Ведь большинство не понимали русского языка, и до них не доходило разъясняющее слово,
Но как бы там ни было, это теперь позади. Советская власть с полным доверием относится к эстонскому народу. В этом может убедиться любой Фома неверующий хотя бы уже по тому, как с ними обращаются. Уже факт создания эстонских дивизий говорит сам за себя. И люди понимают это все лучше.
А Кальм? Похоже, что такие, как Кальм, не понимают.
Потерял ли Кальм просто почву под ногами или он сознательный враг советской власти?
Мянд не был уверен ни в том, ни в другом. Но все же он склонялся к последней мысли.
3
Энн Кальм снова увидел Кирсти, когда два отделения их взвода направили в распоряжение командира санроты — копать какой-то подвал.
Вийес заметил, что Кальм не отрывает глаз от красивой санитарки, прищелкнул языком и вздохнул:
— Ох и красивые же бабы бывают! Тяэгер выпрямил спину.
— По совести говоря, я предпочитаю более полных,— сказал он, оценивающе глядя на женщину.
— Тебе нужна девчонка как рижский ледокол,— засмеялся Вийес.— А мне нравятся именно такие. Стройные. Скорее маленькие, чем высокие. У них больше души и огня.
— Когда матрос возвращается с дальнего рейса, ему каждая уродина в портовом кабаке мадонной кажется,— сказал Агур.
— Десять месяцев! — снова вздохнул Вийес. Посмеялись.
— Скоро год, честное слово,— жаловался Вийес.— Три месяца обхаживал повариху в стройбате. Пел ей. Даже плакал. Думал, что она растаяла, но, кроме двойной порции пшенной каши, ничего не добился.
— И я поглядывал,— признался Тяэгер.— Корма у нее была могучая. Но подпускала только начальников.
— В Сибири девчата хороши! — мечтательно вздохнул Тислер.
Мяги невинно спросил:
— Лучше, чем в Самбруке?
— В Самбруке я был еще ребенком,— откровенна признался Тислер, но тут же поправился: — Но все же помню, что женщин из Джурчи у нас звали пугалами,
— Грех врать друзьям, Юхан,— пожурил его Мяги.— Но оставим Самбрук. Татарские женщины.., ox ребята, как вспомнишь, слезы на глаза набегают.,,
— Мне она нравится,— сказал Вийес. Кто? — спросил Соловьев.
— На ступеньках изолятора. Загляденье.
— Комиссарская гетера,— многозначительно сказал Рауднаск.
— А что это такое? — спросил Вески. Рауднаск хихикнул.
— Гетера? Пусть политрук объяснит.
— Потаскушка. Похоже, что Рауднаск прав,— усмехнулся Лоог.
— У тебя душа серого барона,— заметил Вески.— Рабааугуский Сассь тоже на каждую женщину смотрит как на потаскушку.
— Я всегда говорил, что они мужики, темные мужики,— поддержал его Вийес.
Тислер оперся на лопату:
— У солдата одна зазноба — винтовка.
— Деревянная дубина. На деревне собак пугать,— вставил Кальм.
— Еще получишь настоящую, нарезную,— высказал свое мнение Тяэгер.
Вийес мечтал:
— Для меня женщина — это прежде всего красота. Кирсти прошла в нескольких шагах, и все умолкли.
Солдаты, не стесняясь, глазели на нее. Сегодня Кальму не нравилось поведение товарищей. Особенно циничные слова Рауднаска и Лоога.
После обеда они снова увидели Кирсти. Девушка вышла из изолятора, и Кальм долго не мог понять, что она делает. Постепенно дело выяснилось — Березка чистила ботинки. Чистила она не свою, а чужую обувь. Ведь женщины носили не ботинки, а высокие сапоги. Ботинки явно принадлежали больному. Кальму казалось странным, что санитарка чистит обувь лежащих в изоляторе солдат. Вместе с тем это подтверждало, что женщина, крикнувшая ему: «Ведь вы же человек!», не только числится в санитарной роте, но и в действительности работает там»
Вийес и на этот раз заметил взгляды Кальма.
— Познакомимся? — предложил он. Кальм повернулся к нему спиной.
Под вечер он заметил, что в изолятор зашел политрук. Вышел он не один, рядом с Мяндом шла Березка.
— Видал? — вздохнул Вийес. Тяэгер удивился:
— От Мянда я этого не ожидал.
— Почему? Разве политрук не мужчина? — засмеялся Тислер.
— Апостолы во все времена всегда были самыми испорченными,— сказал Рауднаск.
— Куда это ты всегда клонишь? — спросил Агур, Рауднаск хихикнул.
— Мянд свой парень, не обращай внимания,— утешил Соловьев.
Другие, видимо, даже были довольны, что Березку провожал не кто-нибудь, а парень из их роты. Но Кальма это больно задело. Весь вечер он был мрачен. Еще больше насупился он утром, когда выяснилось, что в санроте они больше работать не будут. Но на следующий вечер он снова увидел Березку. На этот раз она ехала верхом рядом с лейтенантом Рейнопом.
