С заросшего камышом, рогозом и лепехой пруда, на самом берегу которого стоял амбар, то и дело доносился резкий крик зимородка, в осоке крякала утка. Павло лег в телеге навзничь, подложил руки под голову и устремил взгляд в чистое, без единого облачка, небо. Тишь и благодать были разлиты вокруг, и от этого еще больше сжалось сердце. «Что будет?»
Он вспомнил о своей сегодняшней лекции, привычно заволновался: нехорошо—-люди соберутся, а лектор не придет. Потом горько улыбнулся и тяжко-тяжко вздохнул. Несколько минут он лежал, грустно глядя на небо. Вдруг справа донесся конский топот. Павло приподнялся и увидел вооруженного всадника, переезжавшего плотину в том месте, где пруд переходил в овраг. Всадник въехал во двор, и через несколько минут со двора на плотину выехал другой. Очевидно, это были патрульные.
Солнце вышло из-за деревьев, и Павло попробовал сориентироваться на местности. Он припомнил все повороты, сопоставил путь, которым въезжали на хутор, с дорогой на плотину и определил, что хутор лежит на пути из Мамаевки в соседнюю Журавку. Стало быть, это хутор Ёсипа в буераке.
«Значит, я у Ёсипа», — решил Павло и без труда сообразил, что дорога через плотину ведет тоже на Мама- сыну, только не прямо, а лугами.
Двор стеной окружали хозяйственные постройки. Павлу, стоявшему со своей телегой у амбара, видна была лишь небольшая часть двора, угол хаты и клеть напротив амбара. По двору ходили, разговаривали. Время от времени в клеть заходили домашние — девка, бабка, а то и сам Ёсип: хозяин прихрамывал, поэтому Павло и узнал его. Все они с любопытством и страхом посматривали на Павла, и от этого ему становилось еще тревожней.
Должно быть, через час к подводе подошел один из четверых, тот, что ехал верхом. Пристально глядя на Павла, он что-то дожевывал и вытирал губы. Красивое лицо, хорошо сшитый френч защитного цвета, широкие галифе, властный взгляд — все выделяло его среди остальных. Очевидно, это был атаман.
— Как чувствует себя господин комиссар?
— Какой? — не понял Павло.
— Не прикидывайся дураком,— ласково проговорил атаман, и Павло отметил, что ласковость у него только в голосе, а не в глазах.
— Я не комиссар,— тихо ответил парнишка.
— Вы или ваш отец комиссар — это все равно.— Атаман поискал языком остатки пищи между зубами, почмокал и продолжал: — Все вы одинаковы. Не комиссар? А кто читая большевистские лекции? Вы? Или, может, не вы? — И он засмеялся, не изменяя холодного выражения глаз.
— Я читал научные лекции,— повысил голос Павло, чувствуя, что к лицу прилила кровь.
— Такие лекции не нужны нации!
— По-вашему, лучше, когда нация остается темной? — не сдержал иронии Павло.
— По-моему, для нации лучше, когда ее интеллигенция служит ей, а не продает ее коммунистам,— атаман раздраженно блеснул глазами, и ласковость его исчезла.
— Когда же это ее продавали? — удивился Павло.
— Каждый день!
— А-а...— с деланным спокойствием протянул Павло. Заядлый спорщик, он забыл, с кем говорит.— Я помню, Украину продавала немцам Центральная рада. В Бресте, в восемнадцатом году. Потом Петлюра продавал Украину польской шляхте... А как можно продавать Украину коммунистам? Коммунисты ведь украинцы!
Атаман вдруг рассвирепел:
— Что вы сказали о Петлюре?! Что вы сказали о Петлюре... вашу мать?! — Привыкнув, очевидно, к интеллигентному поведению, он матерился на «вы».
— Я сказал то, что было, об этом все знают,— побледнев от- волнения, но твердо ответил паренек.
Атаман с минуту смотрел на Павла злым, презрительным взглядом, потом сказал раздельно:
— А вы знаете, что я вас за эти слова расстреляю? — Он подкрепил угрозу бранью, однако, как и прежде, в вежливой форме.— Знаете?
— Нет, не знаю,— еще задорно, хотя и поняв уже, что и спор, и тон его в лагере бандитов были по меньшей мере неуместны, ответил Павло.
— Теперь будете знать! — И атаман, сухо засмеявшись, рывком повернулся и ушел во двор.
Сразу же после этого к подводе подошел молодой парень с винтовкой, влез на телегу и, усевшись в задке, сказал:
— Ты сиди на передке, а я тут. Охранять буду.
Павло сел на передок.
Осознавая нависшую над ним опасность, он почему- то не испытывал ни страха, ни тоски. Угроза расстрела
не укладывалась в его мозгу, и он стал, пожалуй, спокойнее, чем до беседы с атаманом.
— Вы не из нашего села? — спросил он конвоира, полагая, что молчать в компании неудобно.
— А ты знаешь, что говорить с тобой запрещено?
Павло замолчал и сразу сник. Простая, казалось бы
совсем незначащая, фраза повлияла на него сильнее прямой угрозы расстрелять.
