.. Может быть, кто-нибудь еще захочет почитать...
— Я верну. Вы можете не сомневаться,— сказал Галиенко.— Человек, который зашел в библиотеку сразу после боя, знает цену книги и уважает того, кто открыл библиотеку сразу после боя...
— Это так,— женщина совсем смутилась.— Я верю вам, но... Ваша часть может неожиданно пойти дальше. .. Я буду очень огорчена... Я столько намучилась, когда прятала эти книги от фашистского костра! Вы не поверите, .но фашисты сжигали наши книги на кострах! .. Мне хотелось бы, чтобы эта книга принадлежала всем, а не одному... Нет, я не могу дать вам книгу...
Галиенко вздохнул.
— Знаете что? — вдруг повеселела женщина.— Садитесь на мой стульчик. У вас усталый вид... Вы почитаете здесь.., Правда? — мягко, как ребенку, сказала она.
Галиенко почему-то вспомнил свою мать, и у него защекотало в горле. Он прокашлялся и сказал:
— Я, собственно, потому так настаиваю... Меня просили бойцы прочитать им что-нибудь хорошее. Я прошу эту книгу для целого взвода красноармейцев.
— Что ж делать,— беспомощно сказала библиотекарша.— Я, право, не знаю, что делать... Ну хорошо, возьмите... — Она вздохнула, и Галиенко почувствовал, что это для нее большая жертва.
— У меня только воинские документы,— сказал Галиенко.— Я не имею права оставить их вам в залог, но даю честное слово, что книгу верну. Честное слово солдата!
Оба офицера снова посмотрели на Галиенко с тем сосредоточенным и суровым выражением лица, какое
бывает у людей, когда они, глядя на кого-нибудь, думают о чем-то своем.
— О нет,— серьезно сказала библиотекарша.— Такое обещание слишком обязывает. Лучше не давайте слова. Я верю вам и так... Чтобы доказать это, я запишу, что вы брали книгу, только после того, как вы вернете ее,— грустно улыбнулась женщина.
— Ну вот и хорошо. Вы работаете до пяти? Это будет такой подарок бойцам! — Галиенко поклонился библиотекарше и, виновато глядя на нее, взял книгу.
.. .Библиотекарша просидела до шести, но книгу не возвратили. Такие честные, хорошие глаза были у бойца, а слово он не сдержал. Она старалась найти оправдывающие обстоятельства, но грусть и обида не утихали.
«Ну что здесь, в конце концов, такого? — спрашивала она сама себя.— Погибли два миллиона томов. Погибли двести тысяч людей в нашем городе от голода. Что такое в сравнении с этим одна книга?»
Но сердце старой библиотекарши не могло успокоиться. И не потому, что, когда прятала этот томик Пушкина от фашистов, она рисковала жизнью. Нет. Зачем он так легкомысленно дал честное слово воина?
Ночью она долго не могла заснуть. Где-то на окраине города стреляли. К этому она привыкла. Она лежала, и ей все виделись глаза бойца, такие хорошие и честные, слышался его взволнованный голос. Может быть, он принесет книгу завтра?
Утомленная бессонной ночью, она утром поспешила в библиотеку. Серо и неуютно было в ободранной, с отбитой штукатуркой комнате. За ночь грязно-черная пыль толстым слоем села на ящике, на подоконниках, на книгах.
Заходили солдаты, офицеры, штатские, и женщина немного успокоилась. Общая радость передавалась и ей, и только где-то в глубине сознания щемило неприятное воспоминание.
Уже потеряв надежду, библиотекарша все еще вглядывалась в каждого, кто входил в комнату.
«Нет, не он...»
Вдруг к ящику, накрытому газетой, подошел военный в форме сержанта, развернул бумагу, в которую была завернута книга, и положил на ящик светло-зеленый томик. Это было юбилейное издание Пушкина, У библиотекарши от радости захватило дыхание,
— Эту книгу просил передать вам товарищ Галиенко,— сказал сержант, глядя, как засветились глаза и расцвело лицо женщины.
— Передал! —Она вся порозовела от удовольствия.— О, как чудесно! Скажите товарищу Галиенко, что я очень, очень ему благодарна. Я не могу вам сказать, как я ему благодарна.,. Обязательно передайте ему мои слова..,
Сержант потупил глаза и глухо казал:
— Галиенко погиб вчера вечером при исполнении боевого задания. Он просил меня обязательно передать вам эту книгу еще вчера. Но я не принес, потому что мы читали эту книгу всем взводом целый вечер.
Сержант посмотрел на побледневшее, застывшее лицо библиотекарши. Откинувшись на спинку стула, она сидела неподвижно, и ее невидящие глаза быстро наполнялись слезами.
— Может, он вам родной? — испуганно спросил сержант.
— Родной,— беззвучно проговорила женщина и закрыла лицо руками.
Сержант неловко потоптался на месте, вздохнул и потихоньку вышел из комнаты.
1945
ДРУЗЬЯ
Они работали на этом заводе лет десять и до войны часто ездили на Донец ловить сазанов. Как люди, подружившиеся на склоне лет, они хоть и были на «ты», но называли друг друга по отчеству.
