она не очень убедительна. Он и не собирается вас проверять, хотя сомнений у него предостаточно. И после всего этого вы намерены его испытывать? Что вы себе воображаете? Вы неотразимы? Незаменимы?
Теперь уж и мне лавры Цицерона не дают покоя…
Лиза настороженно следит за мною взглядом, но не отвечает, и я вынужден продолжать:
– Неужели не видите, что всем нам одна цена, и если у кого-то есть плюсы, то, наверное, и минусы тоже есть, а сальдо в общем и целом одно и то же, так что нелепо устраивать проверки и задирать нос!
– А что это вы так разгорячились? – Лиза поднимает брови.
– Ничего подобного, я спокоен.
– Вы, конечно, с нетерпением ждали, чтобы я освободила чулан… Ну вот, а теперь чувствуете себя обманутым.
– Чулан мне ни к чему!
– И тот свободный стул в «Болгарии» был вам ни к чему, однако же вы мне устроили сцену, – напоминает она.
– Хорошо. Примите мой чулан в качестве свадебного подарка. Можете принимать там гостей.
– Спасибо, – сухо произносит Лиза. – И все-таки зря вы горячитесь. Но я подумаю. Может, я и вправду дала маху?
Она медленно, словно в раздумье, направляется к своим покоям, однако, прежде чем скрыться в легендарном чулане, замечает:
– Но в одном вы не правы.
– В чем же?
– Нельзя говорить, что всем одна цена, Тони. Даже родившимся под одним знаком цена разная, если вы хоть что-то смыслите в астрологии.

На следующий день, собираясь в редакцию, я снова слышу два звонка. Но это не Мони и не Лазарь – они звонят не так. Лизы нет дома. Спускаясь вниз, я думаю о том, что это оживление возле моей двери начинает мне надоедать.
У входа стоит незнакомый гражданин в нарядном темно-сером летнем пальто и в темно-серой шляпе. Узкие бакенбарды, тронутые сединой; ему явно за пятьдесят, но держится он подтянуто. Особые приметы: на редкость низкий рост. Впрочем, какое это имеет значение – Наполеон тоже не был великаном.
– Я бы хотел видеть товарища Димову.
– А почему вы не звоните к товарищу Димову? – спрашиваю я, указывая на ряд табличек, приколотых к двери. – Тут написано: Радко Димов, три звонка.
– Я не читал, что там написано, – говорит посетитель слегка раздосадовано. – Я получил записку от Димовой, там черным по белому сказано: два звонка.
– Виноват, извините. А Димовой нет. Что-нибудь ей передать?…
– Спасибо, нет. Мне надо видеть ее лично.
– Весьма сожалею, это невозможно. Она умерла.
– Что вы несете? – вдруг громко вскрикивает воспитанный незнакомец.
– Я хотел сказать, она умерла для общежития. Уехала.
– Но минуту назад вы спрашивали, не передать ли ей что-нибудь!
– Опечатка. Я имел в виду возможность связаться по почте.
– Что ж, предоставьте и мне эту возможность!
– Это исключено.
– Вы что, издеваетесь? – взрывается карлик. – Я пришел по делу, принес человеку деньги, а вы меня разыгрываете!
– От денег мы ни в коем случае не отказываемся.
– Держите карман! – злобно кричит незнакомец и убегает.
Когда вечером я рассказываю об этом Лизе, она горестно вздыхает (ага, и вздыхать она умеет):
– Час от часу не легче!…
– Я действовал по вашей инструкции.
– Но это же Миланов приходил!
– Ну и что?
– Это же его рукописи я перепечатываю. И машинка тоже его.
– Жаль. Выходит, в вахтеры я не гожусь.
– Извините, ради бога, – заговорила она другим тоном. – Я, конечно, надоела вам хуже горькой редьки, но эта перепечатка – единственная возможность заработать.
Я молчу.
– Я сама виновата, – продолжает Лиза. – Миланов тут ни при чем. Я оставила у его соседей готовую рукопись и ваш адрес, чтобы он прислал деньги по почте или передал с кем-нибудь.
