Вдруг слышу: «Поть! Поть! Поть!» — это команда для собак «направо», а через минуту — скрип полозьев по снегу, и в хижину входит почтальон. Он подает мне два пакета с сургучными печатями, просит для собак рыбы, для себя спирту, рассказывает новости. Мы выпили по два стакана, и тогда почтальон обращается ко мне с просьбой. Он очень спешит, а дорога тяжелая, и его собаки совсем выбились из сил. Он уже бросил на дороге семь штук и едва тянется на пяти. «Дай мне до завтра шесть первых собак и вожака Сокола,— говорит он,— иначе придется возвращаться домой пешком». Разве может человек, если он полгода живет в одиночестве и полгода не слышал человеческого голоса, отказать другому человеку? Короче говоря, мы выпиваем еще по доброй чарке, я помогаю почтальону припрячь в
нарту своих семь собак, в том числе и Сокола, и желаю ему счастливого пути.— Куб на минуту умолк, погрузившись в воспоминания, потом продолжал: — Вы бы с ума сошли от радости, если бы у вас была такая собака, как
Сокол.
Ученый заверил своего собеседника, что относится к собакам равнодушно и не сошел бы с ума, будь у него даже два таких Сокола.
Куб грустно покачал головой и серьезно сказал:
— Вы просто ничего не слышали о Соколе. Это был в самом деле сокол! Вы знаете, как погибла эта собака? Она умерла на перевале Сердце-Камень, когда я сделал на своих собаках пятьсот километров за двое суток. Сокол был в запряжке передовым, и на самом перевале у него от напряжения выскочили из орбит глаза и повисли на нервах, словно две страшные большие пуговицы. Но перевал он взял! Когда он погиб, я плакал, как ребенок, потерявший мать, привез его домой и похоронил возле своего жилья. Я тащил на себе нарту, но не мог оставить друга в горах. Вы книжный человек и не способны понять настоящие человеческие чувства — это я вам говорю откровенно. Повторяю. Я плакал по собаке! Смейтесь, если хотите, но это так.
Ученый молча, широко раскрытыми глазами смотрел на Куба.
Икрянщик вздохнул и качнул головой, словно отгоняя воспоминания.
— Но ближе к делу. Отдаю я своих собак, кладу запечатанные письма под подушку и ложусь отдохнуть. Утром просыпаюсь, беру письма — и что ж, вы думаете, в них? В первом пишут о бдительности в охране границы. А во втором что? Во втором — категорический приказ: все замеченные в море бочки, мобилизовав общественность, немедленно вылавливать и без задержки отправлять в район. Ну, думаю, есть у меня бочечка. И собираюсь идти к своей общественности, которая состояла из сторожа, жившего в шести километрах, вверх по реке. Это был подозрительный тип, и если я не считал его шпионом, то только потому, что здесь он никому не мог передать какие-либо сведения. Я одеваюсь, беру винчестер, выхожу из дома — и что, вы думали, я увидел? Вы бы умерли от отчаяния, если бы оказались на моем месте! Я вижу, как этот самый шпион-сторож мчится на своих двенадцати собаках в горы, и на нарте у него — что бы вы думали? — бочка! Вот вам письмо о
бдительности на границе! Я сгоряча разряжаю в него винчестер, но он сворачивает за кусты — и только его и видели. Что могло быть в бочке, о которой шлют письма, запечатанные сургучными печатями, и которую подозрительные личности с риском для жизни вылавливают и увозят в горы? Признаюсь вам — я испугался впервые в жизни. Но что делать? Догонять? На чем догонять, если мои семь лучших собак повезли почту? Я иду домой и проклинаю почтальонов, шпионов и свою доброту, лишившую меня моих собак. Что я должен был делать? Я спрашиваю вас: что я должен был делать?
Ученый, под впечатлением рассказа, молчал, поглядывая на Куба новым, теплым взглядом. Не дождавшись ответа, тот продолжал:
— Я взвесил все и решил, что лучший способ помочь беде — лечь спать. Ведь самое трудное — ждать. Но вот здесь и начинается настоящая трагедия. Я ведь вам сказал, что допил после почтальона все. Я снова одеваюсь, иду в пороховой склад, где стоит бочка со спиртом, и... ужас! Вы бы дважды умерли, если бы увидели эту картину! Дверь склада открыта настежь, и на складе, там, где стояла бочка со спиртом, пустое место. Нет бочки со спиртом! Меня чуть не разбил паралич. В ней было почти сто литров! Тогда я, словно лунатик, иду к морю и вижу, что бочка, которую я видел там, плавает, и волнами ее все ближе и ближе подгоняет к берегу. Это меня немного успокоило, но не очень.
— Ну и что же?
— Что? На мое счастье, через час вернулся почтальон. Мы запрягли всех своих собак и на семнадцати понеслись в горы. Мы догнали преступника километрах в ста двадцати от берега, и он многое мог бы рассказать о нашей встрече, если бы остался жив.