— А не поехать ли нам, Петрович? — говорил Лукич, таинственно подмигнув в сторону литейного цеха, хотя цех помещался в противоположном Донцу направлении.
Сосредоточенное лицо сварщика с торчащими усами цвета его брезентовой куртки сразу разглаживалось. Он прищуривал глаз и, сдерживая улыбку, которая никак не хотела прятаться, спрашивал:
— С вечера?
— Давай с вечера, Петрович. Заходи за мной сразу после работы.
Когда Петрович с удочками и кошелкой, в которой аккуратно, его собственными руками было уложено все необходимое, заходил за Лукичом, там начинался настоящий переполох.
— Какое ты имел право брать коробочку для червей? Где она? — тоном следователя по особо важным делам допрашивал Лукич школьника-сына.— Где она? Ищи! Ищите все, а то я не знаю, что с вами сделаю!
Коробочка не находилась, и, чтобы успокоить главу семьи, домашние опустошали баночку из-под чая или высыпали на стол пуговицы, которые хранились в железном ящичке.
— Стой! — вдруг вспоминал Лукич.— Поплавок у моей удочки сломан! Олька! — звал он дочку.— Найди где-нибудь пробку и положи мне в карман! А зерна? Зерна напарили? Что же вы думаете, ради вас сазаны па червяка клюнут? Стой! А харчи? Харчи?.. Ну и организация. ..— обессилев, вздыхал он, разогнав всю семью в поисках снаряжения для его экспедиции.
Только через час приятели с удочками и кошелками уходили от Лукича. Заглянув в магазин, они увеличивали свою поклажу на пятьсот граммов и, беседуя про «клев» и «скид», шли к вокзалу.
Перед рассветом над речкой поднимался чуть заметный туман, а от утренней прохлады вода в ней казалась совсем теплой. Рыбаки любили это время — только всплески рыбы на ямах нарушали тишину, вода еще не порозовела, и прибрежный лес отражается в ней неясно, как в тусклом зеркале. Но лучше всего бывало, когда поднималось солнце; рыбаки, блаженно потягиваясь, подставляли лица ласковым солнечным лучам. Тогда особенно крепко пахла примятая трава, в камышах пробуждались птицы, и если бы не две линии, которые расходились от поплавка, можно было подумать, что речка остановилась.
Забрасывая удочку, Лукич по старой, оставшейся от детства привычке плевал на наживку, но это не приносило ему счастья.
— Не туда плюешь,—усмехался Петрович и советовал поглубже закинуть удочку.
Но Лукич думал иначе. Если рыба есть, то Соха возьмет и на этой глубине, и упрямо ждал клева.
Когда Петрович подсекал и вытаскивал первого саза
на, Лукич с напускным равнодушием осматривал рыбу и презрительно говорил:
— Разве это сазан? Как-то я в Днепре сазана поймал! Вот это был сазан! Знаешь, сколько тянул!
Петрович с первого дня знакомства знал все подробности об этом сазане, но из вежливости спрашивал:
— Сколько же он весил, этот сазан?
— Сколько? — Лукич выдерживал паузу.—Пуд!
Показав рукой длину этого исторического сазана и
доказав истинность его веса ссылкой на размеры чешуи, которая при каждом повторении все увеличивалась и достигла уже размера пятака, он вытаскивал удочки и перестраивал их по совету друга.
— Давай-ка я тебе закину, — улыбаясь в усы, говорил Петрович и по-своему насаживал на крючок распаренное зерно, регулировал поплавок, после чего рыба сразу начинала клевать.
Вытянув сазана, Лукич уже не вспоминал о днепровском великане и не произносил обидных речей по адресу Донца как рыбного бассейна, а, прикинув на руке добычу и ошибившись в весе приблизительно на сто процентов, хвалил золотые руки Петровича.
И когда после войны друзья встретились на своем разрушенном, искалеченном заводе, Лукич вспомнил о Донце.
— Не о том теперь надо думать,— проговорил Петрович.
— Не то время...— согласился Лукич.
— Поехать нетрудно., Только что же за радость. Мысли не там...
— Не то настроение...—вздохнул Лукич.— А помнишь, как я поймал пудового сазана?
— Еще не такого поймаем, Лукич! Все зависит от нас,— серьезно проговорил Петрович.
Они, может быть, слишком торжественно пожали друг другу руки и разошлись каждый по своим делам.
В конце месяца, когда надо было особенно нажимать на выполнение плана, Лукич подходил к своему товарищу.
— Рыбки хочется? — говорил он, кивая в сторону литейного цеха.
Серьезное лицо Петровича не разглаживала теперь улыбка.
— Я свои двести процентов с хвостиком сегодня дал,— отвечал он серьезно.— Задержка за тобой.
— Золотые у тебя руки, Петрович... А у меня что-то не того... Ну, я после смены останусь, чтобы до ста двадцати дотянуть. А ты как? Может, вместе домой пойдем?
Петрович с минуту молчал.
— А что ж! Давай. Электросварщики во второй смене совсем слабенькие.
И, вместо того чтобы идти домой, Петрович надевал защитную маску.
