Мальчик бежит на дорогу. Там он строит с соседскими Сашком и Омельком домики из песка. Когда это надоедает, ребятишки идут в глинище, вырытое в конце усадьбы Омелькиных родителей. Глинище глубокое, а на дне лягушки. При мысли, что туда можно упасть, Пустимку становится страшно.
Ребятишки швыряют в лягушек комья сырой глины, Пока глинище не пустеет, Потом, раздобыв сухие
прутья, играют в лошадки — выбегают на дорогу, носятся по ней, стараясь поднять как можно больше пыли.
После обеда Вустимко вспоминает, что соскучился по маме. Он бежит к Мычакам. Это через две хаты. Там мама на поденщине — обмазывает глиной сарай.
Вустимко останавливается у ворот. Собака привязана — можно зайти.
Мать и еще несколько женщин обмазывают стену. Вустимку тоже хочется мазать. Он берет ком глины, но мать кричит на него, и он убегает в хату к Мычакам. Лука, тот самый слюнявый Лука, которым он дразнил кукушку, сейчас, верно, в хате — во дворе его не видать.
Мальчик останавливается у порога. Мычаки как раз обедают,
Н1 главном месте сидит дед Лука, весь высохший, с седой, пожелтевшей от старости бородой, с запавшими глазами, как у святого в церкви на иконе. Рядом — взрослые сыновья. Старший, Оникий, тоже с проседью уже, только толстый, а не худой, как дед. Дальше — невестки, внуки. Среди них и маленький Лука.
Тетка Ганна, Оникиева жена, бросает на Вустимка взгляд и сразу же отводит недобрые глаза в сторону,
— Из-за нищих и не пообедаешь спокойно! — шипит она.
Вустимко не понимает, к чему она это говорит. Он озирается. Ни в хате, ни во дворе нет ни одного нищего.
Звать Луку сейчас неловко, и Вустимко смотрит на стол. Ишь, пшеничный хлеб! А что ж им не есть пшеничного— у них своя мельница. Да не только мельница, а еще и машина. Отец Вустимка молотит цепом, а у Мычаков это делает паровая машина. А соломы сколько! Даже весь двор в соломе.
Тетка Ганна вытаскивает из печи большой чугун, наливает в миски похлебку и ставит на стол.
Оникий первым набирает ложку, отхлебывает, но тут же багровеет, и на глазах у него показываются слезы. Он выплевывает похлебку и ругается:
— Пропади оно пропадом! Как горячо!
Вустимку становится весело.
— Студи, дурак! Под носом ветер есть! —повторяет он дедушкину поговорку и заливается смехом, ожидая, что за ним засмеются все.
Но никто не смеется. Только маленький Лука прыснул и тут же замолчал, получив пинок от матери.
Лицо толстого Оникия наливается кровью, Он останавливает тяжелый взгляд на Вустимке к хрипло спрашивает:
— Ты кому это сказал, щенок?
Вустимку непонятно, за что рассердился на него дядя Оникий. И дед Лука, и тетка Ганна, и все за столом смотрят на него враждебно. Только младшая сноха, тетка Лукия, нагнулась, чтобы скрыть улыбку.
— Яблоко от яблоньки недалеко падает,— говорит Ганна.— Скажу Марии — пусть отлупит.
—Ага, ага! — гнусавит старый Лука.— Да пусть так лупцует, чтобы шкура полопалась! Учить надо... Прости господи...
— Вон из хаты, щенок! — орет Оникий.
Слюнявый Лука хохочет. Но на этот раз мать не
дает ему пинка.
Вустимко растерялся. Что же он такое сказал? За что его выгоняют из хаты?
В это время Ганна встает и внезапно хватает Вустимка за ухо. Не помня себя от испуга, мальчик вырывается и со всех ног бежит из хаты. Он подбегает к матери и прячется за нее, вцепившись в юбку.
— Ты чего? — озабоченно спрашивает мать.
Но разъяренная Ганна уже тут как тут.
— Распустила своего висельника! — вопит она.— Оникий тебе заработок дает, а этот выводок дураком его обзывает! Где же это видано — в собственной хате хозяина обижают! Дураком обозвал хозяина! Наказывай! Наказывай его! При мне наказывай!
Вустимко с минуту колеблется — бежать от матери или оставаться. Нет, мать не даст в обиду, и он еще крепче прижимается к ней.
— Наказывай! — как очумелая визжит Ганна.— Чтобы шкура полопалась!
Мать грязными, вымазанными в глине руками ловит Вустимка за плечи, а когда он пробует вырваться, хватает его за голову. Вустимко выплевывает изо рта, начинает реветь. Но мать не обращает на это внимания. Она задирает ему рубашонку, и на спину Вустимку сыплются звонкие удары.
Вот как заступилась за него мама! А он еще искал у псе защиты от сердитых Мычаков... В сердечке его закипает обида. Шлепки обрушиваются один за другим, по Вустимко не чувствует боли — так он возмущен матерью, Ганной, всеми Мычаками. Разве он хотел кого-нибудь обидеть? За что мать бьет его?