Рассказчик вылил остатки спирта в стаканы, выпил и сказал:
— Вот какой был у меня случай.
— А как же бочка? — поинтересовался ученый.
— Бочку я бросил в горах. Негодяй встретил кочевников и успел разбазарить почти все. Осталось литров двадцать, и я их перелил в меньшую посудину.
— Я спрашиваю о той бочке, которая плавала в море.
— А-а... Я думал, об этой. Что было в той бочке? Правду сказать, меня тоже интересовало это. Ее прибило к льдине, и мы с почтальоном решили взять ее без лодки, потому что ветер погнал льдину к берегу. Бочка
была близко. Я накинул на нее петлю и отдал веревку почтальону, чтобы он тащил ее, пока я согрею руки. У меня замерзли руки, потому что веревка была мокрая, а на дворе морозец. Почтальон поднатужился и, поскользнувшись, бултых в воду. Я не успел охнуть, как он исчез под водой, а когда вынырнул, веревки в его руках уже не было. Почтальон то нырял, то показывался над водой, и я видел, что ему конец, потому что он не умеет плавать. Шуба его вздулась пузырем. Я понял, что хотя почтальон, по-видимому, потерял сознание, но будет плавать наверху, и бросился на берег за веревкой. Когда я вернулся, мне показалось, что почтальон уже готов. Его прибило к бочке и отнесло в море метров на двадцать. Правду сказать, я не люблю купаться в Охотском море, да еще в мае, когда в воде полно льдин. Но считаться со своими вкусами, когда гибнет человек, не приходится...
Не отрывая взгляда от Куба и сочувственно кивая головой, ученый проговорил:
— Да.
— Вот вам и «да». Я привязываю веревку к торосам, беру второй ее конец в зубы и, мысленно проклиная дурака — мысленно, потому что рот занят,— лезу в воду и плыву к почтальону. Тело мое сразу онемело, и я понял, что в этой ванне можно остаться навеки. Но мне посчастливилось зацепить веревкой и утопленника, и бочку и притянуть их к льдине. Почтальон быстро пришел в себя, но мне пришлось нести его до самой конторы, потому что у него окоченели ноги. Потом, часа через два, мы вытащили бочку и на следующий день отвезли в район. И что же, вы думаете, было в ней? Это была бочка с контрабандистской шхуны, которую потопила наша морская охрана. В бочке было триста консервных банок, а в каждой банке по три шкурки камчатского соболя...
Куб во весь рот зевнул и перебрался со стула на постель.
— Ну как? — спросил ученый.— Пойдем готовить
лодку?
— Стоит ли? — возразил Куб и, еще раз зевнув, добавил: — Может, то и не бочка? Весной в море всякий мусор плавает...
Он лег и, нащупав рукой позади себя куртку, чтобы укрыться, широко улыбнулся. Ученый увидел эту улыбку, ясную и искреннюю, как у ребенка, и удивился сам
себе — как он столько времени не мог понять этого человека? Как он мог за шелухой внешней грубости не увидеть в Кубе настоящего человека, способного и на самоотверженный подвиг и на нежное, товарищеское внимание?
Профессор ответил Кубу теплым взглядом и, решительно открыв чемодан, достал оттуда свой перевод.
1945
ДВЕНАДЦАТАЯ СОБАКА
Когда Петр Иванович зашел в икрянку, Куб приступил к самой ответственной части своей работы — выемке икры из рассола. В засолке икры, казалось бы, нет ничего сложного, но засолить икру так, чтобы ее можно было есть, дано не каждому. Икру держат в рассоле не меньше трех и не более восемнадцати минут, в зависимости от сырья. Везли рыбу в лодках или, нанизав ее на веревку, тянули берегом по камням, лежала рыба один час или десять после того, как была поймана,— опытный икрянщик уже по этому угадывает, сколько ей нужно пробыть в рассоле. Если икру не додержать в рассоле хотя бы одну минуту, она вспенится и ее выбросят на месте, а если передержать, она будет соленая, как огонь, и ее выбросят потребители.
Куб пробовал икру, мял в руке, испытывал ее твердость на зуб, на язык и губами, а два помощника благоговейно следили за каждым его движением.
Петр Иванович хотел было рассказать, что прибыла почта, но, увидев сосредоточенное лицо Куба с икринкой на губе, остановился на полуслове и стоял, как и помощники Куба, проникнутый важностью момента.
Наконец соответствующее количество секунд прошло. Икрянщик властно мигнул помощникам и приветливо улыбнулся ученому. Парни бросились выбирать икру плетеными корзинками. Корзинки они ставили на доску, чтобы стекал рассол.
— Я так ждал почты! — сказал Петр Иванович.— И что бы, вы думали, она привезла?
Куб посмотрел на помощников и, убедившись, что они работают с достаточной быстротой, повернулся к Петру Ивановичу.
— Специально послали катер, чтобы доставить обязательное постановление райисполкома — о чем бы, вы думали? — о том, чтобы привязывали собак! Ну не глупости?
