КУСОК ПИРОГА И ДР. РАССКАЗЫ
(УКР.)
КУСОК ПИРОГА

Я уже дедушка. Много елок повидал на своем веку, И вот сейчас, прислушиваясь, как моя маленькая внучка лепечет о елочных игрушках, я вспоминаю одно рождество.
Было мне тогда лет шесть-семь. Я был высок ростом и казался старше. Товарищи завидовали мне, но меня это не радовало.
— Ты уже большой! — говорила мать и приказывала качать маленькую сестренку.
— Такой детина, а играет в песочек! — укоризненно замечал отец и посылал меня на огород копать картошку.
Я мог часами играть в песке, воображая, что полю, окучиваю и копаю картошку,— это мне никогда не надоедало; но стоило хоть немного поработать на огороде, как сразу начинала болеть спина. И переставала, только когда попадалась большая картофелина с шишкой, Я втыкал в нее четыре палочки, и она превращалась в лошадь. Потом из другой картошки, поменьше, я делал жеребенка и ржал, гарцевал, тпрукал, топал ногами, возился в мягкой земле до тех пор, пока мама не звала меня домой.
Как-то зимой я сидел на печи и, воображая себя пароходом, гудел и катался взад-вперед по горячему просу, рассыпанному для просушки. Нет ничего лучше проса на печи, разве только льняное семя: оно такое гладенькое и скользкое. Можно зарыться в него по шею, насыпать за пазуху, набрать полный рукав или просто пересыпать с руки на руку.
— Поди-ка сюда, Миколка! — позвала мама.
«Опять Нюрку качать!» — подумал я и, насупившись, слез с печи.
Мама погладила меня по голове, и из волос на пол посыпалось просо.
«Ну и достанется же мне сейчас!» — подумал я. Но мама не обратила на просо никакого внимания.
— Сегодня мы, сыночек, пойдем в гости.
— У меня же сапог нет,— сказал я.
— Отцовские обуешь, я тебе портянки намотаю..,
— Отцо-вы сапо-ги! Отцо-вы сапо-ги! — запел я, прыгая на одной ноге по комнате.
Сапоги у отца были с блестящими голенищами, а на передах красовались совсем новые латки. Я ни разу не надевал их, а выходя на улицу, обычно влезал в мамины чувяки.
— Пойдем сейчас в гости! — попросил я.— Пусть Василь и Сергей увидят меня в отцовых сапогах.
— Нет,— ответила мама,— мы пойдем вечером. А теперь лучше послушай, что я тебе скажу: мы пойдем к тетке Килине на елку. Только гляди не осрами меня там.
— А как это — осрамить?
— Тетка богатая, а мы бедные. У них лавка своя, а отец твой в батраках целое лето спину гнет. Ты картошку без масла ешь, а у них каждый день мясо. Но пусть тетка не подумает, что мы перед ними заискиваем. Мы хоть и бедные, а богатеям не поклонимся.
Я не очень понимал, что говорила мать, но слушал внимательно.
— Когда на стол поставят что-нибудь вкусное, ты не накидывайся, словно не ел три дня. Тетка будет угощать: «Бери, Микола, мясца», а ты отвечай: «Спасибо, тетя, я не голоден». Она скажет: «Да бери, не стесняйся», а ты ей опять: «Я не стесняюсь, тетечка, мне просто не хочется». А как она сама положит тебе кусочек, тогда ешь. Да не спеши! .. Всего не доедай, оставь немного на тарелке.
— Как это — немного? — спросил я.— Сколько же?
— Ну «сколько, сколько»! — рассердилась мама.— Да хоть с наперсток!
— А борщ?
— Вот глупенький! С ложку оставь.
«Ага,— думаю,— мяса с наперсток, а борща с ложку».
— Когда съешь все, что положили, тетка скажет: «Возьми еще кусочек», ты не бери — отвечай: «Спасибо, тетечка, не могу больше, никак не могу». А подадут пироги или другое что, гляди сам не хватай — жди, пока положат. Съешь — и больше не проси. Вытерпишь все это?
У меня даже слюнки потекли при упоминании о мясе в пирогах, но я соглашаюсь.
— Вытерплю,—говорю.— А пирога тоже с наперсток оставить?
Мать улыбнулась:
— Да ешь уж весь.
— А отец разве не пойдет в гости?
— Нет, он не пойдет,— говорит мама.
— Почему не пойдет? Что ж он, пирогов не хочет?
