https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/tyulpan/
П. Катаева —
Инна Гофф».
С тех пор я никогда не писала по заданию.
Изучила ли я тогда жизнь? Нет. Я только подучила химию. Надышалась окислами азота, наглоталась фосфоритной пыли. Прониклась уважением к людям в черных, похожих на матросские бушлаты, спецовках.
И за все это я благодарна той своей книге.
Но способ «изучения жизни» с блокнотом в руке с той поры я отвергла для себя навсегда.
Недавно я снова пришла к Докторову. Я позвонила ему из редакции Воскресенской газеты «Коммунист» и сказала, что пишу записки о нашем городе и хочу его повидать.
— Может быть, вы помните, я когда-то была у вас...
— Помню очень хорошо,— прозвучал в трубке густой голос— Я даже помню содержание вашей книги...
Он сказал, чтобы я позвонила в управление завтра в десять утра, к этому времени он уже пройдет по цехам и будет у себя.
Я позвонила.
— Если ненадолго, приезжайте сейчас,— сказал он. И я вспомнила знаменитое: «Короче!..»
Лил дождь, стучал по красной кабинке автомата. Я добежала до автобуса и поехала.
Давно я не была на площадке химкомбината. Какое множество разнообразных дымов, как элегантны удлиненные цеха. Если раньше это выглядело как железнодорожный узел, то теперь скорее напоминает морской порт. Может эти сдвоенные трубы, сифонящий пар, белый на сером.
— Вы по личному вопросу? — осведомилась секретарша.
Я не знала, является ли мой вопрос личным. Она сказала, что у Докторова «есть народ», но все же пошла докладывать. Вскоре она появилась и разрешила:
— Войдите.
...И снова длинный кабинет. Ковровая дорожка и огромный стол в глубине. Докторов здоровается со мной и предлагает сесть в одно из двух старых кожаных кресел по эту сторону стола.
Он занят. «Народ» — начальник технического отдела и главный механик решают с директором назревшие вопросы. Они решают их по порядку — первый, второй, третий... Вопросов много. Звонит телефон. Москва. Министерство. Снова телефон. Тамбовский химзавод, Уварово. Просят прислать специалистов,— суперцех остановлен. Стали обе системы серной кислоты.
— Скоро мы все к вам переселимся,— говорит Докторов. Держа трубку, он низко склоняется над столом, и я вижу в стекле его отражение. Очки. За очками суровые глаза без прежней задоринки. Или просто усталость. Густой тембр начальственного голоса.
Директор крупнейшего в стране производства. Человек, с именем которого связано почти все в этом городе, где главенствует Химкомбинат.
У меня есть время привыкнуть к огромности кабинета и собраться с мыслями.
Еще цома я приготовила листок с вопросами к Докторову. Не знаю, дойдет ли до них черед. Впрочем, я рада своей роли зрителя. Обо мне словно забыли, и, утонув в глубоком кожаном кресле, я вся превращаюсь в слух и зрение. Приходят новые люди. Проблемы дня не истощаются.
Опять телефон. Разговор о коллекторах, изготовленных на комбинате,— нет футляров, чтобы их отправить заказчику.
— Заберите их как можно скорей,— строго говорит Докторов,— оне нам мешают.
Он произносит по-старинному — «оне». И опять об Уварове.
— Кого же мы туда пошлем? Надо опытного, энергичного человека. Там простых вопросов нет, все сложные...
Звучат фамилии. Наконец выбор сделан. Докторов нажимает кнопку селектора. В кабинет является розовощекий крепыш лет тридцати. Русые волосы его мелко кудрявятся от дождя. Инженер суперцеха.
Происходит следующий диалог:
Докторов {сдержанно). Какое у вас семейное положение? Вы женаты?..
Инженер. Женат... (Он не ожидал этого вопроса и несколько удивлен.)
Докторов (так же сдержанно). Дети есть?
Инженер (все больше настораживаясь). Есть... Один!..
Докторов (так же). Ваша семья сможет обойтись без вас?.. Мы хотим вас командировать в другой город...
Инженер (нервно). Надолго?..
Докторов (невозмутимо). На три дня. В Уварово.
Инженер (переживший уже в душе длительную разлуку с женой и сыном). Могу! А когда надо ехать?
Докторов (невозмутимо). Лучше всего завтра... Но если вы человек медлительный, нерасторопный, то можно и послезавтра...