— Глупости? — переспросил Куб ученого и посмотрел на него так, как смотрит знаток на неопытного человека, собравшегося выбросить, как бесполезный, необработанный и ничем не выделяющийся камешек алмаза.— Честное слово, я никогда не был высокого мнения о вашей сообразительности, но такого и я не ожидал.
Поскольку Куб был первым, кто давал такую оценку умственным способностям доктора филологических наук Петра Ивановича, последний не оскорбился и даже не моргнул.
— Я не знаю, что вы увидели важного в этом постановлении,— сказал он, однако уже не так уверенно.
— Читайте постановление! — приказал Куб тоном учителя ученику, который не может решить самую простую задачу.
Петр Иванович вытащил бумагу и прочитал:
— «I. Учитывая очередное прибытие из тундры к морю оленьих табунов и чтобы предупредить ущерб, который могут нанести оленям ездовые собаки, вменяется в обязанность собственникам собак внимательно следить за тем, чтобы все собаки были крепко привязаны.
II. Всех непривязанных собак разрешается убивать на месте.
25 июня 1932 года.
Председатель РИК Уяган.
Секретарь Иванов».
— Теперь понятно? — спросил Куб.
— Мне понятно, что собак нужно привязывать,— ответил ученый.
— А мне понятно, что собака может отвязаться,— придавая возможно большую едкость тону, сказал икрянщик.— На побережье вряд ли найдется человек, который променял бы хорошую собаку на лошадь. Вот я и думаю: для того, кто живет на Охотском побережье и имеет ездовых собак, Это постановление важнее, чем известие о наводнении в штате Массачусетс.
Парни закончили выбирать икру. Желто-красная и влажная, она светилась и блестела, как золотые бусы. Теперь она должна была лежать в корзинках шесть часов, пока стечет весь рассол. Только после этого ее можно укладывать в бочки.
— Разумеется,— продолжал Куб,— и для оленеводов это постановление очень важно. Оленеводство на Охотском побережье не знает собаку как сторожа или пастуха табунов. Собака оленю — только враг. Если собака ловка и не ленива, она может для забавы в один день задушить двести оленят и десятка три старых оленей, а сотни других разгонять так, что пастухам придется искать их до зимы. Но речь не только об этом. Дело тут значительно глубже. Вы, верно, слышали, как лишился своих собак Игнат Рыжий?
Нет, Петр Иванович не слышал об этом. Куб удивился ограниченности эрудиции ученого и добавил, что об этом случае знают все от бухты Нагаево до Петропавловска-на-Камчатке.
Он взглянул сначала на своих помощников, которые стояли, глядя ему прямо в рот, потом на икру, на часы и, немного подумав, разрешил парням на время уйти домой.
— Если хотите, я вам расскажу об этом случае,— сказал Куб и вытащил из какого-то тайника пол-литра, стакан и кусок хлеба.
Ученый кивнул в знак согласия и сел на перевернутую бочку.
— Тащите поближе к себе икру и знайте, что такой, как эта, на материке 1 не бывает. Отведать такую икру можно только на рыбозаводе.
И, поставив перед Петром Ивановичем целую корзинку икры, он запер дверь на крючок и наполнил стакан.
— Это было в двадцать седьмом году. Я тогда работал икрянщиком в бухте Пестрых Скал,— начал Куб.— А солил рыбу Игнат, или Рыжий, как звали его на побережье. Это был перворазрядный скряга, жадный, как никто другой. Он тогда жил в той же самой бухте, немного вверх по реке, в лесу. Рыбы в то лето шло много, и я едва управлялся, потому что работал одной
Материком на Охотском побережье называют центральные части Союза,
рукой. Разгружая пароход, я упал с ящиком, и левое плечо у меня распухло и стало черным, как оленья печенка.
Но ближе к делу. Прошло несколько дней, и из района приезжает наш местный фельдшер, или, как мы его называли, доктор. Я очень уважал его, потому что мы с ним прошли всю Камчатку, освобождая ее от белогвардейцев. Человек твердый, сильный и принципиальный, он имел только один недостаток: все болезни лечил банками. Он это как-то научно обосновывал, и я даже соглашался с ним. Но когда он зашел в икру и я услышал звяканье банок в его сумке, мне стало нехорошо. Плечо мое уже совсем почернело и от малейшего прикосновения болело так, что другой на моем месте потерял бы сознание. Поэтому я, вместо того чтобы поздороваться, схватил здоровой рукой большой гаечный ключ и посмотрел на доктора такими глазами, что тот сразу понял меня и убрал руку с сумки, на которой был нарисован красный крест.
«Положи ключ,— сказал он мягко,— и слушай, какое постановление вышло в районе».
И он рассказал о постановлении. Оно было таким же, какое только что прочитали вы. Мы долгонько сидели с ним, вспоминая знакомых, как вдруг раздается выстрел и в икру вбегает мальчик с криком: «Убили Рыжего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17