Однажды, окончив работу, он присел на ящик из- под деталей и, задумавшись, наблюдал, как вторая смена сварщиков приваривала уголки к каркасам. Они работали так же, как Петрович, правда немного медленнее, — им не хватало его мастерства, его золотых РУК.
Вдруг выражение задумчивости исчезло с лица старика. Он впервые сообразил, что видит собственную работу со стороны. И тут же заметил, что лишние движения, которые делали сварщики, делает и он сам.
С минуту Петрович сидел пораженный. Потом каким-то новым взглядом обвел весь цех. Его острые, колючие глаза задерживались на станках, которые время от времени останавливались, на движениях рабочих, на фигуре Лукича. Лукич выключил станок и, укоризненно качая головой, стал рассматривать резец. Потом порылся в ящике с инструментами и, не найдя, очевидно, нужного, вынул кисет, оторвал бумажку, старательно согнул ее, чтобы получился желобок, насыпал щепотку махорки, добавил еще и наконец свернул самокрутку. Еще раз поглядел на резец и, снова укоризненно покачав головой, вытащил зажигалку. Щелкнув несколько раз и уверившись, что «аппарат отказывает», Лукич с самокруткой в одной руке и с резцом в другой подошел к соседу прикурить. Минуты три он стоял, показывая резец рабочему. Слов Петрович не слышал, но по движениям и по выражению лица друга понимал, что тот кого-то обвиняет.
Вдруг Петровичу вспомнилось, как его приятель собирался рыбачить. Но теперь это воспоминание вызвало не улыбку, а только неприязнь.
Лукич пошел в кладовую, а Петрович, оглядев его одинокий неподвижный станок, задумался. Мысль о
том, как можно избежать лишних движений при электросварке, опять овладела им. Не спуская глаз со станка друга, он планировал свой завтрашний день. Еще не все было ясно, но старый мастер чувствовал, что уловил главное. Надо только додумать детали.
Лукич вернулся с новым резцом минут через двадцать, вставил его, закурил самокрутку и, заметив Петровича, подошел к нему.
— А ты что, не останешься сегодня? — спросил Лукич.
Сварщик молча смотрел на токаря, как оценщик, который вдруг увидел дефект на давно знакомой вещи.
— Нет,— думая о чем-то, сказал он.— Не останусь.
Лукич удивленно посмотрел на товарища:
— Почему? Ведь цех сегодня не выполнил задания.
Сварщик сдержал нараставшее раздражение и, стараясь быть спокойным, ответил:
— Цех? Ну и пусть выполняет, если не выполнил!
— Не думал я, что ты такой несознательный,— ласково проговорил токарь.
Глаза сварщика блеснули холодным огоньком. Он сделал паузу, чтобы не показать, как ему обидно, и, деланно улыбнувшись, переспросил:
— Несознательный? .. Гм... Вот и хочу стать сознательным. Пойду сегодня в клуб! На лекцию пойду! Газетку почитаю, плакаты погляжу... Я сегодня' свои триста процентов дал, а теперь пойду уровень повышать. В клуб пойду!
Притворившись, что не понял намека, Лукич решил закончить разговор выводом:
— Значит, не остаешься? Не хочешь рыбки?
Петрович еще раз оценивающим взглядом смерил
токаря.
— Ты, Лукич, думал когда-нибудь про социализм? — спросил он неожиданно.
— Как? ..— неуверенно проговорил старик.— Думал. ..
— Ну и что ж ты надумал?
— Что? .. Ну... хорошо всем... вообще. .,
— Вообще...— кивнул головой Петрович.— А вот не вообще, а о себе ты думал?
— Что это ты? ., Я на заводе днюю и ночую,— обиделся токарь.
— Не думал ты, Лукич, — задумчиво проговорил сварщик.— А ведь ты уже при социализме живешь!
А днюешь и ночуешь потому, что работаешь не социальному. Времени заводу отдаешь много, а вот сердца и ума мало.
— Я?! — окончательно обиделся токарь.— Да я не только что ум и сердце, я за социализм всю жизнь отдам!
— Жизнь? — И Петрович строго посмотрел на собеседника.— Жизнь отдай, когда попросят, а сейчас ее с толком на дело тратить надо. Ты за резцом полчаса ходил. А если бы думал о социализме, ты бы их штук десять заправил до работы. Ты пять минут самокрутку крутил! Завтра ты десять раз за материалом сходишь, да десять раз за инструментом, да еще с соседом поговоришь, да...— Сварщик сердито махнул рукой.
— А ты?! — задетый за живое, раздраженно проговорил Лукич.— А ты?! Если бы ты думал, так остался бы после работы.
—' Эх! — вздохнул сварщик.— Темный ты человек, Лукич.— И, теряя самообладание, прибавил: — Иди! Иди, а то нормы и до утра не выполнишь.
Петрович отвернулся, зажег самокрутку и, нервно затягиваясь, стал присматриваться к работе сварщика. Тот, поднеся к каркасу уголок и приладив его, садился, брал аппарат, прилаживался, а сварив, вставал и шел за вторым уголком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17