Инженер (со счастливой готовностью). Я могу сегодня!..
Прошло много времени, и дождь все лил за окном, когда Докторов вдруг обратился ко мне:
— Что-то у нас с вами ничего не получается...
И — без всякого перехода — к «народу», сидящему поодаль со своими неснятыми вопросами:
— Лет пятнадцать тому назад она написала книжку о Воскресенске. И меня там вывела в виде карикатуры...
Возможно, прочтя эти записки, Николай Иванович опять найдет в них карикатуру на себя. Что же сделаешь! Кабинет директора в десять утра — не лучшее место для задушевных бесед. Я была в этом кабинете только зрителем и видела Докторова таким, каким он хотел выглядеть. И таким изобразила его здесь, допуская, что в жизни этот человек совсем иной.
На мои вопросы он ответил кратко и сдержанно. Ответы его были определенны, категоричны. Если вопрос требовал ответа более пространного, Докторов говорил, что, пожалуй, отвечать на него не станет. В завершение сказал, что книг — кроме технической литературы — не читает, свободен бывает, только уйдя в отпуск. Ну, а в отпуске полагается отдых. По Конституции...
Я задумала эти записки как некий альбом, в котором портреты людей будут соседствовать с портретами деревьев и просто пейзажем.
Как в папке Юричева.
Мне кажется, что соседство с деревьями здесь столь же естественно, как наше соседство с ними в жизни.
Хорошо сказано об этом у Рильке: «...он значил больше, чем дерево, но он значил много, потому что дерево много значило...»
У меня есть знакомые среди деревьев. Старик Дуб в Харькове, с цементной пломбой в дупле ствола. И не златая цепь на Дубе том, а железная, в брезентовом футляре, похожем на шланг. Она связывает верхние ответвления, чтоб они не сломались. Гигантская чага сидит на середине ствола, как улитка.
Этот Дуб — он как целая дубовая роща, спаянная одним стволом, растущая от него,— иногда почти параллельно земле. Какие извивы бывших ветвей,— теперь это уже не ветви, а боковые стволы! По ним можно узнать извивы, изгибы судьбы этого дерева в его молодости, когда оно было еще податливо влиянию климата, ветра, их капризам. Дерево это я помню с детства, когда играла в его тени, собирая упавшие коричневые желуди в тюбетейках. Недавно, приехав в Харьков, я увидела под знакомым Дубом металлическую табличку:
«ПАМЯТНИК ПРИРОДЫ
ДУБ ЧЕРЕШЧАТЫЙ
ВОЗРАСТ 285 ЛЕТ
ДИАМЕТР 126 СМ
ВЫСОТА 17,2 М
ОХРАНЯЕТСЯ ЗАКОНОМ».
Платан на набережной Ялты и Платан в Одессе, возле оперного театра. И Кривая Сосна в Дубултах... И те два молодые деревца, видимо липы, стоявшие в лугах за Лиелупе, такие дружные под ненастьем и солнцем Прибалтики. Одно стало чахнуть в прошлом году. И недавно я обнаружила, что за рекой стало пусто,— погибли оба.
Мы приезжаем к знакомым деревьям и, недосчитавшись иного, испытываем какую-то внезапную пустоту, какое-то разочарование души.
К лесничему, Павлу Яковлевичу Ямашеву, я прихожу, как приходят поговорить про общих знакомых. Каждый знает о них что-то свое, известное только ему
Павел Яковлевич знает нумерацию лесных обходов и просек. Но он не знает, что просека, ведущая от поселка к усадьбе Дубки, называется просекой Первой Любви. Это неширокая длинная просека, нарезанная против большой березы, тенистая, с кустами бузины. Она уводит далеко, но береза эта, озаренная солнцем или погасшая, все видна вдали, сколько бы ты ни шел. Как и первая любовь... Не знает Лесничий и о Россетовской поляне. Так назвали мы веселую лесную поляну, справа от дЪроги, ведущей в Спасское. Эта поляна словно создана для пикников. Не здесь ли устраивала их когда-то Александра Осиповна Смирнова-Россет, владелица Спасского? Этой остроумной женщине, приятельнице Пушкина и Гоголя, немало посвящено стихов и посланий. Пожалуй, лучше всех выразил общее чувство к ней Лермонтов:
Без Вас хочу сказать Вам много, При Вас я слушать Вас хочу..
