Он снова чувствует себя молодым, смеется, что-то выкрикивает, даже делает выпад здоровой ногой, но внезапно понимает, что обманывает себя. Он неподвижно застывает, опускает руку с рапирой, швыряет маску и удрученно бормочет: «Все это уже далеко». Меня поражает его восковая бледность, со лба по щекам, точно слезы, медленно стекают крупные капли пота.
Подобные драматические эпизоды порой сменяются поистине фарсовыми сценками. Надо сказать, что скрытность в этой семье не в чести. Здесь при любых обстоя-
тельствах призывают в свидетели публику, здесь, точно в театре, напоказ выставляется то, что принято обычно скрывать.
Раз уж речь идет о ногах, то нельзя не вспомнить, как страдала Люсиль из-за своих мозолей и искривленных пальцев. Однако вместо того, чтобы пойти к себе в комнату и там, закрывшись от всех, заняться своими больными ногами, тем более что снадобья, которыми она пользуется, ужасно пахучи, ей почему-то необходимо, чтобы при лечении присутствовала вся семья.
И вот, расположившись посреди швейцарской и поставив ноги на скамеечку, она пускается в бесконечные рассуждения на мозольные темы и требует от окружающих, чтобы и они принимали участие в этой дискуссии.
— Клара, пойди-ка сюда, посмотри на мою мозоль. Не стала ли она поменьше?
И сердится, когда кто-нибудь уклоняется от разглядывания мозолей или не проявляет достаточного сочувствия.
— Вот оно настоящее горе — дожить до старости и видеть, как родные дети плюют на тебя!
Потом, по-прежнему держа ноги на весу, окруженная со всех сторон всякими. мазями и пластырями, она предвещала свою скорую смерть, которую никто даже не заметит, вот как далеко зашла неблагодарность родни.
Если у Люсиль текло из носа, она утверждала, что болезнь надо гнать вниз. Лучшее лекарство против насморка — горячие ножные ванны с горчичным порошком; для меня же запах горчицы был проклятием божьим, я тут же вспоминал давнюю пытку майонезом, и у меня начинался приступ удушья. И хотя поглазеть на мозоли мне было интересно, я все-таки предпочитал, чтобы прабабушка принимала эту процедуру где-нибудь в другом месте. Но не тут-то было. Словно придерживаясь правил придворного этикета, требующего от монарха прилюдного свершения самых интимных отправлений, Люсиль приносила лохань с разведенной в горячей воде горчицей прямо в швейцарскую и ставила ее у большого стола. Она усаживалась в кресло, погружала ноги в лохань и величественно восседала на своем троне, окруженная клубами пара и ядовитых для меня испарений; продолжалось это долго, и порой она засыпала в такой позиции, но, должно быть, запах горчицы действовал и на нее, и она просыпалась от собственного громоподобного чиханья; нередко как раз в та-
кие минуты в окошко швейцарской заглядывал, чтобы получить какую-нибудь справку, кто-то из жильцов или посетителей, и зрелище ошеломляло его... Когда же Ма Люсиль принималась лечить свой кашель, это могло внушить даже тревогу, ибо, по ее глубокому убеждению, гнать болезнь вниз было уже недостаточно, и она отворяла себе кровь.
И вот мы отправлялись к торговцу лекарственными травами, к длинному тощему субъекту, который, помимо своего прямого занятия, приторговывал еще и пиявками. Мы припосили этих толстых черноватых тварей в стеклянной банке домой, они беспокойно двигались и успокаивались только тогда, когда Ма Люсиль прикладывала их присоской, которая заменяет пиявкам рот, к себе сзади ушей. После этого она устраивала горчичную ванну и восседала, застыв, как истукан, и чудовищные украшения свисали у нее по обе стороны головы, медленно разбухая и заполняясь кровью, а потом, досыта насосавшись, оставляли длинные красные потоки на шее. Нечаянный посетитель мог видеть сквозь пар тусклый взгляд, устремленный на него будто из прорезей маски, казавшейся особенно зловещей из-за этого сочетания белых волос и двух кровавых бороздок в обрамлении живых змееподобных подвесок, вздрагивавших, когда она кашляла. И поспешно ретировался, словно в каморке консьержки предстала пред ним сама Медуза Горгона.
Нередко Люсиль забывала, что за ушами у нее пиявки, их снимали, присыпав щепоткой крупной соли, и я смотрел, как они оцепенело лежат на дне банки и долго но могут прийти в себя после роскошного пиршества; честно говоря, это зролищо впушало мне гораздо меньшее отвращение, чем можно было бы заключить из моего рассказа, на котором отразились более поздние мои взгляды; наверно, я смешиваю отсутствие чисто физической брезгливости с отсутствием брезгливости нравственной. Я спокойно взирал в ту пору на мозоли, на обрезки ногтей, на всякие прыщи, язвы и шрамы; кроме пиявок, меня очень интересовали всяческие козявки, не только мухи, на которых в летние месяцы мы устраивали настоящую охоту, истребляя их мухобойками, уксусными ловушками, а то и просто руками, но и блохи, любившие, как и я, теплые недра прабабушкиной постели.