Остальные поденщицы стоят молча, потупившись. Никто не скажет в защиту мальчика ни слова. А Ганна все вопит:
— Бей, бей!
Из хаты выбегает слюнявый Лука и, увидав, что Вустимка бьют, хохочет и, приплясывая, выводит!
Раз, два, три, четыре, На скамейку положили, Рубашонку сняли, Выволочку дали!
Вустимко не выдерживает издевательства и, изловчившись, кусает матери руку. Та, вскрикнув, отдергивает ее, а Вустимко вырывается и стремглав вылетает со двора.
Он не останавливаясь бежит по улице домой и прячется в саду. Вся спина горит. Он осторожно дотрагивается до нее пальцем. Нет, кожа не полопалась. Теперь только он начинает плакать. От боли, от обиды, от несправедливости.
Долго лежит Вустимко в густом вишеннике и беззвучно рыдает.
Спина постепенно перестает болеть. Мальчик глубоко вздыхает, но внутри у него еще все кипит. Он мечтает о том, как вырастет большой и отомстит за все, за все... Мычаков он столкнет в глинище — к лягушкам! .„ Всех — и Оникия, и Ганну, и слюнявого Луку. Воображение рисует ему, как жабы вопьются в противные рожи врагов и как те начнут сохнуть, сохнуть и помрут...
Матери он тоже не простит обиды. Он просидит тут до утра, простудится и умрет. Пускай тогда мать поплачет!
Несколько раз его зовет Галя, но Вустимко молчит. Он только переходит из вишенника под вербы и прячется в густых зарослях.
Вечером возвращается мать. Вустимку видно из убежища, как она рассказывает что-то Гале, дедушке, и они начинают звать Вустимка. Но он молчит. Мать кормит Грица, загоняет в хлев овцу. У матери озабоченное лицо, и Вустимко торжествует. Ага! Поищите-ка его теперь! Нет, он просидит тут не только ночь, но и завтрашний день.
Управившись, мать тоже принимается звать его. Она ищет в саду, заглядывает в колодец.
Когда совсем темнеет, Вустимко уже не видит, что делает мама, и только слышит ее взволнованный голос:
— Вустимко! Где ты, Вустимко?
— Вустимко! — зовут дедушка и Галя.
Потом их голоса затихают. Мальчик сидит под вербами и мечтает о том времени, когда он вырастет большим. Вдруг рядом что-то зашуршало. Вустимко испуганно подпрыгивает на месте и касается ногой чего-то холодного, скользкого. Жаба!
Он бросается бежать. Уже совсем стемнело. В хате не светится — нет керосина, но дверь отворена. На пороге сидит дедушка и, кашляя, разговаривает сам с собой:
— Ну за что его бить?.. Он же глуп еще. Разве он понимает? ..
Вустимко прячется за боковую стену хаты. Вот тут он простоит до утра. Но лягушки прыгают и у стены — ему становится жутко. Он подкрадывается к углу, и вдруг чья-то рука хватает его в темноте за рубашонку. Мальчик не успевает вырваться и только втягивает голову в плечи, ожидая новых побоев за то, что не откликался.
Но мать не бьет его. Она обнимает сына и жесткой ладонью гладит по лицу.
— Горемычный ты мой! — тихо говорит она.
И Вустимко чувствует, как ему на голову капают слезы. Вся злость на маму сразу проходит. Он прижимается к ней и глубоко-глубоко вздыхает.
— Не я тебя била, а нужда наша, злыдни тебя,— плача говорит мать и прижимается мокрой щекой к его личику.
Вустимко не раз слыхал про злыдней — маленьких Гмчспят, которые забираются к бедным в хаты. Про всех Гчдияков говорят, что их обсели злыдни. Но ведь мама пила его сама, а говорит, что это злыдни... Потом он мог дается: мама не хотела бить, а Мычаки напустила нее злыдней, вот она и побила.
- Пойдем домой,— ласково говорит мать и берет его, большого, на руки.
Вустимку становится легко. Он обнимает маму и говорит:
Не плачьте, мама! Я как вырасту, мы с отцом им зададим! И злыдням, и Мычакам.
План, как показалось Павлу, был безупречный. В первое воскресенье он прочитает лекцию о происхождении Земли, во второе воскресенье — о происхождении человека, а в третье — о развитии общества от первобытного коммунизма до коммунизма научного. И тогда, после того как парни и девушки села Мамаевки осознают весь процесс и направление развития в природе и обществе, он обратится к ним с призывом записываться в комсомол. Павло не мог представить себе, как человек, понимающий, что социализм есть очередная ступень на пути человечества к прогрессу, может стоять в стороне от борьбы за этот прогресс.
С пылом неофита — а комсомольский стаж Павла равнялся двум месяцам — юноша приступил к выполнению своего плана. Первые две лекции принесли шестнадцатилетнему лектору удовлетворение и даже славу. Он с увлечением рассказывал крестьянам то, о чем сам узнал совсем недавно из популярных брошюр. Для слушателей, которые до сих пор смотрели на мир и его историю глазами библии, лекции Павла были чистым откровением, как, впрочем, и для него самого. Его слушали раскрыв рты и засыпали вопросами.