— Хочет или не хочет, это дело не твое. Тетка и муж ее — лавочники. Они людей обманывают. А твой отец честный. В прошлом году он их при народе обдиралами назвал и теперь не хочет идти в гости к богатеям. Он не из таких, чтобы кланяться. И я не пошла бы, да беда гонит: мука у нас скоро кончится, где занять? Только у Килины. А не пойди сегодня в гости — скажет: загордились — и ничего не даст.
«Ну и хорошо, — думаю, — а то что бы я надел, если б отец не остался дома?»
Дождались вечера. Мать обмотала мне ноги холстиной и натянула сапоги.
— Не всякий ходит в таких сапогах! — говорю я с гордостью и, важно ступая, прохожу по всей комнате, поглядывая на отца, который лежит на кровати.
— Да, не всякий,— глухо отвечает отец и отворачивается к стене.
— Петрик лопнет от зависти, когда увидит меня в этих сапогах! Они богатые, а мы зато в сапогах!
. Отец молчал, а мама жалостливо поглядела на меня, потом схватила на руки, поцеловала и говорит:
— Пойдем, пойдем, а то уж поздно.
Она повязала мне голову большим платком, и мы вышли. Соседский Василь увидал меня в сапогах и от -зависти стал смеяться:
— Вот так пугало! И зачем ты два сапога надел? Ты бы и в один влез!
Я смотрю на него, а сам слушаю, как сапоги по снегу скрип-скрип!
— Пугало! — кричит Василь.— Отцовы сапоги надел! Э-ге-ге-ге!
А я глянул на него спокойно и сказал: I — Слушай! .. Скрип-скрип! Слушай... Скрип- скрип. .. скрип.. .
Он перестал смеяться и начал тихо повторять за мной:
— Скрип-скрип... скрип...
А это всего лишь снег под сапогами скрипел. Глупый
Василь все глядел вслед, пока мы с мамой не свернули на другую улицу.
Как только мы вошли к тетке, все так и уставились на мои сапоги. А тетка, худая, черная, глаза злые, посмотрела на меня, покачала головой и говорит:
— Ах ты, бедняга!
— Вот так бедняга! — смеюсь я.— В таких сапогах — со скрипом!
— Иди поиграй с Петриком. Иди,— быстро проговорила мама и подтолкнула меня к двери в другую комнату.
Там посредине комнаты стояла елка!
Петрик подошел ко мне, померился, кто выше, потом отошел, окинул меня взглядом и, выпятив губу, сказал:
— Ну и что ж? Ты хоть и выше, зато я толще.
Я рассмеялся:
— Да я если захочу, за две недели растолстею. Вот у Филиппа-мельника боров был совсем худой, а как покормили его две недели картошкой, толще тебя стал. Надо только побольше картошки есть.
Петрику и сказать нечего. Он подошел к елке и стал рассматривать игрушки. На елке золотые и серебряные орехи, пряничные кони, медведи, зайцы. А свечки! Красные, желтые, синие, зеленые! .. И все горят, даже в глазах рябит от блеска.
Петрик посмотрел на меня и спрашивает:
— Хороша елка?
Я пожал плечами и говорю:
— У нас дома лучше.
— У вас? Елка ?— переспросил он и захохотал так противно, что захотелось ударить его.
Но мама велела быть вежливым.
— Мне отец вот какую книжку купил! — И я показал руками, какая большая у нас книжка.— Посмотрел бы ты, что там за елка нарисована! На ней пароход висит. А у вас где пароход? Ну-ка покажи, где пароход?
Петрик скривился и процедил сквозь зубы:
— Книжки покупают, а сами картошкой давятся!!
Я рассердился и ответил:
— Мы хоть и бедные, да богатеям не кланяемся! Захотим — книжки покупаем, захотим — картошку едим. Что захотим, то и делаем! — И я показал ему язык.
Он тоже показал язык. Я только было замахнулся на него кулаком, а из столовой тетка зовет:
— Идите ужинать!
Меня посадили рядом с Петриком, а маму — на другой конец стола. Я сижу и вспоминаю: «Борща — ложку, мяса — с наперсток, а пирог можно весь». А из кухни так пахнет, что у меня в животе все переворачивается.
И вдруг принесли не борщ, а лапшу. Я смотрю на маму и не знаю, оставлять или нет. О лапше-то ведь ничего не говорили. Если б я с мамой рядом сидел — спросил бы, а так неловко.
— Налить тебе еще, Миколка? — говорит тетка.
— Спасибо,— отвечаю,— тетя. Я уже наелся.
Потом подали жареного поросенка. Я съел немножко, как мама велела. А Петрик уплетает, словно три дня не ел.