Кальм знал Мати Рейнопа. Он узнал его еще в карантине, но тогда ему было безразлично, кто валяется на противоположных нарах. А Мати его будто бы не узнал. Мати утверждал, что у него хорошая память и что лица ребят из своей компании он запомнил навсегда. Но в карантине, по словам Рейнопа, у Энна было не свое лицо. Он, Рейноп, считал, что на верхних нарах буйствует сошедший с ума пожилой человек: никогда бы он не подумал, что это его бывший приятель из их отчаянной компании.
Кальм знал Мати Рейнопа давно. Мати, хотя он был всего на пять-шесть лет старше Энна, уже ходил в скаутских начальниках. Он был страшно честолюбив и всей душой мечтал, чтобы их стая и отряд стали во всех отношениях первыми. Мати умел все — быстро разбить палатку, в два счета разжечь костер, безошибочно ориентировался в лесу, завязывал различные узлы, великолепно играл в футбол и плавал, как рыба. Ребята говорили, что его отец директор гимназии, и это походило на правду, потому что Мати говорил по-английски и вообще знал очень много. Энн был в его отряде. Потом Мати поступил в военную школу и приходил их проведать. Скауты с завистью посматривали на его форму, на блестящие сапоги, на ремни, погоны, на таинственный значок на груди. Кадет Рейноп держался подтянуто, говорил резкими, короткими фразами и старался казаться настоящим военным. Потом они больше не видались. Энн вышел из скаутского возраста, а больше они нигде встретиться не могли. Но о Рейнопе у него сохранились не только хорошие воспоминания. Ребята уважали Мати за его ловкость, силу, находчивость, умелость, но другом они его не считали. Мати был самовлюбленный, эгоистичный парень, всегда думал только о себе. Это мешало Кальму считать Рейнопа своим другом. Поэтому, когда Рейноп напомнил, что они были вместе в скаутах и предложил и теперь остаться друзьями, Кальм пробурчал себе под нос что-то неопределенное.
Рейноп сказал, что слыхал нехороший отзыв Мянда о Кальме, и посоветовал не упрямиться и не нарушать дисциплину. Основой основ каждой армии, в том числе и Красной Армии, является дисциплина, и Кальм своим неподчинением лишь повредит сам себе. Фронта бояться не стоит. Энн заметил, что он вообще сомневается, пошлют ли их на фронт. Лейтенант Рейноп пожал плечами и сказал, что он не понимает полностью политики советского правительства в отношении эстонцев и других малых народов. Из того, как некоторое время относились к мобилизованным, он, мол, сделал вывод, что Кремль не очень-то доверяет народам Прибалтики. Теперь он этого уже не сказал бы. Но это несущественно. Если их и отправят на передовую, то они все же не попадут в безвыходное положение. Правда, процент убитых в этой войне выше, чем в прежних, но смерть ожидает не каждого солдата. Дураков и в церкви бьют, а умный сумеет и из ада выбраться, попасть домой раньше, чем надеялся.
Кальм спросил:
— Ты думаешь, что русские победят? Да к тому же еще и скоро?
— Красная Армия сильнее, чем можно было ожидать,— ответил лейтенант Рейноп.
— Я не верю в победу, — сказал Кальм,
— Солдату, не верящему в победу, не место в армии. Во всяком случае, в той армии, в чью победу он не верит.
Этот разговор на несколько дней дал Кальму пищу для размышлений. Конечно, он хотел бы скорее попасть домой. Ведь он было потерял надежду когда-нибудь еще увидеть Эстонию. Он вспомнил дом, в котором жил до войны. Двухэтажное деревянное здание во дворе. Длинный коридор. С обеих сторон квартиры. Впереди кухня, сзади комната. В кухне плита, стол, на котором в будни ели, за занавеской кровать родителей. Сперва родители спали в комнате у окна. Потом купили диван, два Мягких кресла и низкий круглый столик, а широкую пружинную кровать переставили на кухню. Кровать Энна отправилась на чердак. С тех пор он спал на диване. Раздвижной обеденный стол с толстыми ножками отодвинули к печке — на нем ели только по праздникам и когда приходили гости.
В сороковом году родители начали поговаривать о новой квартире. Не меньше чем две комнаты и кухня. Энн стал прилично зарабатывать. Да к тому же парень через год-другой женится, и тогда им придется жить, как селедкам в бочке.
— Молодые должны жить отдельно,— усмехался отец, но не возражал против смены квартиры.
Порой Энну Кальму казалось, что он дома. Лежит на диване и читает Голсуорси, Флобера, Франса, Гам-суна. Из-за портьеры проникает запах поджаренного на сале лука. Мать жарит цвибельклопс. Тихая музыка по радио. Ему тепло. Уютно. Спокойно. Никто не мешает, не подгоняет его бессмысленными приказами. Потом приходит домой отец, и они едят за большим столом. На снежно-белой скатерти сверкают ножи. Поднимается пар над блюдами и тарелками. Отец рассказывает о своих железнодорожных делах и поругивает начальство. Мать заставляет его, Энна, есть и подкладывает ему куски получше и помягче... Или другая картина. Он с друзьями играет в мяч на светло-желтом песке. На другом берегу залива виднеются шпили Таллина. Песок раскален. Манит вода. Они заплывают далеко от берега. Толкутся возле киоска с прохладительными напитками. Всем весело. Порой он видит себя совсем мальчуганом. Он ловит в луговой канаве уклеек. Пойманных рыбок помещает в ведерко из-под килек и потом снова выпускает в воду. И широко раскрытыми глазами смотрит, как торопятся они уплыть.