А жена Пушкина ревниво замечала мужу: «С ней тебе весело, ты смеешься. А со мной ты зеваешь...»
Вряд ли кому другому удалось бы затащить сюда Гоголя. В то время он был уже болезнен и нелюдим. Второй том «Мертвых душ» подвигался плохо, работа не ладилась. Она стала уже каким-то наваждением, божьей карой. А когда-то была праздником. И он до слез хохотал, читая вслух самому себе страницы о Чичикове и Коробочке... И от радости вскидывал в присядке длинные ноги, разгоняя кровь...
Александра Осиповна писала Гоголю: «Вас привезут ко мне в 70 верст от Москвы в такую мирную глушь, в такие бесконечные поля, где, кроме миллионов сенных скирд, песни жаворонка и деревенской церкви, вы ничего не увидите и не услышите...
Обедня будет всякий день, потому что церковь села Константинова напротив, через паром только перейти, и священник препорядочный человек...»
* *
Гоголь приехал сюда в конце июня. Здесь он продолжал работу над «Мертвыми душами», семь глав из которых уже было написано. Он спешил закончить второй том, избавиться от тяготившей его работы. Вот что пишет Смирнова-Россет об этих днях:
«Гоголю две комнатки во флигеле окнами в сад. В одной он спал, в другой работал... Вставал в 5... Шел прямо в сад. Возвращался к 8 часам, тогда подавали кофе. Потом занимался, а в 10 или 11 часов приходил ко мне или я к нему... После обеда ездили кататься. Он просил, чтобы поехали в сосновую или еловую рощу. Он любил после гуляния бродить по берегам Москвы-реки, заходил в купальню и купался. Любил смотреть, как загоняли скот домой. Это напоминает Малороссию...»
А вот как описывает брат Смирновой, Л. И. Арнольди, приехавший к сестре вместе с Гоголем, самое имение: «Подмосковная деревня, в которой мы поселились, очень понравилась Гоголю. Все время, которое мы там прожили, он был необыкновенно бодр, здоров и доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный по планам Растрелли, расположен на горе: два флигеля того же вкуса соединяются с домом галереями с цветами и деревьями; посреди дома круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадою. Направо от дома стриженый французский сад с беседками... Налево английский парк с ручьями, гротами, мостиками и густой прохладной тенью...»
Арнольди пишет, что чтение глав, намечавшееся несколько раз, так и не состоялось.
Из всех трагедий, случавшихся в литературе, трагедия Гоголя самая пронзительная. Пропавшие рукописи Хемингуэя. Потерянная Николаем Островским рукопись книги «Рожденные бурей». Исчезнувшая без вести переписка Цветаевой и Пастернака... Забытая у извозчика рукопись Чернышевского «Что делать?» (возвращенная впоследствии за вознаграждение).
В трагедии Гоголя нет элемента случайности. Рукопись не просто сгорела. Она была сожжена, брошена в огонь рукой автора...
Не был ли это последний всплеск ясномыслия, отнявший все его силы?..
* * *
Несколько лет тому назад в Спасском случился пожар. Сгорела главная, срединная часть очаровательного дома. Сгорела «круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадой...».
На месте залы вмонтировали бетонную кухню, дополнив ею проект Растрелли...
В то время в Спасском помещалась детская оздоровительная школа, сейчас — пионерский лагерь «Пламя». Название его печально связалось для многих с пожаром этого дома, так много видевшего на своем веку и не защищенного от огня и забвения.
Село напротив Спасского стоит до сих пор,— в древних летописях оно именуется Костянтиново. Вечерами пастухи выгоняют к реке колхозное стадо. Слышно мычанье коров, щелканье кнута. Село стоит среди полей. Когда поспевают хлеба, поля меняют цвет, становятся золотыми. За полями по горизонту ниткой тянется шоссе с телеграфными столбами и игрушечными издали автомобилями. Цела и церковь. Круглая, с колоннадой, построенная в стиле барокко. Купы деревьев скрывают от глаз колокольню, и с нашего берега она выглядит как ротонда. За ней, как во времена Гоголя, садится на закате багровое солнце.
