При формировании одной из эстонских дивизий произошли события, о которых рассказывалось выше.
Энн Кальм и Биллем Тяэгер стали бойцами седьмой роты третьего батальона. Кальму это было безразлично. Тяэгер позаботился о том, чтобы они оказались вместе. Теперь они были не только в одной роте, но и в одном отделении. Тяэгер, как ребенок, радовался, что ему удалось все это устроить. И хотя друг не выказывал никакой радости, Тяэгер не обижался.
Чтобы остаться вместе с Энном, Тяэгеру пришлось даже скрыть свою специальность. Он был металлист, знал и токарный и фрезерный станки, справлялся с кузнечным и слесарным делом, не осрамился бы и в литейном цехе. Но когда в карантин пришел офицер из оружейной мастерской и спросил, нет ли среди них хорошего слесаря, Тяэгер промолчал. Искали бы двух мастеров — тогда уж он поторопился бы крикнуть на всю землянку, что здесь, мол, эти спецы. И это несмотря на то, что Энн раньше, наверное, и напильника-то в руках не держал. Уж он обучил бы парня! Но нужен был всего один слесарь, и Тяэгер промолчал.
В роте оказались еще несколько человек, вместе с которыми они приехали с лесоразработок. В их отделении было трое таких. Один из них — Юри Вески, страшно ругавший войну. Он еще в стройбате рассказал Тяэгеру о своей половине — Юте, хорошей жене, работящей жене, и о Сассе — владельце большой усадьбы Рабааугу, от которой ему, Вески, отрезали в сороковом году двенадцать гектаров. Вторым был маленький, с живыми глазами Арнольд Вийес, беспокойный зубоскал — его язык редко отдыхал. «Профессиональная болезнь,— объяснял Вийес.— У безупречного продавца,— раньше публика почище называла нас «комми», а в новые времена простые люди окрестили работником прилавка,— язык должен быть хорошо подвешен, иначе не пробиться». Третий, щербатый Виктор Рауднаск, умел многозначительно усмехаться. Что за человек был Рауднаск— этого Тяэгер сказать не мог. Похоже, начитанный, кажется, до мобилизации зарабатывал себе на хлеб писаниной. О себе он не говорил. Но другие часто ругали Рауднаска: он таскал у соседей все, что плохо лежало. Уже на второй день Вески крепко отдубасил его. Рауднаск стащил хлеб Вески и обменял его на махорку.
Избил его Вески безжалостно. Никто не вмешался.
— Подохнешь ты от нашего боя, если не перестав нешь воровать,— сказал ему Тяэгер.— Ты теперь солдат, пора понять.
Рауднаск поглаживал свою распухшую бровь и не сказал ни слова.
Вечером он скалил зубы как ни в чем не бывало.
На следующий день его снова заподозрили. Но на этот раз он отговорился.
— Argumentum baculinum l,— проворчал он себе под нос. Он любил латинские изречения.
Всего в отделении было одиннадцать человек. Первым в строю стоял Тяэгер. Потом — тихий, с мечтательными глазами юноша Вальтер Лийас, Рауднаск, Юри Вески. Рядом с ним было место Кальма. Слева от Каль-ма становился Юхан Тислер. Он с восторгом говорил о Сибири и вечно спорил с Артуром Мяги, командиром отделения, учителем из Крыма. Тислер тоже родился в Крыму, в прибрежной деревне Самбрук. А родная деревня Мяги была в степи, среди виноградных плантаций и пшеничных полей. Война между Тислером и
* Осязаемое доказательство (лат.),
Мяги шла в основном из-за того, чья деревня красив вее — Самбрук или Джурчи, в какой деревне дома богаче, виноград слаще, женщины красивее и лучше.
— В Самбруке,— утверждал полный и коренастый Тислер, и его голубые глаза весело сияли.— Я знаю всего одно место, с которым можно сравнить Самбрук. Это колхоз «Эстония» в Сибири. Но он вне конкуренции. Джурчи — скучная деревня.
