ПАУЛЬ КУУСБЕРГ
Второе я Энна Кальма
Роман (эст)
1
Ночью прибыло еще около сотни человек. Карантин был переполнен.
Таких оборванных людей политрук Рейн Мянд здесь еще не видел. Правда, и остальные в большинстве пришли из трудармии, с лесозаготовок или со строек. Разорванные о сучья или о гвозди, обгорелые у костров шинели. Прожженные искрами, замасленные ватники. Френчи в заплатах. Затасканные штатские пиджаки и пальто. Стоптанные и неумело починенные высокие сапоги, валенки, калоши, даже лапти, сплетенные из липового лыка. Попадались приличные брюки и крепкие юфтевые ботинки, но они утопали в море заношенной до невозможности одежды и обуви. Но даже в сравнении с этим на новичках были просто лохмотья.
Уже по внешнему виду, по выражению лиц большинства в карантине можно было судить о пережитых трудностях, но и в этом отношении мужчины, прибывшие последними, как бы ставили точку над «i»« Ввалившиеся щеки, неделями и месяцами небритые бороды. Руки в коросте, с желтыми от махорки пальцами и растрескавшимися ногтями, опухшие, обмороженные ноги.
Они ссорились из-за лучших мест, подозревали друг друга при дележе пищи, и уже в первый день один из них попался в краже. Во сне политрук Мянд видел тупые глаза, руки, тянувшиеся за чужим куском, и, проснувшись, он обругал себя сентиментальным мещанином.
Разговор с новичками не получался. Вскоре Рейн Мянд понял, что многие относились к нему с недоверием. Они будто давали ему понять: «Говори, раз тебя поставили говорить, но верим мы тебе или нет — это дело другое». Одно их все же интересовало, а именно — что теперь будет? Правда ли, что создается еще одна эстонская дивизия? Его объяснение, что дивизия уже сформирована и что они бойцы этой дивизии, видимо, нравилось. И сообщения с фронта они слушали внимательно, но многие его утверждения вызывали недоверчивые ухмылки.
Сквозь тонкую дощатую перегородку донеслись свисток и команда дежурного, выстраивавшего бойцов, назначенных в наряд. Гул в землянке усилился. Кто-то громко и грязно ругался.
— Ты кого подозреваешь, недоносок? Он еще говорит! Нужна мне твоя бритва! Катись к дьяволу!
Доносились выкрики, смех, проклятия, шарканье ног. Через несколько минут стало потише. Вдруг Рейн Мянд ясно услышал:
— Если не встанешь в строй, позову политрука. Эти слова тяжело задели Рейна. Уже несколько раз
ему казалось, что политработник в глазах некоторых прибывших из стройбатов — это человек, которого нужно бояться. Его передернуло от случайно услышанной фразы.
— Встать! Приказ начальника! Нечего дурака разыгрывать!
«Видимо, дежурный»,— подумал политрук. Что ответили дежурному, он не услышал.
— Черт! Ты еще пожалеешь!
Быстрые шаги приближались. Стук — и предположение Рейна Мянда оправдалось, дежурный стоял в дверях.
— Товарищ политрук, я прошу вашей помощи. Тут один — его зовут Кальм — насмехается над распоряжениями. Его назначили в наряд, а он полеживает себе на нарах.
Внешне дежурный маю отличался от прибывших ночью. Пропитавшийся потом ватник, залатанные галифе. Только сапоги у него были хорошие, с высокими каблуками и крепкими голенищами. Широкий офицерский ремень, подпоясывающий ватник, начищенные до блеска сапоги и подчеркнуто прямая, подтянутая осанка придавали ему вид кадрового военного»
Рейн Мянд испытующее посмотрел на стоящего в дверях:
— Кто вы такой?
— Дежурный, товарищ политрук.
— Кто вы такой?
Дежурный смешался, но собрался с духом и доложил:
— Дежурный по карантину липник 1 запаса Симуть. Мянд еше раз смерил его взглядом:
— Что это за метод убеждения — угрожать докладом политруку?
Дежурный еще больше вытянулся и ответит:
— Виноват, товарищ политрук. Извините... Я не сумел иначе. Как дежурный, я должен был сам справиться, но трудармия развалила дисциплину, товарищ политрук.
Слова липника запаса, прозвучавшие искренне, рассеяли недоверие.
— Хорошо,— передумал Рейн Мянд,— пойдемте.
В землянке между парами было сумрачно.
Санитарный карантин был организован штабом дивизии, так как среди прибывших оказались больнее заразными болезнями. Это строение в полсотни метров длиной мало отличалось от расположенных рядом землянок, в которых размещались формируемые роты и батареи. Крыша опиралась на толстые круглые балки. Стены и потолок облицованы расколотыми вдоль бревнами. Четыре двухэтажных ряда нар, протянувшиеся с одного конца землянки до другого, были сделаны из того же материала. В постоянном полумраке,— свет проникал сквозь узкие полоски окошек, расположенных на уровне земли,— светлые балки казались коричневато-серыми. В тусклом полумраке серыми, вернее — бесцветными, казались и жители землянки.