— Так-то, брат, запрещено,— погодя продолжал конвоир.— Я, брат, из Ливенской. Может слыхал?
— Слыхал,— ответил Павло.— От нас верст сорок.
— Да, сорок,— согласился парень.— Так-то, брат.., Подымается народ против коммунистов. ..
— Сколько же вас поднялось? — Павло хмуро улыбнулся.
— Покамест одиннадцать человек, а там будет больше! Атаман у нас от самого Петлюры! — Конвоир загляделся на живот Павла, и вдруг глаза у него заблестели: — Ох и пояс у тебя! Знаешь что? Подари его мне! На что он тебе? Все равно сегодня расстреляют..« Дай мне.
Павла словно ошпарили кипятком, а потом все ему стало безразлично. Он пересилил дурноту, снял пояс и отдал бандиту.
—- Вот спасибо! А я, если атаман спросит, попрошу, чтоб тебя не рубали.— Он примерил пояс и с довольной улыбкой уставился на сверкающую бляху, потом заметил увядшее лицо Павла, попробовал успокоить его: —< Ничего, брат, не поделаешь... Разве одного тебя расстреливают? .. Нет, не одного.., Сегодня ночью, может, одного, а может, и двух, а то и трех загубим... Не шел бы в коммунисты, не трогали бы тебя..« А может, тебе так на роду написано... Тут, брат, ничего не поделаешь. .. Так-то! .. А поясок лихой! Спасибо!
Как ни удивительно, но эти слова, должно быть, именно своим жестоким примитивизмом повлияли на Павла успокоительно. Он с силой выдохнул воздух, и с этим выдохом, кажется, испарились и страх, и дурнота.
Солнце поднялось уже высоко, припекало все сильней и сильней, жара разморила обоих, и беседа прервалась сама собой. Павло не заметил, как задремал. Разбудил его конский топот. Через плотину снова ехал всадник.
Конвоир проснулся раньше, он уже сидел, протирая щепанные красные глаза.
— Смена дозорных. У нас, брат, дозорные со всех сторон на обеих дорогах,— кивнул он на всадника.— Верно, и меня сейчас сменят. Я тебе поесть принесу.
— Спасибо, у меня есть, Мать положила, — и Павло вытащил из-под сена котомку. Там было полбуханки, четвертушка сала и кухонный нож.— Что-то не хочется есть...
— О! Сало! Отрежь мне кусочек.
Павло дал ему сала с хлебом, остальное спрятал в котомку.
Через несколько минут конвоира сменили, а вскоре девка Ёсипа принесла Павлу «передачу» — кружку молока.
Новый конвоир смотрел на Павла подозрительно, с неприкрытой ненавистью, и тот снова почувствовал страшное содержание слова «смерть». Что ж ему делать? Ждать, пока зарежут, как курицу? Бежать! Но как? Часовые на обеих дорогах... Все будут жить, а он умрет... Умрет и не пожив еще. .. Там, в селе, ждут люди... А тут его ждет смерть... Убить конвоира и бежать! От этой мысли по спине поползли мурашки. Страшно! ..
— Ты! — услыхал он голос конвоира и вздрогнул.—Какая из твоих лошадей быстрей бегает? Скажешь правду, буду твою руку держать. Может, тебя еще и не расстреляют.— Бандит делал тщетные усилия принять сочувственный вид.
— Гнедая,— показал Павло на маленькую кобылу.— Серая хоть и крупнее, да на ноги припадает.
— Я и то вижу, что серая вроде негодящая.
Конвоир задремал, а Павло погрузился в тревожные
размышления. Где-то в глубине души затеплилась надежда, маленькая, но надежда: все же двое из одиннадцати будут за него! Он глянул на небритую, грязную физиономию бандита, вспомнил неискренний взгляд, когда тот обещал «держать его руку», и гнетущая тяжесть придавила мозг.
Бандит спал сидя, то и дело испуганно вздрагивая, пока верховой дозорный, проезжая через плотину, окончательно не разбудил его. Проснувшись, он с минуту сердито смотрел перед собой, потом сказал Павлу:
— Ты гляди, если кто пойдет или поедет — буди меня. .. Всю ночь не спал...
Павло молча кивнул головой.
С полчаса не было никаких происшествий. Как вдруг; на бугре, с той стороны, откуда Павло въезжал в хутор, показались несколько человек. Было что-то знакомое в этих степенных, дородных фигурах, одетых, несмотря на зной, в ладные чумаки и черные суконные пиджаки. Павло присмотрелся. «Эге, да это ж мамаевские». Он узнал набожного, с медовой речью богатея деда Варя- птицу, толстого Грабину, двух Шинкарей — отца и сына. Все они спустились во двор. А минут через десять явилась еще гурьба Шинкарей, двое Котов, Москаленко, Мычаченко, Щербина. За ними на почтительном расстоянии шли еще несколько человек. Довольные, веселые, они спускались с пригорка и скрывались за постройками на хуторе.
Сволота! А как вызывают в райисполком, так все смирные да преданные революции! Те, мол, кто был против Советов, давно пропали —ушли, к гетману, в «державную стражу», к Григорьеву, к Махно, к Деникину, а мы, мы за Советскую власть.