Так я живу, полный трепетного внимания ко всем комедиям, которые разыгрываются перед моими глазами;комедии, надо сказать, разыгрывают все члены семьи, за исключением одной лишь Клары, и именно к ней привлечено мое мечтательное внимание, несмотря на всю пестроту окружающего мира. Мне нравится, что на Клару можно просто смотреть и она не требует от меня непременного участия в ее деятельности; я часами наблюдаю, как она гладит белье или возится у плиты на кухне. Тогдашнее кухонное и прочее хозяйственное оборудование таило в себе возможность отдаться мечтам — свойство, теперь совершенно ими утраченное. Разве можно забыться в мечтах перед электрической плитой? Живой огонь покинул наши жилища, а в чугунной плите ему было привольно. В семьдесят первом — плита невероятных размеров, с огромной топкой, и дает она столько тепла, что его хватает на всю швейцарскую; плита снабжена хитроумными приспособлениями, позволяющими регулировать температуру от легкой приятной теплоты до поистине адского жара, от которого труба и конфорки раскаляются докрасна и глухо гудят; вся плита, точно живое существо, дышит и храпит, и в эти утробные звуки вплетается целый концерт недовольного клокотанья и свиста многочисленных чайников, бульканья кастрюль с кипящей водой, водяных бань, баков и тазов. Хранительница огня, плита обладает также способностью поддерживать в воздухе нужную влажность... Пол в кухне кирпичный, огненно-красный, на стенах поблескивают, отливая медью, чаны, сковороды н кастрюли, и на этом насыщенном темными красками фоне особенно ярко выделяется светлая дверь, что выходит во двор; на ее наличниках висят связки чеснока и лука, придавая кухне деревенский вид; во всем этом есть что-то общее с ночными рассказами Люсиль, и, когда я вхожу в эту дверь, я будто попадаю в края мне знакомые и одновременно таинственные, а за стеной, окружающей двор, мне чудятся сверхъестественные силы, явившиеся к нам из прабабушкиных сказок.
Двор и лошадиное царство...
Это впечатление усиливается благодаря простоте и наготе открывающегося передо мной пространства: самый заурядный, залитый цементом двор, вытянутый в длину, с одной его стороны — жилой дом, а с другой — стена, она отделяет нас от садов Валь-де-Грас, недоступных и близ-
ких, где шумят деревья и на заднем плане высится купол собора, образуя воздушную связь с местами, где я родился; около порога — пристройка, которая служит наружной кладовкой и где поселится серый кролик; на противоположном конце двора — закрытая дверь, ведущая в контору Жерве и в их конюшни, поэтому к запахам сада, особенно сильным в дождливые дни, примешивается крепкий запах конского пота, и в связи с этим меня удивляет одна вещь.
Пространство двора — это ведь тоже кусочек пространства счастья; лошадиный навоз, которым удобрены стоящие на подоконниках ящики с геранью, собрала этим утром Люсиль. Лошадь меня всегда восхищает, будь это скакун, впряженный в изящную коляску, или могучий першерон, который с натугою тянет тяжело нагруженную телегу и которого мне очень бывает жалко, особенно если возница грубо нахлестывает его. Но конский запах, как вам известно, принадлежит к тем зловредным запахам, которым суждено вызывать у меня удушье. Отчего так случилось, я не могу понять. Может быть, дело в том, что двор этот связан у меня с двумя другими впечатлениями, очень для меня неприятными, о которых я не забыл? Однако прежде, чем к ним перейти, мне хочется вспомнить все то приятное, чем мне памятен двор.
Начать с того, что во дворе я пользуюсь еще большей свободой; ведь меня никто здесь не может увидеть. Двор замкнут со всех сторон, взрослые не беспокоятся, они знают, что ребенку здесь ничто не грозит, а чем он занят, их не интересует. Правда, два места все же представляют некоторую опасность: первое из них — лестница в темный подвал, но я и сам один по рискую к пей приблизиться, потому что боюсь крыс, а, само собой, эти огромные, злые, хитрющие твари водятся там в изобилии. Второе опасное место — лестница черного хода в глубине двора; она меня интригует, ибо я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь пользовался ею. Иногда я сажусь на нижнюю ступеньку, смотрю вверх, в недра темного цилиндра с кольцами этажей. Я пытаюсь вообразить, как выглядят невидимые жильцы этих неисследованных вершин, и без всяких на то оснований я приписываю им дурные намерения, пото му что бабушка порой отзывается весьма презрительно о прислуге. У подножия этой лестницы страх мой — менее утробного свойства; при виде пустынной спирали, которая раскручивается над моей головой, я ощущаю даже не
страх, а любопытство и иногда внушаю себе, будто заблудился в ее извивах...