Дежурный провел политрука в другой конец землянки.
— Здесь, товарищ политрук. Слева, на верхних нарах. Первый. Второй освобожден от нарядов. Ноги опухли.
На нарах лежали двое.
— Встать! — рявкнул дежурный.
1 Л и п и и к — прапорщик — самое младшее офицерское звание в армии буржуазией Эстонии.
Лежавший с краю не шелохнулся.
— Встать! —во всю глотку заорал дежурный. Хотел повторить приказание и в третий раз, но резкий жест Рейна Мянда заставил его замолчать.
Политрук забрался на верхние нары, дежурный тупо смотрел ему вслед. Наверху Мянд, чтобы не удариться головой о потолок, пригнулся.
Человек лежал, подогнув колени. На тощем, заросшем и немытом лице странно поблескивали глаза. Костлявые, растрескавшиеся руки были сложены на груди, Под головой вещевой мешок и валенки с оторвавшимися подошвами. Этот человек был из последней партии.
— Почему вы не выполняете приказания? — спросил Мянд.
Молчание.
— Вы больны?
Снова молчание. Дежурный — его голова торчала над нарами — презрительно скривил губы.
Политрук хотел встретиться со взглядом лежавшего, но тот то ли из безразличия, то ли из упрямства смотрел только в потолок.
— Сколько вам лет?
Пальцы лежавшего задрожали. Он повернул голову, взор на мгновение остановился на Мянде, но ни одного слова не сорвалось с его губ.
Глаза этого человека потрясли Мянда. Такие пустые, ничего не понимающие глаза могут быть или у сумасшедшего, или у умирающего.
— Энн, дьявол, отвечай же! С тобой говорят по-человечески,— послышалось вдруг от двери, и к ним подошел огромный человек, выше дежурного ростом и много шире в плечах. На нем была серая красноармейская шинель, стянутая в талии веревкой.
Энн и теперь не открыл рта, а человек сказал:
— Парень горяч. Горяч и глуп.
Кто-то злорадно хихикнул. Смех послышался от двери. Там собрались люди, они с любопытством следили за происходящим. Рейн обратился к лежащему на нарах:
— Вы думаете о том, что вас ожидает? Не забывайте, что вы в Красной Армии!
Теперь лежащий приподнялся на локтях, посмотрел своими пустыми глазами на политрука и равнодушно произнес:
— Мне... все равно... хоть расстреливайте.
Больше он не сказал ни слова. Мянду стоило огромных усилий сдержаться, он хотел уже распорядиться, чтобы силой стащили лежащего с нар, но уж очень тот был жалок, и Рейн справился с приступом ярости.
— Кто близко знает красноармейца Кальма? — спросил он людей, которые теперь подошли поближе.
— Красноармейца Кальма? — спросили в ответ— А здесь красноармейцы?
Политрук почувствовал, как начала пульсировать кровь в висках.
— Вы все красноармейцы,— резко ответил он.
В возникшей тишине отчетливо донеслось чье-то хихиканье.
— Я знаю,— взобрался на нары человек, который назвал лежащего глупым.
— Сейчас красноармеец Кальм не отдает себе отчета в своих поступках,— сказал Мянд.— Пусть он поразмыслит. Помогите ему понять, что Красная Армия не детский сад и он не трехлетний мальчик. Вечером решим, нужна ли вашему другу врачебная помощь или ему нужна гауптвахта.
Мянд соскочил с нар и вышел из землянки, ощущая свое бессилие. Во взгляде дежурного он прочел, что тот не одобряет его поведения. Действительно, он был мягок... нет, не мягок, а просто беспомощен. Так он не справится со своей задачей. А он должен уметь найти ключ именно к таким потерянным людям, как этот скорчившийся на нарах человек.
Когда за Рейном Мяндом закрылась дверь, .друг Кальма Биллем Тяэгер спросил:
— Политрук сам пришел?
Энн Кальм равнодушно глядел в потолок.
— Дежурный позвал,— объяснил появившийся на нарах тощий молодой человек с живыми глазами.
Тяэгер перевесился через край нар.
— Ты, Симуль, не будь свиньей,— сказал он своим громким, гулким голосом. И, обращаясь к Кальму, добавил: — Если к вечеру не встанешь, своими руками сброшу тебя с нар.
Дежурный сделал вид, что ничего не слышит.
За Тяэгером и Кальмом следил человек, отличавшийся от других уже своей одеждой. На нем был френч офицера эстонской буржуазной армии, галифе из крепкой диагонали. Блестели хромовые сапоги. Этот человек тоже был тощ, но под глазами у него не было темных-кругов. Он следил за всеми спокойньш и внимательным взглядом. Звали его Мати Рейноп.
— Дежурный поступил правильно,— взял он Симуля под свою защиту,— в армии военный порядок.
— Ты, дядя, откуда взялся? — вызывающе спросит Тяэгер.— И вообще — ты кто такой? Тоже мне шишка, какой-нибудь липник запаса вроде Симуля. Разрядился, точно генерал.