В конторе лесничества висит карта лесов нашего района. Красные штрихи — сосна, голубые — береза, черные штрихи — липа, дуб, зеленые — осина... Густота цвета указывает класс, то есть возраст дерева. Деревья, как и люди, взрослеют и старятся не одновременно. Спелый возраст сосны — восемьдесят лет, а березы — пятьдесят. И плодоносят деревья по-разному. Сосна раз в два года, дуб — через восемь лет, осина — каждый год...
— Осина гнилосердцая,— говорит Ямашев. Звучит это как изысканное ругательство.
Какая выразительность в «лесном» языке! Сама природа учит этому. А как точно сказано о худом дереве, что оно растет морковкой, то есть сужаясь к вершине?!
— Докторов любит лес,— говорит Ямашев.— Он как-то на исполкоме сказал: чтобы вырастить дерево, нужно восемьдесят лет, а чтобы дурака вырастить — двадцать... Не прощает, когда лес губят!..
Девять лесных обходов, девять лесников. Кроме того, два техника-лесовода, помощник лесничего и сам лесничий. Этим людям доверено охранять и воссоздавать лес. «Рубки ухода», когда из леса удаляют больные деревья и те, что мешают росту ценных пород. И посев питомников. И противопожарная вспашка. И дополнение лесных культур новыми для этих мест...
А сбор шишек! Сто килограммов шишек дают один килограмм семян. Это уже зимой, с середины декабря до конца января...
— Плохо у нас с рабочей силой,— жалуется Ямашев.— В лесничество никто не идет. Зарплата небольшая. Высшая ставка у лесничего — девяносто пять рублей, низшая у лесника — шестьдесят... Ну как тут с химкомбинатом тягаться?.. Там ставки в три раза выше. В забросе пребываем. Все внимание сейчас сельскому хозяйству, а роль лесничества упала. Когда-то лесничий фигура была! А теперь что? Лошадок казенных и тех покормить нечем — не выделено места для косьбы! Зря! Академик Анучин говорит, что от лесхозов только бумаги растут, а лес — от лесничеств...
Нелегкое положение у Ямашева. Лес начинается в пригороде. Лесника, живущего в городской черте, не выручит даже хозяйственность. Пасеки не заведешь, скотину держать негде. Сезонника тоже привлечь нечем. Раньше нанимались работать за сено — теперь мало кто коров держит, за дрова — теперь всюду газ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Инна Гофф».
С тех пор я никогда не писала по заданию.
Изучила ли я тогда жизнь? Нет. Я только подучила химию. Надышалась окислами азота, наглоталась фосфоритной пыли. Прониклась уважением к людям в черных, похожих на матросские бушлаты, спецовках.
И за все это я благодарна той своей книге.
Но способ «изучения жизни» с блокнотом в руке с той поры я отвергла для себя навсегда.
Недавно я снова пришла к Докторову. Я позвонила ему из редакции Воскресенской газеты «Коммунист» и сказала, что пишу записки о нашем городе и хочу его повидать.
— Может быть, вы помните, я когда-то была у вас...
— Помню очень хорошо,— прозвучал в трубке густой голос— Я даже помню содержание вашей книги...
Он сказал, чтобы я позвонила в управление завтра в десять утра, к этому времени он уже пройдет по цехам и будет у себя.
Я позвонила.
— Если ненадолго, приезжайте сейчас,— сказал он. И я вспомнила знаменитое: «Короче!..»
Лил дождь, стучал по красной кабинке автомата. Я добежала до автобуса и поехала.
Давно я не была на площадке химкомбината. Какое множество разнообразных дымов, как элегантны удлиненные цеха. Если раньше это выглядело как железнодорожный узел, то теперь скорее напоминает морской порт. Может эти сдвоенные трубы, сифонящий пар, белый на сером.
— Вы по личному вопросу? — осведомилась секретарша.
Я не знала, является ли мой вопрос личным. Она сказала, что у Докторова «есть народ», но все же пошла докладывать. Вскоре она появилась и разрешила:
— Войдите.
...И снова длинный кабинет. Ковровая дорожка и огромный стол в глубине. Докторов здоровается со мной и предлагает сесть в одно из двух старых кожаных кресел по эту сторону стола.
Он занят. «Народ» — начальник технического отдела и главный механик решают с директором назревшие вопросы. Они решают их по порядку — первый, второй, третий... Вопросов много. Звонит телефон. Москва. Министерство. Снова телефон. Тамбовский химзавод, Уварово. Просят прислать специалистов,— суперцех остановлен. Стали обе системы серной кислоты.