— Не слушайте его,— убеждал командир отделения, его карие глаза упрямо и яростно поблескивали.-— Крымский берег — красивый берег, Крымские горы — высокие горы. Но в Самбруке горы низкие, а кроме низких гор, там нет ничего; виноград кислый, дома малень кие, и Юхан правильно сделал, что выбрал себе для житья другое место.
— В Джурчи нет ни моря, ни гор. Пустая земля, сухо и пыльно. Не заговаривай людям зубы.
— Наша деревня утопала в зелени, и вино там никогда не кончалось. Женщины были — на весь Крым, Парни из Самбрука таскались у наших женщин в хвосте, целыми обозами ходили свататься, да уж, известно, уходили с длинным носом.
Так они переругивались. Слушая их, даже Лийас заговорил.
— В Крыму, наверное, красиво,— сказал он про себя. — И у нас в Муствере красиво. Река, и лес, и раки, и...
Следующим за Тислером был Арнольд Вейес. Остальных троих звали: Карл Агур, Фердинанд Лоог и Василий Соловьев. Агур был веселый парень с побережья, его рассказы о жирных копченых угрях и свежезасолен-ных сигах заставляли слушателей глотать слюнки, И о вяленой камбале он умел рассказать так, что все невольно делали глотательные движения. Агур, отбывавший в начале войны воинскую повинность в Эстонском территориальном корпусе, уже испытал на себе войну в боях под Порховом, Дном и Старой Руссой Лоог каждую свободную минуту где-то пропадал, восстанавливал старые знакомства и завязывал новые — все для того, чтобы любым путем перебраться из стрелковой роты в тыловую часть. Василий Соловьев был каменщик, исходивший Эстонию вдоль и поперек. Он сделал в землянке новую печь — и топлива она потребляла меньше, а тепла давала больше.
Командиром взвода к ним назначили Симуля, теперь младшего лейтенанта. По мнению Тяэгера, это было прямо-таки несчастье. Симуль требовал, чтобы во взводе был строжайший порядок, на учениях он гонял беспощадно. А Кальм держался с вызывающим безразличием. За себя Тяэгер не боялся. Во время службы в буржуазной армии он сумел осадить фельдфебеля, который превратил жизнь многих ребят, отбывавших повинность в его роте, в собачью жизнь, сумеет он и сейчас постоять за себя. Симуль в первый же день подложил им, Кальму и Тяэгеру, свинью: вместо Кальма назначил вторым номером Лийаса. Тяэгер обратился с просьбой восстановить справедливость к политруку — тот, похоже, человек понимающий. Но ни Мянд, ни командир роты лейтенант Аава не захотели помочь. Да и сам Кальм махнул рукой — ему, кажется, действительно было безразлично, что с ним происходит. В конце концов, они ведь остались в одном отделении.
Старшиной роты назначили человека с обмороженными ногами, который в карантине спал рядом с Тяэге-ром. В тот день, когда Симуль вызвал в землянку по.-литрука, Тяэгер разговорился с этим человеком. Звали его Отто Рюнк. Мобилизован, как и Тяэгер. Но в труд-армии он не был.
— Можешь благодарить бога,— сказал ему Тяэгер. Потом ему было совестно. Потому что Рюнк пережил
страшные дни блокады Ленинграда.
— Собак вы ели? — спросил Тяэгер.
— Кое-кто ел и собак.
— Непохороненные трупы валялись на улицах?
— Валялись.
— Бомбил крепко?
— Бомбил.
— Что ты там делал?
— Три недели был в госпитале. Немецкий самолет расстреливал тонущих — наш корабль потопили. Меня ранило в плечо. Потом был на оборонных работах. Потом — на фронте. Снова ранило. Не хотел из Ленинграда уходить. Но дали команду — в эстонскую дивизию.
На следующий день Тяэгер сказал Рюнку:
— Забудь.