Теперь на очереди была третья, самая ответственная лекция, и после нее — призыв записываться в комсомол. Павло с волнением и тревогой ждал следующего воскресенья. А что, если призыв повиснет в воздухе, если никто не крикнет: «Меня запишите!», если никто не подойдет к столу, если все встанут и молча направятся к выходу?
Это заставляло Павла все время возвращаться мысленно к предстоящей лекции, искать выражения, которые донесли бы его мысли до сознания крестьян, заставили бы аудиторию поверить в то, во что он сам верил. А тут еще тревожные вести с юга: в Крыму зашевелился черный барон, врангелевские банды прорвались в Таврию, движутся к их губернии, на Екатеринославщи ну. Но, в конце концов, те, кто боится Врангеля, не нужны и комсомолу. Да и не все же испугаются..,
Павло уже договорился о лекции в «Культпросвете» и сам растолковал волостному сотскому, однорукому Цыгану, текст устного объявления о лекции, как вдруг все пошло кувырком, В ночь со среды на четверг
неизвестными был зарублен волостной милиционер Иван Самарский с женой, а в ночь на пятницу — председатель волисполкома. По селу пошли тревожные слухи о неизвестной банде, которая прячется у кулаков и перебьет всех, кто будет выступать за Советскую власть.
Волостной военком и председатель комбеда выехали в уезд с сообщением о печальных событиях, и, пока в Мамаевке ждали оттуда подмоги, ответственные работники волости не ночевали дома.
В ночь с субботы на воскресенье Павло тоже лег не в -хате, а в огороде на возу, но не из предосторожности — просто в помещении было очень душно. Да и стоит ли бояться? Пока он не делал ничего такого, за что его могли бы убить бандиты, к тому же принадлежность его к комсомолу была известна лишь двум-трем товарищам. Об этом все узнают завтра, когда он прочитает третью лекцию и предложит записываться в комсомольскую ячейку. Только придут ли на лекцию?
Павло проснулся среди ночи от громкой ругани. «Прибыл отряд из уезда»,— подумал он с радостью, но, вспомнив о скрывающейся поблизости банде, прислушался.
Незнакомый голос требовал немедля запрягать под поду и ехать, а мать жалобно отвечала, что лошади дома, да ехать некому.
«Свои или чужие?» — со страхом думал Павло и, зашив дыхание, прислушивался, стараясь определить политическую принадлежность неизвестных: у своих брань Всегда носила ярко «антирелигиозный» привкус. То, что свои так обходились с его матерью, не удивляло Павла. И потемках, да еще в незнакомом селе, не сразу разберешь, где кто живет, к тому же рядом двор кулак. Могли ошибиться, а то и просто не знали, что здесь кивает семья коммуниста: отец Павла, большевик, служил в Красной Армии.
Неизвестные требовали подводу, грозясь в противном случае сжечь хату.
Мать заплакала и через минуту пошла в огород, вижу, где спал Павло.
— Вставай, повезешь,— сказала она тихо,— а то вижу — сожгут.
Павло оделся и пошел запрягать. Неизвестные, их мило четверо — трое пеших и верховой, замолчали и » леди л и за ним,
«Кто они?» — не переставал думать Павло, бросая взгляды на темные фигуры, неподвижно ожидавшие, пока он кончит запрягать.
— Куда же он вас повезет? — плача, спросила мать, когда подвода выезжала из огорода во двор.
— Не тревожьтесь,— ласково ответил всадник.
Эти слова почему-то успокоили Павла. В самом деле,
сотни крестьян из их Мамаевки ездили с подводами, и ничего страшного при этом не происходило. И он — отвезет и вернется. «Бандиты допытывались бы об отце».
Подвода выехала со двора и затарахтела по дороге.
— В селе есть солдаты? — спросил один из седоков.
Светало, и Павло увидел небритое лицо спрашивающего.
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— На нашей улице нету, а на центральных я не был. Откуда ж мне знать? — невесело проговорил Павло, шестым чувством догадываясь, что везет не своих.
— Ты брось фокусы,— с недобрым блеском в глазах сказал незнакомец.— Может, не знаешь и того, что твой отец служит в Красной Армии?
По спине Павла побежали мурашки.
— Вчера в селе никого не было,— ответил он.
— Ну, это другой разговор.
Подвода выехала за село и покатилась к хуторам, рассыпавшимся там и сям среди рощиц, многочисленных озер и естественных прудов приречной поймы. Один из седоков взял у Павла вожжи, и вскоре, сделав несколько поворотов, подвода въехала в хутор, который скрывался, как в яме, в глубокой впадине, окруженной осокорями и дубками. Лошадей с телегой поставили между постройками у глухой стены амбара и дали им сена.
— Вот тут и стой! — сказал тот, что сидел рядом, и добавил: — Да не вздумай сбежать!
Все четверо вошли в хату, и Павло остался один.
Солнце только взошло, из котловины его не было видно, но верхушки деревьев уже порозовели и роса на бугре блестела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17