— Скоро мы все к вам переселимся,— говорит Докторов. Держа трубку, он низко склоняется над столом, и я вижу в стекле его отражение. Очки. За очками суровые глаза без прежней задоринки. Или просто усталость. Густой тембр начальственного голоса.
Директор крупнейшего в стране производства. Человек, с именем которого связано почти все в этом городе, где главенствует Химкомбинат.
У меня есть время привыкнуть к огромности кабинета и собраться с мыслями.
Еще цома я приготовила листок с вопросами к Докторову. Не знаю, дойдет ли до них черед. Впрочем, я рада своей роли зрителя. Обо мне словно забыли, и, утонув в глубоком кожаном кресле, я вся превращаюсь в слух и зрение. Приходят новые люди. Проблемы дня не истощаются.
Опять телефон. Разговор о коллекторах, изготовленных на комбинате,— нет футляров, чтобы их отправить заказчику.
— Заберите их как можно скорей,— строго говорит Докторов,— оне нам мешают.
Он произносит по-старинному — «оне». И опять об Уварове.
— Кого же мы туда пошлем? Надо опытного, энергичного человека. Там простых вопросов нет, все сложные...
Звучат фамилии. Наконец выбор сделан. Докторов нажимает кнопку селектора. В кабинет является розовощекий крепыш лет тридцати. Русые волосы его мелко кудрявятся от дождя. Инженер суперцеха.
Происходит следующий диалог:
Докторов {сдержанно). Какое у вас семейное положение? Вы женаты?..
Инженер. Женат... (Он не ожидал этого вопроса и несколько удивлен.)
Докторов (так же сдержанно). Дети есть?
Инженер (все больше настораживаясь). Есть... Один!..
Докторов (так же). Ваша семья сможет обойтись без вас?.. Мы хотим вас командировать в другой город...
Инженер (нервно). Надолго?..
Докторов (невозмутимо). На три дня. В Уварово.
Инженер (переживший уже в душе длительную разлуку с женой и сыном). Могу! А когда надо ехать?
Докторов (невозмутимо). Лучше всего завтра... Но если вы человек медлительный, нерасторопный, то можно и послезавтра...
Инженер (со счастливой готовностью). Я могу сегодня!..
Прошло много времени, и дождь все лил за окном, когда Докторов вдруг обратился ко мне:
— Что-то у нас с вами ничего не получается...
И — без всякого перехода — к «народу», сидящему поодаль со своими неснятыми вопросами:
— Лет пятнадцать тому назад она написала книжку о Воскресенске. И меня там вывела в виде карикатуры...
Возможно, прочтя эти записки, Николай Иванович опять найдет в них карикатуру на себя. Что же сделаешь! Кабинет директора в десять утра — не лучшее место для задушевных бесед. Я была в этом кабинете только зрителем и видела Докторова таким, каким он хотел выглядеть. И таким изобразила его здесь, допуская, что в жизни этот человек совсем иной.
На мои вопросы он ответил кратко и сдержанно. Ответы его были определенны, категоричны. Если вопрос требовал ответа более пространного, Докторов говорил, что, пожалуй, отвечать на него не станет. В завершение сказал, что книг — кроме технической литературы — не читает, свободен бывает, только уйдя в отпуск. Ну, а в отпуске полагается отдых. По Конституции...
Я задумала эти записки как некий альбом, в котором портреты людей будут соседствовать с портретами деревьев и просто пейзажем.
Как в папке Юричева.
Мне кажется, что соседство с деревьями здесь столь же естественно, как наше соседство с ними в жизни.
Хорошо сказано об этом у Рильке: «...он значил больше, чем дерево, но он значил много, потому что дерево много значило...»
У меня есть знакомые среди деревьев. Старик Дуб в Харькове, с цементной пломбой в дупле ствола. И не златая цепь на Дубе том, а железная, в брезентовом футляре, похожем на шланг. Она связывает верхние ответвления, чтоб они не сломались. Гигантская чага сидит на середине ствола, как улитка.
