— Это наша пуля. Нашего пулемета или «ТТ», Кирсти Карловна. Я убеждена в этом, хотя Юрий Антонович говорит, что можно и ошибиться. Он еще сказал, что это не важно, что в таком тумане свои могут случайно обстрелять своих же. Если бы это было действительно случайно... Но... У меня в голове все смешалось.
Кирсти молчала.
-— Извините меня,— прервала тишину Татьяна Гавриловна,— я устала.
Ее позвали, и она поспешила обратно.
Из злания выносили раненых. Свет из открытой двери упал на лежавшего на носилках солдата. Лицо с ввалившимися щеками и закрытыми глазами показалось Кирсти знакомым.
— Его только что оперировали? Ранение в легкое? -— спросила Кирсти у санитаров.
— Тот самый,— ответили ей.
— Жив?
— Пока — да.
Что-то заставило Кирсти войти в палатку и внимательно рассмотреть оперированного.
Теперь она узнала неподвижно лежавшего на носилках солдата. Его она встретила на одной станции. Он называл ее Березкой и говорил о том, что он не чувствует призвания воевать.
Только теперь Кирсти полностью поняла волнение доктора. И верно — что происходит между этими? Свои убивают своих... Она пыталась уверить себя, что хирург прав и красноармеец ранен случайной пулей. Но тут ей во всех подробностях вспомнился разговор на перроне вокзала... Видимо, Энн Кальм — Кирсти не забыла его имени — хотел перебежать. Кто-то, возможно даже Рейн,— ведь Кальм служил в роте Рейна,— выстрелил ему вслед. Думать о предательстве было трудно, очень трудно. Поэтому и потеряла самообладание даже смелая Таня.
2
В роте все были уверены, что Кальм ранен немецкой пулей. Да никто и не думал, что могло быть иначе. Он не первый, кому прострелили легкое, и не последний. Кого-то настигла пуля, кому-то осколок мины смешал внутренности, кого-то разорвал на куски снаряд. С какой же стати ломать голову над ранением Кальма? Ближе всех к Кальму находился Вийес. Он и нашел Энна в луже крови. Никто не расспрашивал его, и сам Он ни в чем не сомневался.
Возможно, он и услыхал бы револьверный выстрел, не открой в это время Тяэгер такую яростную стрельбу. Но Тяэгер не мог иначе, он должен был стрелять. Тяэ-гера привел в ярость призыв, донесшийся с немецкой стороны. Как останешься спокойным, когда тот, кто уговаривает ребят дезертировать, только что раздавил Вальтера гусеницей танка! И каким подонком надо быть, чтобы бросить ради буханки хлеба товарища! Конечно, и он хочет поскорее вернуться в Таллин, но не как преступник, а как честный человек, твердо стоящий за свою правду. Поэтому он и стрелял. Стрелял в темноту, наобум, злой, что его пытаются одурачить, оболванить.
Вийеса привели к Кальму слова, звавшие эстонских парней переходить к немцам. Услыхав доносившуюся из темноты эстонскую речь, Вийес сперва испугался. Он засмеялся бы, услышав эти слова в другой обстановке. Так, во всяком случае, говорил он потом Вески. И будь у него под рукой такая же труба, как та, что ревела по другую сторону фронта, он ответил бы: «Старого воробья на мякине не проведешь». Это он тоже говорил Вески. Это он и хотел сказать Кальму, но тот уже не годился в собеседники.
Вески не обращал внимания на болтовню Вийеса, Он не станет, как мальчишка, трещать о том, что чувствует или думает. Но Вески как настоящего крестьянина интересовала другая сторона дела: что за эстонец оттуда говорил? И откуда эти вражьи души узнали, что во время похода у них часто урчали желудки? Тоска по дому — это да, это можно было просто так предположить. Это даже и фрицы чувствуют, хотя они как одержимые цепляются за чужую землю когтями и зубами. Вески вдруг представил, как выглядел бы ра-бааугуский Сассь, если бы он, Вески, в сочельник или в новогоднюю ночь вдруг пришел домой. С фронта он, может, и ушел бы с целой шкурой, но Сассь скоро натравил бы на него полицию. Или заставил бы стать батраком. Ни та, ни другая перспектива не привлекала Вески. Он вернется домой тогда, когда принесет с собой право на те двенадцать гектаров, которые осенью сорокового года записали на его имя. Да, использовать тоску по дому — до этого мог додуматься и чистокровный гитлеровец. А вот то, что у них во время похода с шамовкой было плохо, это лучше всего знает человек, которому приходилось топать десятки километров с пустым брюхом. Значит, там, у громкоговорителя, сидит или пленный, которого заставили говорить, или ле-ребежчик, во всяком случае подлая душа, готовая для спасения своей шкуры накинуть петлю на шею товарища. Или там распинается какой-нибудь эстонский фашист в немецком мундире. Тоже продажная шкура,
Помогая санитарам отнести Кальма,— от Вийеса толку не было, он лишь причитал и бестолково суетился,— Вески думал: кто его самого когда-нибудь так понесет? Или ему уже не нужны будут носильщики? Почему-то ему хотелось, чтобы это был хороший человек. Такой, как Тяэгер, который на иудины речи фрицев ответил яростным пулеметным огнем, или Тислер, у которого в груди настоящее крестьянское сердце. Но, в конце концов, все равно. Главное — чтобы вовремя заметили, что он уже не может сам о себе позаботиться. Он и мертвым не хотел бы валяться где-нибудь на склоне холма. Пусть его присыплют хоть парой лопат земли.