— Курица не птица, баба не человек, липник не офицер,— проворчал улегшийся рядом с Кальмом юноша с живыми глазами.
Мати Рейноп, не знавший Тяэгера, не обратил внимания на грубый тон.
— Мобилизован, как и ты,— спокойно ответил он.— Какой смысл сейчас говорить о звании?
Рейноп нашел правильный тон, обратился к Тяэгеру на «ты», и Тяэгеру сразу же расхотелось ссориться с ним. Да и не драчливый был у него характер. Просто он рассердился на Симуля. Каждый, у кого есть глаза и сердце, должен бы понять, что с Энном дело плохо. Уже несколько месяцев тому назад, когда они на севере рубили лес, парень сдал. Сперва Кальм был такой же, как все. Говорил еще, что хотя у немцев бесспорно высокая культура, они не умеют выбирать себе правителей. Но чем больше усыхал хлебный паек, тем глупее становились его речи. Конечно, в их батальоне положение было поганое. Снабженцы спекулировали предназначенным для людей хлебом, начальство смотрело на безобразия сквозь пальцы. Правда, перед их отъездом арестовали командира батальона и нескольких снабженцев, ходили слухи, что их ожидает расстрел, но того, что было, так легко не зачеркнешь. К тому времени, когда немцы подошли к Москве и Ленинграду, Кальм прямо-таки чушь порол. Но тогда даже у серьезных, повидавших жизнь рабочих людей появлялись нехорошие мысли. Что уж говорить о таких, как Энн! Симуль должен бы это знать.
Когда стало известно, что формируются эстонские дивизии и начала работать организационная комиссия, все радовались этому. Ожили даже те, кто, как и Энн, повесили носы. Но этого пария ничего не трогало. Сидел, нахохлившись, в углу барака, молчал и хмурился целыми днями. А если раскрывал рот, то говорил такое, что прямо хоть к стенке его ставь. Вот и здесь, в землянке, он не желает ни на что обращать внимания.
Вдруг Энн Кальм приподнялся. Распахнул полы ватника и, указывая на себя, яростно закричал:
— Красноармеец! Армия! Красная Армия! Неужели это Красная Армия?!
Рейноп промолчал.
Лежащий у стены человек с опухшими ногами поднял голову и сказал:
— Когда пойдешь по своим делам, поговори с ребятами из других землянок. Вот это Красная Армия. И эта Красная Армия разгромила фрицев под Москвой.
Кальм снова откинулся на нары. Глаза, в которых горело злобное пламя, погасли. Пусть, кому охота, говорят о Красной Армии, об эстонских частях, о войне — его все это не касается. Он солдатом не будет. Энн Кальм уже забыл, что когда-то он думал по-другому. Когда началась война, тогда он без колебаний отправился на сборный пункт. Да, в начале войны это казалось Кальму само собой разумеющимся. Когда отец вечером первого дня войны сказал, что «тебе, парень, видно, доведется поносить солдатскую шинель», он согласно кивнул головой. За осень и зиму все в нем смешалось. В мыслях ожили все предрассудки и доводы, которые внушали ему со школьной скамьи, против коммунизма, советского строя и русского народа.
Теперь Энн Кальм ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Ни во что не верил. Лишь изредка, как в тумане, возникали картины детства, он видел Таллин, родителей и друзей, и в его душе что-то болезненно шевелилось. Раньше он часто спорил сам с собой. В трудармии, куда его послали вместо фронта, его «я» как бы раздвоилось, и эти два «я» спорили долгими часами. Постепенно он стал безразличен ко всехму, даже к своей судьбе. Он не умывался, валялся на нарах, буквально ни о чем не думая.
После обеда Кальм сполз с нар и, волоча ноги, вышел из землянки. Яркое апрельское солнце заставляло жмуриться. Он подошел к ближайшему дереву. Не услышал, как кто-то крикнул ему, что уборные дальше и что нельзя загаживать землю у жилья. Застегнув брюки, он потащился за землянку. Никакой цели у него не было, он действовал, как во сне. Вдруг он обнаружил, что находится возле кучи отбросов. Он остановился. Хотел пойти дальше. Сделал даже несколько шагов, но повернул обратно. Среди картофельной шелухи и почерневших капустных листьев лежала свежая суповая кость, на которой еще оставалось немного мяса. Он исподлобья долго смотрел на нее, вяло размышляя, что на лесоразработках от таких кусков не отказывались.
— Что вы здесь делаете? — услыхал он вдруг взволнованный женский голос.
Будь то мужской голос, Кальм не обратил бы внимания. Или сделал бы такое, что сразу показало бы: он, Энн Кальм, ни с кем больше не считается, даже с самим собой. Может быть, даже поднял бы кость и начал ее грызть. Но испуганный голос женщины смутил его. Он на момент приостановился, потом рассердился сам на себя и грубо ответил:
— Что я здесь делаю?..— наклонился и схватил кость.
— Бросьте! Вы же человек!..
Кальм обернулся. Перед ним стояла молодая женщина в военной форме. Она испуганно смотрела на него.
— Человек? Разве я человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34