Этот Дуб — он как целая дубовая роща, спаянная одним стволом, растущая от него,— иногда почти параллельно земле. Какие извивы бывших ветвей,— теперь это уже не ветви, а боковые стволы! По ним можно узнать извивы, изгибы судьбы этого дерева в его молодости, когда оно было еще податливо влиянию климата, ветра, их капризам. Дерево это я помню с детства, когда играла в его тени, собирая упавшие коричневые желуди в тюбетейках. Недавно, приехав в Харьков, я увидела под знакомым Дубом металлическую табличку:
«ПАМЯТНИК ПРИРОДЫ
ДУБ ЧЕРЕШЧАТЫЙ
ВОЗРАСТ 285 ЛЕТ
ДИАМЕТР 126 СМ
ВЫСОТА 17,2 М
ОХРАНЯЕТСЯ ЗАКОНОМ».
Платан на набережной Ялты и Платан в Одессе, возле оперного театра. И Кривая Сосна в Дубултах... И те два молодые деревца, видимо липы, стоявшие в лугах за Лиелупе, такие дружные под ненастьем и солнцем Прибалтики. Одно стало чахнуть в прошлом году. И недавно я обнаружила, что за рекой стало пусто,— погибли оба.
Мы приезжаем к знакомым деревьям и, недосчитавшись иного, испытываем какую-то внезапную пустоту, какое-то разочарование души.
К лесничему, Павлу Яковлевичу Ямашеву, я прихожу, как приходят поговорить про общих знакомых. Каждый знает о них что-то свое, известное только ему
Павел Яковлевич знает нумерацию лесных обходов и просек. Но он не знает, что просека, ведущая от поселка к усадьбе Дубки, называется просекой Первой Любви. Это неширокая длинная просека, нарезанная против большой березы, тенистая, с кустами бузины. Она уводит далеко, но береза эта, озаренная солнцем или погасшая, все видна вдали, сколько бы ты ни шел. Как и первая любовь... Не знает Лесничий и о Россетовской поляне. Так назвали мы веселую лесную поляну, справа от дЪроги, ведущей в Спасское. Эта поляна словно создана для пикников. Не здесь ли устраивала их когда-то Александра Осиповна Смирнова-Россет, владелица Спасского? Этой остроумной женщине, приятельнице Пушкина и Гоголя, немало посвящено стихов и посланий. Пожалуй, лучше всех выразил общее чувство к ней Лермонтов:
Без Вас хочу сказать Вам много, При Вас я слушать Вас хочу..
А жена Пушкина ревниво замечала мужу: «С ней тебе весело, ты смеешься. А со мной ты зеваешь...»
Вряд ли кому другому удалось бы затащить сюда Гоголя. В то время он был уже болезнен и нелюдим. Второй том «Мертвых душ» подвигался плохо, работа не ладилась. Она стала уже каким-то наваждением, божьей карой. А когда-то была праздником. И он до слез хохотал, читая вслух самому себе страницы о Чичикове и Коробочке... И от радости вскидывал в присядке длинные ноги, разгоняя кровь...
Александра Осиповна писала Гоголю: «Вас привезут ко мне в 70 верст от Москвы в такую мирную глушь, в такие бесконечные поля, где, кроме миллионов сенных скирд, песни жаворонка и деревенской церкви, вы ничего не увидите и не услышите...
Обедня будет всякий день, потому что церковь села Константинова напротив, через паром только перейти, и священник препорядочный человек...»
* *
Гоголь приехал сюда в конце июня. Здесь он продолжал работу над «Мертвыми душами», семь глав из которых уже было написано. Он спешил закончить второй том, избавиться от тяготившей его работы. Вот что пишет Смирнова-Россет об этих днях:
«Гоголю две комнатки во флигеле окнами в сад. В одной он спал, в другой работал... Вставал в 5... Шел прямо в сад. Возвращался к 8 часам, тогда подавали кофе. Потом занимался, а в 10 или 11 часов приходил ко мне или я к нему... После обеда ездили кататься. Он просил, чтобы поехали в сосновую или еловую рощу. Он любил после гуляния бродить по берегам Москвы-реки, заходил в купальню и купался. Любил смотреть, как загоняли скот домой. Это напоминает Малороссию...»
А вот как описывает брат Смирновой, Л. И. Арнольди, приехавший к сестре вместе с Гоголем, самое имение: «Подмосковная деревня, в которой мы поселились, очень понравилась Гоголю. Все время, которое мы там прожили, он был необыкновенно бодр, здоров и доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный по планам Растрелли, расположен на горе: два флигеля того же вкуса соединяются с домом галереями с цветами и деревьями; посреди дома круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадою. Направо от дома стриженый французский сад с беседками... Налево английский парк с ручьями, гротами, мостиками и густой прохладной тенью...»