Рюнк не понял,
— Я вчера глупости говорил. Будто тебе повезло, что в трудармию не попал. Забудь об этом.
— И повезло, В Ленинграде смерть была ближе и голод сильнее. Но я не жалею, что остался там.
— Ты в партии?
— Нет,— ответил Рюнк.
Почему-то Тяэгер ожидал другого ответа.
Он говорил с Рюнком о многом. О войне, о сражениях под Москвой и Ленинградом и о том, кто где работал до войны. О родных, Рюнк — каменщик, женат, имеет ребенка. Рассказал Рюнк и о своем брате, который спрятался от мобилизации. Кто его знает, что он теперь там, в Эстонии, наделать может...
Рюнк понравился Тяэгеру.
— Со старшиной нам, кажется, повезло,— сказал он Кальму.
Тот равнодушно пожал плечами.
По мнению Кальма, ничего не изменилось. Был барак, здесь землянка. Земляной пол и затхлый запах погреба. Сумрак. Нары.
— Здесь я опять чувствую себя человеком,— убеждал его Тяэгер.— Еще разобьем фрицев и вернемся домой настоящими мужчинами.
Кальм скептически кривил губы.
— Шамовка поплотнее и одежда получше,— утверждал Тяэгер.
— Пятиконечная звезда на пилотке,— укусил теперь Кальм.
— А что же там должно быть? — спросил Тяэгер. Кальм молчал.
— Парень,— сердито сказал Тяэгер,—- не мели глупостей.
— Знай себе смейся, как я,— влез в разговор Рауднаск.
— А ты чего нос суешь? — окрысился Тяэгер. Рауднаск отошел, посмеиваясь.
Наступил день, когда разволновался и Кальм. Их повели в баню, выдали обмундирование и распределили по ротам. В новой форменной одежде они показались чужими друг другу. Тяэгер выглядел выше и стройнее. Особенно когда снял шинель. Гимнастерка была ему узка, рукава коротки. Остриженная наголо голова и гладко выскобленный подбородок делали его еще моложе.
— Ну и рожа! — заметил он, рассматривая в карманное зеркальце свое большое лицо, крепкий нос и тяжелый подбородок.
И Энн Кальм выглядел помолодевшим. Отражение в зеркале напомнило ему дни, когда он отбывал воинскую повинность. Такая же остриженная голова. Только серовато-голубые глаза не глядели больше на мир жадным, удивленным взглядом. Глаза как будто не свои. Чужой взгляд, чужие и глубокие морщины, появившиеся в углах рта. И верно — такие глаза могли быть у старика, ничего не ожидающего от жизни. Но Кальму всего двадцать три года.
— Все мы на одно лицо, медведи в обмотках,— произнес Рауднаск.— Хорошо хоть по фамилии зовут, а то можно и забыть, что ты вообще человек.
— Кто не чувствует себя человеком, тот, наверное, и не человек,— высказал свое мнение Тяэгер.
— Во время войны солдат — это человек номер один,— сказал Соловьев.
— Не говори мне о войне,— вздохнул Вески.— У меня дом остался недостроенный. Красивый дом, ветки березы свисали над крышей...
Рауднаск насмешливо скалил зубы.
Взволнованным Кальм оставался недолго. Он опять ходил мрачный, упрямо не признавал приказов и распоряжений, вяло и неохотно выполнял упражнения во время учений. По вечерам, в свободное время, он или лежал на нарах, или же уходил в березовую рощицу.
Березы росли и между землянками, и на учебном поле, изрытом стрелковыми ячейками. Вдали синели горы. Высокие горы, многие вначале принимали их за облака. Однажды на тактических занятиях в четырех-пяти километрах от лагеря рота вышла к ярко-синему озеру с извилистыми берегами. Озеро поменьше сверкало рядом с лагерем, за штабом полка, но низкие берега были голы, и оно не оставляло такого глубокого впечатления.