Смерти Вески не боялся, хотя мысль о ней вызывала небольшой озноб под сердцем. В начале боя он смешался и не знал, что делать, как поступать. Пахать и сеять он умел, на сенокосе или на ржаном поле был из первых, умел рвать камни и копать канавы, на пчел у него была легкая рука, и яблони он прививал не хуже садовника. Он мог уложить бревно на стену, не раз стоял у наковальни с клещами в одной руке и молотом в другой. И Юта подтверждала, что у него девять специальностей, есть и десятая — голод, но последнее говорилось просто так, для красного словца. Но что предпринять тогда, когда из-за холмов с воем и визгом летят мины,— этого он сразу сообразить не мог, хотя на учениях он был не глупее других. Он долго лежал на животе в мелкой стрелковой ячейке и рассуждал про себя, что лучше бы был небольшой мороз. Оттепель размочила склон холма, и, куда ни бросишься, всюду под тобой хлюпает. Наконец он начал углублять ячейку, не обращая внимания на снаряды. Работа действовала успокаивающе. От него валил пар, но к тому времени, когда из тумана появились танки, стрелковая ячейка полного профиля была готова Теперь он чувствовал себя увереннее. Тщательно целясь, он сделал три-четыре выстрела, сердясь на Кальма, который палил без разбора, а еще больше на Вийеса, который не высовывал головы из воронки от снаряда.
Изредка, когда близко шлепалась мина, Вески думал, что будь он метров на десять ближе — и его не было бы больше. В эти моменты приходили на память Юта и рабааугуский Сассь, И двенадцать гектаров, которые Юта не доллша бы уступить Сассю, потому что в земли Рабааугу труда вложено больше, чем труда Сасся. В нагрудном кармане Вески носил письмо, на треугольном, свернутом из обычного листка тетради в клетку конверте которого был адрес Юты, а на таком же листке черным по белому была изложена мысль, которая всегда приходила ему в голову, когда поблизости рвался снаряд или мина. Письмо кончалось словами: «Будь здорова. Помнивший тебя до смерти Юри». Правда, Тислер, которому Вески начал доверять, потому что тот говорил о колхозе в Сибири так же серьезно, как сам Вески о двенадцати гектарах Рабааугу и о своем доме, этот Тислер считал, что носить такое письмо в кармане как будто бы немного странно. Не из-за содержания — оно-то правильно,— но ведь он еще живой. Нет смысла самому себе гроб сколачивать. Вески ответил, что, если бы гроб вместился в нагрудный карман, он выстрогал бы и его заранее. Мысли о письме и о Юте вызывали грусть, но это была такая грусть, которая прибавляла сил.
Когда дали приказ готовиться к контратаке, Вески пожаловался Тислеру, что ему жаль бросать хорошую ячейку. По команде Агура он выскочил из ямы и, крепко держа винтовку в руках, начал деловито спускаться с холма. Рядом с ним шагал Тяэгер и ворчал про себя — не разрешили стрелять. Они не знали, как далеко зашли, ориентироваться в темноте трудно. Вероятно, до позиций немцев оставалось метров пятьдесят— шестьдесят. И вдруг темнота ожила. В десятках мест вспыхивали огненные глаза, и вокруг них свистели пули.
Тяэгер чертыхался, но шел дальше. Вески сгорбился, но тоже шел впереди. Рядом с ними шли еще бойцы, сзади подходила вся рота. Осветительная ракета заставила их броситься на землю. Когда она погасла, они оба вскочили и теперь уже побежали вперед. Но далеко они не продвинулись. Яростный, все усиливающийся огонь не давал и головы поднять.
Вески попал в какую-то клейкую грязь. «Глина и снег»,— подумал он и хотел ползти дальше.
— Виллу! — Он приподнялся на колени и повернулся в ту сторону, где, по его мнению, должен был лежать Тяэгер.— Виллу...
Продолжить он не смог. Как будто кто-то ударил его дубиной по голове.
Все получилось так, как хотел Вески. Долго его нес Тя^ер. Сперва волочил вслед за собой —сам должен был ползти. Лишь позднее» когда их прикрыл низкий гребень холма, он смог взять товарища па руки.
Из санроты полка младший лейтенант Спмуль выбрался не скоро. Возможно, что его уже увезли бы, но красноармеец Соловьев сказал, что они с младшим лейтенантом могут еще подождать. Сперва тяжелораненых, говорил Соловьев, и его слушались так» как будто у него были генеральские звезды. Контузия, ко нечно, поганая штука, болтал Соловьев. Он, мол, знает. В их деревне жил один солдат, контуженный в первую мировую войну на Карпатах, так он не мог мочу удержать. Но ранение в живот или в легкое опаснее для жизни, и поэтому в первую очередь нужно отправлять людей, у кого такие раны.