Арнольди пишет, что чтение глав, намечавшееся несколько раз, так и не состоялось.
Из всех трагедий, случавшихся в литературе, трагедия Гоголя самая пронзительная. Пропавшие рукописи Хемингуэя. Потерянная Николаем Островским рукопись книги «Рожденные бурей». Исчезнувшая без вести переписка Цветаевой и Пастернака... Забытая у извозчика рукопись Чернышевского «Что делать?» (возвращенная впоследствии за вознаграждение).
В трагедии Гоголя нет элемента случайности. Рукопись не просто сгорела. Она была сожжена, брошена в огонь рукой автора...
Не был ли это последний всплеск ясномыслия, отнявший все его силы?..
* * *
Несколько лет тому назад в Спасском случился пожар. Сгорела главная, срединная часть очаровательного дома. Сгорела «круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадой...».
На месте залы вмонтировали бетонную кухню, дополнив ею проект Растрелли...
В то время в Спасском помещалась детская оздоровительная школа, сейчас — пионерский лагерь «Пламя». Название его печально связалось для многих с пожаром этого дома, так много видевшего на своем веку и не защищенного от огня и забвения.
Село напротив Спасского стоит до сих пор,— в древних летописях оно именуется Костянтиново. Вечерами пастухи выгоняют к реке колхозное стадо. Слышно мычанье коров, щелканье кнута. Село стоит среди полей. Когда поспевают хлеба, поля меняют цвет, становятся золотыми. За полями по горизонту ниткой тянется шоссе с телеграфными столбами и игрушечными издали автомобилями. Цела и церковь. Круглая, с колоннадой, построенная в стиле барокко. Купы деревьев скрывают от глаз колокольню, и с нашего берега она выглядит как ротонда. За ней, как во времена Гоголя, садится на закате багровое солнце.
В конторе лесничества висит карта лесов нашего района. Красные штрихи — сосна, голубые — береза, черные штрихи — липа, дуб, зеленые — осина... Густота цвета указывает класс, то есть возраст дерева. Деревья, как и люди, взрослеют и старятся не одновременно. Спелый возраст сосны — восемьдесят лет, а березы — пятьдесят. И плодоносят деревья по-разному. Сосна раз в два года, дуб — через восемь лет, осина — каждый год...
— Осина гнилосердцая,— говорит Ямашев. Звучит это как изысканное ругательство.
Какая выразительность в «лесном» языке! Сама природа учит этому. А как точно сказано о худом дереве, что оно растет морковкой, то есть сужаясь к вершине?!
— Докторов любит лес,— говорит Ямашев.— Он как-то на исполкоме сказал: чтобы вырастить дерево, нужно восемьдесят лет, а чтобы дурака вырастить — двадцать... Не прощает, когда лес губят!..
Девять лесных обходов, девять лесников. Кроме того, два техника-лесовода, помощник лесничего и сам лесничий. Этим людям доверено охранять и воссоздавать лес. «Рубки ухода», когда из леса удаляют больные деревья и те, что мешают росту ценных пород. И посев питомников. И противопожарная вспашка. И дополнение лесных культур новыми для этих мест...
А сбор шишек! Сто килограммов шишек дают один килограмм семян. Это уже зимой, с середины декабря до конца января...
— Плохо у нас с рабочей силой,— жалуется Ямашев.— В лесничество никто не идет. Зарплата небольшая. Высшая ставка у лесничего — девяносто пять рублей, низшая у лесника — шестьдесят... Ну как тут с химкомбинатом тягаться?.. Там ставки в три раза выше. В забросе пребываем. Все внимание сейчас сельскому хозяйству, а роль лесничества упала. Когда-то лесничий фигура была! А теперь что? Лошадок казенных и тех покормить нечем — не выделено места для косьбы! Зря! Академик Анучин говорит, что от лесхозов только бумаги растут, а лес — от лесничеств...
Нелегкое положение у Ямашева. Лес начинается в пригороде. Лесника, живущего в городской черте, не выручит даже хозяйственность. Пасеки не заведешь, скотину держать негде. Сезонника тоже привлечь нечем. Раньше нанимались работать за сено — теперь мало кто коров держит, за дрова — теперь всюду газ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14