Павло насчитал уже шестнадцать кулаков, когда увидел одинокого путника, который, озираясь по сторонам, спешил к Ёсипу. Павло едва не вскрикнул от удивления. Это был не кулак, не подкулачник, не из «бывших». К бандитскому убежищу шел заместитель волостного военного комиссара, шел товарищ Бойко, от которого в исполкоме не было никаких тайн...
Так вот как делается контрреволюция! Пораженный тем, что он видел, парень на мгновение забыл о своей беде.
Справа снова послышался топот. Павло толкнул своего конвоира, тот испуганно метнулся, тупо глядя на паренька, потом перевел взгляд на плотину и успокоился.
Рядом с дозорным шли двое. Павло сразу же узнал их. Это был старый Перчун, сосед Ёсипа, со своим внуком Пилипом, учащимся сельскохозяйственной школы, приехавшим к деду на каникулы. Пилип принимал участие в работе «Культпросвета», выступал на сцене, и Павло дружил с ним как с активным участником репетиций, не чурающимся общественной работы.
Увидев Пилипа, Павло почувствовал себя неловко: ему всегда было стыдно, если друзья или знакомые поступали не по совести; бывало, что Павло краснел, в то время как виновный в подлости равнодушно хлопал глазами.
Пилип встретился глазами с Павлом и вздрогнул от испуга. На какую-то долю секунды на лице его отразилась растерянность, потом оно стало холодным и чужим. Он отвернулся и, не здороваясь, прошел на хутор. У Павла сердце оборвалось. Он пытался успокаивать себя. Что могла значить эта мелочь? Ну не поздоровался. Но логика быстро поставила мелкий факт в ряд. «Ты, комсомолец, в бандитском логове! Тебе известны все организаторы заговора. Пилип это понимает!»
Верховой дозорный остановился у подводы и сказал конвоиру:
— Я тоже пойду туда,— он указал на хату.—>А ты смотри на дорогу.
Павло опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с бандитом: ему казалось, что дозорный угадает его мысли. Значит, на дороге нет охраны?
Страх смерти пропал, и Павло понял — почему. Наоборот, теперь он ясно сознавал, что его смерть приблизилась, что она неминуема. Тревога сжимала сердце, но дурнота исчезла, и мысли уже не путались, как недавно, а лихорадочно бушевали в поисках спасения. Бежать во что бы то ни стало! Ведь теперь речь идет не о собственной жизни. От него теперь зависит все! Вчера банда убивала ночью, тайно. Сегодня она обрастет кулачьем, захватит село и завтра будет убивать коммунистов и бедняков открыто. От него, от Павла, зависит сейчас судьба его друзей, судьба целой волости, а может быть, и уезда! Неизвестно, как развернутся события, если не уничтожить контрреволюцию в зародыше. Мало ли было в истории контрреволюционных мятежей, которых, быть может, не возникло бы, сумей власти обезвредить вовремя жалкую кучку организаторов и предателей.
Солнце припекало, пот застилал глаза, но Павло не замечал ничего. Напряженно думая, он из-под прищуренных век посматривал на часового, который спал, все ниже клонясь набок. Наконец бандит не выдержал и, вытаращив на миг глаза, повернулся и лег.
У Павла по телу прошла нервная дрожь. Он вытащил котомку с харчами, отрезал хлеба и попробовал есть, но во рту было так сухо, что он не мог ни разжевать, ни проглотить его.
Бандит захрапел. Павло с минуту смотрел на его горло, потом вдруг накинул на голову мешковину и, ударив ножом по шее, навалился на него всем своим, казалось, занемевшим телом.
Он не помнил, сколько прошло времени, и, только когда почувствовал, что бандит не шевелится, поднялся, огляделся и, не снимая мешка с убитого, переложил патроны и винтовку в передок. Потом слез с подводы, надел постромки, которые утром снял, чтоб лошадям удобнее было есть, снова взобрался на телегу и потихоньку поехал на плотину. Но как только затарахтели колеса, Павло не сдержался и ударил по лошадям. Он с грохотом проскочил плотину/ проехал осиновую рощицу и, поминутно оглядываясь, помчался между хлебами к другой рощице, маячившей впереди.
Он не достиг еще второй рощицы, как сзади донеслись выстрелы, а над ухом засвистели пули. Двое верховых бешеным галопом летели из хутора, на скаку стреляя из винтовок. Павло упал на телегу, понукая лошадей вожжами и выкриками. Но лошади, чуя опасность, и сами неслись вскачь с такой быстротой, с какой, верно, не бегали никогда.
Молниеносно мелькнула мысль: зачем было бежать с подводой? Взял бы винтовку, пошел себе потихоньку пешком, никто и не заметил бы бегства... Подвела крестьянская бережливость: как же бросить пару лошадей! Теперь он понял свою ошибку, но было поздно.
Пули все свистели, как ему казалось, над самым ухом, порою с глухим, зловещим стуком впивались в полок. Топот все приближался. Доехать бы до рощицы! Павло вдруг перестал кричать на лошадей и только отчаянно дергал вожжи. Лошади летели, телегу кидало во все стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17