У самого Соловьева было прострелено бедро.
Младший лейтенант Спмуль лежал у костра и пытался улыбаться, хотя он с большим удовольствием отругал бы Соловьева.
Принесли пять-шесть раненых. Один из них все время требовал воды.
— Жжет! — хрипел он бесцветными губами. Отблеск костра придавал его известково-белому, болезненно искривившемуся лицу какой-то призрачный вид.
Пить ему не давали.
— Воды, дайте воды...— просил он все больше слабеющим голосом.— Скоро меня... так к так... черви... жрать будут.
Рука раненого ощупывала грязную снежную кашу рядом с собой, но он не мог поднять руку ко рту. Тогда он попытался повернуться на бок, но для этого сил и совсем не было.
— Почему ему не дают пить? — прошептал Спмуль.
— Ранение в живот,— предположил Соловьев и громко сказал: — Крепись, браток, жажда не убивает.
Губы раненого пошевелились, но голоса больше не донеслось.
Симуль боялся, что раненный в живот старший сержант действительно умрет Он не знал его и заверял себя, что ему безразлично, умрет старший сержант или нет. Но все же это беспокоило его.
Поблизости упало два-три снаряда. У Симуля задрожали плечи. Самое противное, что он не может подавить страх.
Фронт в двух шагах. В любой момент немцы могут прорваться сюда. А вдруг дорога уже отрезана? Сани, которые давно должны были вернуться из медсанбата, все не возвращались. Как обошлись бы с ним немцы? Они должны понять, что он мобилизованный, не доброволец. Как офицер запаса, он не мог не выполнить приказ. Немцы учтут это, успокаивал он себя. Ради бога... они не смеют его расстрелять.
Принесли нового раненого. Вернее — он передвигался сам. Обе его руки, а также голова были неумело обмотаны бинтами. Фельдшер начал торопливо перевязывать его.
— Дьяволы! — ругался новый раненый, по знакам отличия рядовой.— Дураки! Как стадо баранов! Были бы у меня руки целы... Командир взвода первый растерялся. Подняли лапы, шкурники... Еще пожалеют об этом, честное слово!
Он упал бы, не поддержи его фельдшер.
— Спокойно! — уговаривал его командир санвзвода.
— Были бы у меня руки целы... Он не договорил, потерял сознание.
Симуль жадно слушал его. Кто поднял лапы? Где? Когда? Видимо, только что. Что сделают с попавшими в плен? Пошлют в лагерь? Отпустят домой? Лагерь лучше, чем фронт. Все же... Переход был бы сумасшествием. И в их роте много таких фанатиков, как этот красноармеец. Попытайся он, Симуль, сдаться в плен, ему просто всадили бы пулю в затылок. Солдат своего нового взвода Симуль знал хуже, но и там хватало людей вроде Тяэгера или Рюнка, которых ничем не испугаешь. Да еще пришел Мянд. Уж у этого рука не дрогнет! Младший лейтенант Симуль хотел бы побольше узнать о том, что произошло, но потерявший созна ние красноармеец не приходил в себя.
— Смелый патриот,— прошептал Симуль дрожащими губами.
— Убежденный парень,— согласился Соловьев,
— Умрет?
Симуль прикусил губу. «Дурак, бессмысленный вопрос...»
— Кто знает,—сказал фельдшер.—Его отправим в первую очередь.
— Тем... кто.. позволили... взять... себя... в плен.., по ним... надо бы... стрелять...
Симуль испугался. Не лязгнул ли затвор автомата? Кто это сказал? Старший сержант, раненный в живот. Он еще жив? Видимо, коммунист. И в его взводе два члена партии и шесть комсомольцев. «Боже мой, почему я так думаю? Ведь я и шагу не сделал в сторону врага...» Симуль тихонько, сквозь зубы, заохал.
Сани вернулись.
Симуль застонал громче.
— Прежде всего тяжелые,— послышался голос Соловьева.
— Вы сможете еще потерпеть? — спросил командир санвзвода.
— Смогу,— пробубнил Симуль, хотя все его существо кричало обратное. Чертов Соловьев...
Втроем, фельдшер, Соловьев и он, остались у костра, с трех сторон огороженного плащ-палатками.
Передовая гремела, трещала, гудела, щелкала, громыхала.
— Тяжелая ночь,—• сказал фельдшер.
— Мы не отступим,— прошептал Симуль и снова охнул сквозь зубы.
— Со следующей партией отправим вас,— успокоил его фельдшер.
— В первую очередь тяжелораненых,— по мнению Симуля, назло ему, заметил Соловьев.
— Я не пойду никуда,— сказал Симуль.— Я не могу. Мой взвод...
Его последние слова превратились в труднопонимае-мое бормотанье.
Под утро его отправили в санбат. Всю дорогу Симуль стонал. Вески, принесенный перед самым отъездом, лежал наполовину на нем. Симуль почувствовал, как что-то мокрое просачивалось сквозь ватные брюки на бедро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34