Иногда он видел себя в Тарту, в университете. Но редко. Как будто высшее образование и не было его величайшей мечтой.
Энн Кальм не мог представить себе, как выглядит его дом сейчас, во время войны. Отец, вероятно, по-прежнему работает на железной дороге. Железнодорожников не мобилизуют, да к тому же отец стар. А вдруг его уволили? Политрук говорит, что советских активистов преследуют. Отец был членом какой-то профсоюзной комиссии. Но ведь он маленький человек, да к тому же проработал на железной дороге больше двадцати лет. Нет, у отца, наверное, все в порядке, даже если целая четверть в словах политрука — правда. Мать, как всегда, хлопочет дома. Мянд утверждает, что в городах Эстонии острая нехватка продуктов пита ния, но Кальм не очень этому верит. Конечно, и там, наверное, похуже стало — время все же военное,— но едва ли они голодают. Пропаганда любит густые краски. Кальм сомневается и в том, что улицы Таллина переименованы немцами. Преувеличивают, наверное Ну, переименовали Нарвское шоссе в Гитлерштрассе, вот и все. Но Кальму и это не понравилось бы. Таллин пусть остается эстонским городом. Столицей. Родиной Калевов, гордо и свободно стоящей на берегу Финского залива. Мысль, что улицы родного города кишат немцами, совсем не нравится ему. Вдруг с удивительной четкостью он представляет себе, как его отец грузит в вагон ящики с маслом. За грузчиками наблюдает какой-то фашист в фуражке с высокой тульей.
Кальм заставляет себя думать о другом. Все это россказни политрука. Пропаганда. Но где-то в уголке души остается беспокойство.
Хотел бы он скорее попасть домой? Еще до окончания войны? Хотел бы.
И если там немцы?
На этот вопрос он ответить не умеет. Но если там немцы? Что-то в нем противится этому.
Еще более удивительные мысли приходят в голову Кальму. Он видит себя гуляющим вместе с Березкой в Кадриорге. Они катаются на лодке. Видит себя с ней на берегу канавы, они ловят рыбок в одно ведерко.
«Глупость! — насмехается он над собой.— Березка гуляет с политруком. Гарцует верхом с расфуфыренным штабным лейтенантом» (в этот момент он забыл, что Рейноп его друг). Нет, в качестве сопровождающего санитарку лейтенант Рейноп был не более приемлем, чем политрук Мянд,— что из того, что когда-то Кальм и Рейноп носили одинаковые зеленые форменные блузы и синие шейные платки.
На следующий вечер Вийес рассказал всем, что санитарку зовут Кирсти Сарапик, что у нее якобы много поклонников, среди них даже сам командир полка Ратас. Но она, мол, девушка самолюбивая и умеет осадить чрезмерно настойчивых.
— Как ни посмотри — мой вкус,— закончил свой рассказ Вийес.— Разочек бы потанцевать с ней!
— Для меня она крохотуля,— снова констатировал Тяэгер.— Еще ушибешь нечаянно, Я бы с такой не знал, как и вести-то себя.
— В Сибири — там подходящие для тебя бабенки,— заверил Тислер.
— В Сибири — возможно, а в Самбруке тебе пришлось бы довольствоваться козой,— невинно сказал Мяги.
Тислер не остался в долгу.
— Вы же сами слыхали, что на всю Джурчи всего одна юбка была! Да и то семидесятилетняя колдунья!
Тяэгер, пришивая к шинели пуговицу, попытался представить себе, как выглядят сибирские женщины. Наверное, плотные, с красными, пышущими здоровьем щеками, а на щеках ямочки, ходят в белых блузах, высоко поднимающихся на груди, в плотно облегающих стан юбках, под которыми угадываются округлые бедра и крепкие ляжки. Сибирячки, наверное, похожи на первую женщину-токаря на их фабрике. Она постоянно ходила к нему советоваться. На работе она носила темно-синий комбинезон, а когда на майские праздники пришла в клуб на вечер, на ней была белая блуза и развевающаяся юбка. И талия у нее оказалась такая тонкая, что у Тяэгера сперло дыхание.
— Ох, дьявольщина! — выругался вдруг Вески. Рюнк дружески подтолкнул его плечом. У обоих
жены остались в Эстонии. Вески хвалил трудолюбие своей жены. Мужики послабее боялись на сенокосе косить впереди нее — Юта все время угрожала подрезать им пятки своей косой. И никто не умел так хорошо складывать сено в стога, как она; у других стога порой перекашивались набок, и сено в них прело, а стога Юты всегда стояли отвесно, как колокольни. И сено в них даже в марте было сухое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34