Как-то вечером Энн встретил в березовой роще Кир-сти Сарапик.
Он сразу узнал девушку.
Кирсти прошла совсем близко. Она была не одна. Рядом с нею шли младший лейтенант Симуль и молодая женщина, старший лейтенант медицинской службы. Командир взвода требовательно посмотрел на Кальма, но тот не поднял руки к фуражке,
Ночью ему не спалось.
Он не знал имени Кирсти и мысленно называл ее Березкой.
В эту ночь в нем снова заспорили два «я», впервые за несколько месяцев.
Первое «я». Спи, идиот. Она — фифочка, развлекает командиров и комиссаров.
Второе «я». Ты не смеешь плохо говорить о ней!
Первое «я». Она...
Второе «я». Перестань. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это неправда. Она нравится и тебе, ты только не хочешь сознаться.
Первое «я». Нравится. Но мне и тебе,— не забывай, что это одно и то же,— понравится сейчас любая юбка. Она лакомый кусок. Но для нее у тебя руки коротки. Ты солдат, таких тысячи. Ты — козявка,
Второе «я». Я человек.
Первое «я». Это она тебе сказала. Она, кого ты сентиментально окрестил Березкой. Ох и короткая же у тебя память! Разве завшивевшая куча тряпья в углу барака — это человек?!
Второе «я». Нет, я все-таки человек.
Первое «я». Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Ты не смеешь иметь своего мнения. Ты должен думать так, как думают политруки. Разве человек может думать так, как ему приказывают! Если он это делает, он не человек.
Второе «я». На мне теперь красноармейская форма.
Первое «я». Это ничего не меняет.
Второе «я». Сформированы две эстонские дивизии.
Первое «я». Неужели ты так стремишься умереть? Да и не может быть, что таким, как ты, доверят винтовку.
Второе «я». Для чего же нас собрали?
Первое «я». Ты снова начинаешь идеализировать. Неужели ты действительно все забыл? Дурак! Агур был на фронте, и его загнали в трудармию. Вот факты.
Второе «я», Немцы не взяли Москвы. Их побили под Москвой,
Первое «я». Русских спасли морозы.
Второе «я». Но все же что-то стало по-другому. Совсем по-другому.
Первое «я». Сейчас весна. Ты молод. Ты увидал красивую мордашку. Вот и все, что изменилось.
Второе «я». Она сказала, что я человек.
Первое «я». Одни слова.
Второе «я». У нее были испуганные глаза. Что она обо мне подумала!..
Первое «я». Ты — мальчишка.
Второе «я». Лучше бы она меня не видела.
Первое «я». Плюнь на это. Плюй на все, что происходит вокруг. Не позволяй снова провести себя.
Второе «я». Черт меня погнал поднимать эту кость.
Первое «я». Дурень!
Наконец Энн Кальм уснул.
4
Юри Вески развешивал хлеб. За его действиями следило десять пар глаз. Чаша с гирями медленно опусти-» лась. Вески осторожно разрезал на две части ломтик хлеба и добавил кусочек к порции на весах. Теперь чаши уравновесились.
Весы смастерил Вески еще в трудармии и привез с собой в лагерь. Это был странный прибор. Четырехугольные фанерные пластинки, служившие чашками весов, подвешены на концы березового коромысла. В середине коромысла просверлена дырка, и сквозь нее протянута проволочная петелька. За эту петельку весы подвешены к нижней доске верхних нар. И чашки и рычаг тщательно отделаны, шнурки ровные, с аккуратными узлами. Вместо гирь тщательно выверенные куски железа.
Весы были точные. И о весовщике (весовщиком обычно бывал сам Вески) никто не мог сказать плохого слова. Порции хлеба всегда оказывались одинаковые. Многие проверяли, но Вески никогда не ошибался.
Вески смерил взглядом последнюю буханку, отрезал от нее кусок размером с дневной солдатский паек и положил на весы. ЧаШи весов немного покачались и уравновесились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34