– Как видите, в почте он не нуждается и в вашей перепечатке – тоже.
– Почему же это? – спрашивает явно задетая Лиза. – Я печатаю хорошо. Почти без ошибок. Миланов терпеть не может, когда в тексте ошибки, потому-то именно мне и доверил рукопись.
– Не прикидывайтесь слишком наивной, – говорю я. – При вашем росте…
– А вы что вообразили? Да бог с вами! Я с ним познакомилась совершенно случайно и спросила у него, нет ли у него или у его коллег чего-нибудь для перепечатки – я очень тогда нуждалась, а он сказал, найдется, и дал телефон, я ему позвонила уже после того, как устроилась у вас, вот и все. И ничего тут такого нет…
– И при следующей встрече он только отдал вам рукопись, и машинку…
– Ну конечно. А вы что имеете в виду?
– Вы прекрасно понимаете что. А также то, что имеет в виду он, – добавляю я, глядя на Лизу без особой симпатии.
Она стоит у входа в чулан, прислонившись спиной к стене. Грудь нахально распирает вязаный пуловер, дородные бедра – юбку. Черный пуловер и черную юбку. Должно быть, куплены в провинции. Они несколько смягчают грубую чувственность ее фигуры и придают ей некоторую строгость. Лицо у нее тоже строгое и какое-то недружелюбное, если вообще можно что-то прочесть на этом белом безучастном лице. Даже две зеленые черешни серег кажутся сейчас строгими.
И чего я пристал к этой женщине, говорю я себе, глядя на нее без особой симпатии. Она такая, какая есть, и ты не в силах ничего изменить, да в этом и нужды никакой нет. Пускай себе идет своей дорогой. Ты в свое время даже Бистру не попытался изменить, потому что это казалось тебе слишком утомительным – бороться с пороками другого человека, – потому что в глубине души Бистра была тебе совершенно безразлична. Тогда отчего же ты пристаешь к этой женщине, совершенно тебе чужой, к женщине, которая не была и никогда не будет твоей женой?
– Неужто вам непонятно, что, если Миланову понадобится машинистка, он ее запросто найдет, а вот к вам он липнет совсем по другим соображениям? С замухрышками такое случается – с ума сходят по рослым бабам. Я понимаю, вам нелегко сводить концы с концами, но ведь не таким же способом зарабатывать деньги.
Лиза смотрит на меня широко распахнутыми глазами, потом медленно произносит:
– Как вам не стыдно!
– Почему?
– Как вам не стыдно! – повторяет она. – Да если бы я захотела таким способом зарабатывать деньги, разве стала бы я ночи напролет сидеть за машинкой – до боли в суставах, до онемения в спине? И зачем бы я оставляла рукопись у соседей, вместо того чтоб самой явиться к Миланову и тут же получить наличными? Как вам не стыдно, Тони!
– Погодите, – говорю я. – Вы, надеюсь, все-таки не настолько наивны, чтобы не знать, чего он от вас ждет?
– Ну и что? Пускай себе ждет! Пока что он молчит, а скажет – получит ответ. Стоит разок отшить его как надо, и он уймется!
– Ну ладно, – отступаю я. – Дело ваше. Вы не ребенок.
А Лиза уже как ни в чем не бывало предлагает:
– Как думаете, не спуститься нам вниз? Неудобно оставлять стариков одних.
Старики не одни, с ними сидит Владо, однако лишь появление Лизы вызывает у них оживление.
Лиза садится возле инженера, а я подсаживаюсь к ней с другого боку. Будем надеяться, что разлад между ними будет непродолжительным, хотя ликовать пока еще рано. Старики, потонув в своих креслах, кротко слушают льющуюся с экрана информацию. Лишь изредка Несси что-то ворчит – тихо, почти про себя. Но вот в телепередаче заходит речь о каком-то человеке, пойманном при попытке пересечь границу. Он сидит перед камерой на безжизненном фоне белой стены, у него грубое унылое лицо, волосы коротко острижены.
– В свое время с предателями не церемонились, – неприязненно замечает Несторов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54