Но особенно властно меня привлекала, вернее, притягивала, как зов в неведомое, дверь, что вела к лошадям и, во всяком случае, как мне тогда казалось, к огромным садам, раскинувшимся вокруг гулкого купола,— та самая дверь в противоположном конце двора, за которой начинался мир, куда я так жаждал проникнуть. Я не сводил с этой двери глаз, я ощупывал ее, заглядывал — увы, безрезультатно — в замочную скважину, ловил долетавшие оттуда звуки, слушал, как бьют по брусчатке или по доскам стойла копыта, жадно вдыхал еще сладостный для меня в ту пору запах и все ждал, что она распахнется. Она не распахивалась. Но в один прекрасный день, после очередной бесполезной попытки повернуть ручку и толкнуть эту дверь, я — без особого даже разочарования, поскольку эти попытки давно прекратились в простой ритуал,— отпустил ужо ручку, и вдруг задвижка щелкнула и со скрипом поддалась, дверь отворилась легко и послушно, и я даже не сразу понял, что сам ее отворил. Я был так поражен, что застыл на пороге, не смея его переступить. С бьющимся сердцем я оглянулся в надежде, что кто-нибудь выйдет во двор и остановит меня, но вокруг не было ни души.
Впоследствии я полюблю — да и теперь еще люблю — бродить наугад, ненароком оказываться зрителем или невольным участником всяческих сценок, смысл которых недостаточно ясен, потому что ведь неизвестно, что происходило здесь минутою раньше,—но неизведанное никогда не влекло меня с такой неистовой силой, как в тот день, когда я вошел в заветную дверь и увидел широкое пространство, частично закрытое стеклянной крышей и заполненное лошадьми и людьми. Скорее всего, шел заурядный ветеринарный осмотр, но я никогда еще не видел ничего подобного. Конюхи подводили лошадей к человеку в белом халате, и он осматривал их, ощупывал ноги, круп, копыта, живот, заглядывал в пасть и даже под хвост. Это было очень похоже на мои визиты к врачам, и мне хотелось спросить у человека в белом халате, почему он не выслушивает своих лошадей через трубочку. Вокруг на стульях расположились зрители, они курили и перебрасывались шутками. На одпом был зеленый мундир и фуражка того же цвета. Странно, но моего присутствия никто не заметил. Я подошел совсем близко и с восхищением разглядывал лошадей со всех сторон, потом отправился
бродить по всей территории, обошел расположенные но окружности конюшни, и мне было так все это интересно, что я даже не огорчился, когда не нашел никакого хода, который бы мог вывести меня к садам Валь-де-Грас. Лошади в стойлах с любопытством поворачивали ко мне головы и шумно вздыхали. На соломе лежала крохотная собачонка. Она поднялась, подошла ко мне и, вежливо помахивая хвостиком, стала обнюхивать, и я почувствовал, что нахожусь в дружелюбном и добром мире, очень близком, но почему-то обычно недоступном, в мире, который похож на мир Ма Люсиль. Я даже спросил себя, знает ли она об этом соседстве и не должен ли я ей рассказать, что тот ночной мир, ее прошлое находятся совсем рядом, просто за дверью. Мне было жаль уходить домой, но я надеялся, что вернусь и подружусь с собачонкой, с конюхом, даже, может быть, с лошадью... Напрасная надежда. Дверь больше не отворилась ни разу.
Поразмыслив как следует, я не стал никому говорить про мое приключение — не из боязни, что меня будут ругать, а потому что хотел сберечь свой секрет. Он облегчал мне горести жизни. И вот сегодня я впервые доверил бумаге эту смешную тайну, окутанную конским запахом, из-за которого — опять все та же загадка!—у меня впоследствии снова начнутся припадки удушья.
Мои злобные выходки. Смерть
Итак, я вернулся в свой тесный мирок и могу теперь приступить к неприятным воспоминаниям, которые связаны с ним, что поможет немного прояснить мой характер, про который я начал было уже забывать, увлекшись описанием окружающей меня обстановки. Вы уже знаете, как завораживала меня история Бедокура; этот негодный мальчишка за свои безобразные выходки был наказан полным повиновением ему всех вещей, и это проклятие сняла с него мать, которая пожертвовала ради недостойного сына своим рассудком и красотой. Мне тоже очень хотелось стать недостойным, только я не знал, как за это приняться; впрочем, решение было найдено довольно быстро: быть плохим—значит на ласку и доброту отвечать самой черной неблагодарностью; но мама была далеко, и поэтому мне следовало привести в отчаянье ту, которая нежнее всего любила меня и чей преклонный возраст де-
лал ее особенно уязвимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51