— Ты, Миколка, не стесняйся, бери еще,—угощает тетка.
— Спасибо, тетя, я не голодный.
А у самого слюнки так и текут!
Мама посматривает на меня, улыбается.
Наконец подали пирог. Я такого и не видел никогда: сладкий, с вареньем. Прямо тает во рту! Я даже не заметил, как съел свой кусок, а на столе еще половина пирога.
— Бери пирога, Миколка, бери,— говорит тетка, но нет чтобы самой положить.
А мама смотрит на меня грустно-грустно.
«Ну,— думаю,— не осрамлю маму». И отвечаю:
— Спасибо, тетя. Мне что-то не хочется.
— Да возьми еще кусочек! Он же так и тает во рту!
— Спасибо, тетя, я никак не могу.
Тетка к другим гостям повернулась, а я все от пирога глаз не отведу. Петрик уже четвертый кусок уминает. Чавкает, как поросенок. Чтоб не соблазниться, я стал глядеть под стол — там кошка мурлыкала. Смотрю я на кошку, а о пироге забыть не могу. Кошка положила мне на колени лапки и мяукает, словно тоже хочет пирога. Я опять на стол посмотрел. Хоть бы поскорее доели этот пирог! Так нет — все уже наелись, а на блюде еще три больших куска. И так близко от меня! «Тетка же предлагала взять еще,— думаю я.— Раз предлагала, почему не взять? Чтоб мама не сердилась, я половину съем, а половину на тарелке оставлю». Мама в это время повернулась к соседке и так увлеклась разговором, что на меня не смотрела. «Возьму»,— решил я и протянул руку к пирогу. Глядь, а мама на меня смотрит. У меня сердце
похолодело. Но рука протянута, и назад ее незаметно не
отдернешь. Мне сразу расхотелось есть. В эту минуту я отдал бы и пирог, и поросенка, и елку, только бы рука моя лежала на колене, а не была протянута к пирогу.
Осрамил! Осрамил маму!
Теперь я понял, что такое стыд. Но что было делать? Отдернуть руку — осрамиться еще больше?
Тетка взглянула на меня, улыбнулась насмешливо и говорит сладким голосом:
— Да ты просто боишься, а я думала — и вправду не голоден. Бери, бери, не бойся,— и презрительно так посмотрела на маму.
Мама покраснела и опустила глаза.
Тогда я сказал:
— Да я не себе. Я такие пироги не люблю. Это я кошке хотел дать, а то сна голодная. Можно, тетя, дать
кошке?
Лицо у тетки сразу изменилось, и она перестала улыбаться.
— Ну и дурак! — сказала она сердито.— Разве кошки сладкое едят?
— Наша кошка ест,— говорю.— Так я дам?
Мама повеселела.
— Миколка,— укоризненно сказала она,— разве можно такой пирог на кошку переводить?
Все за столом замолчали, а тетка даже побледнела от злости.
Тогда Петрик протянул руку, схватил кусок пирога и кошке, а она стала есть.
— Ест! — крикнул Петрик.— Глядите, кошка сладкое ест!
— У нас не только кошка — и котята едят,— говорю и презрительно.— Только косточки из варенья надо вынимать, чтоб не подавились.
А на самом деле у нас варенья-то никогда и не было!
Псе, кто сидел за столом, поверили, что я и вправду нормальную кошку сладким. Я посмотрел на маму. Она глядела на меня грустными и ласковыми глазами. И вдруг у нее кап-кап...
Когда мы, собравшись домой, вышли в сени, я услышал, как тетка сказала:
Такой же разбойник растет, как и отец. Не миновал истому тюрьмы.
Лома я спросил у отца:
— Правда, что тех, кто кормит кошек сладким пирогом, в тюрьму сажают?
—А что? — засмеялся отец.
Мама рассказала все, тогда отец схватил меня на руки, прижал к груди и стал целовать:
— Молодец, сынок! Не меняй свою гордость на сладкий пирог. Потерпи — будет и на нашей улице праздник.
1944
ЗЛЫДНИ

Вустимко сидит во рву, под вербами, и дразнит кукушку.
— Ку-ку! — доносится из густых ветвей.
— Поцелуй слюнявого Луку! — отвечает Вустимко.
—' Ку-ку! — снова говорит кукушка.
— Поцелуй слюнявого Луку! — тотчас же повторяет Вустимко.
Мальчику хочется переговорить кукушку, но та все кукует и кукует, и Вустимко ответил ей, должно быть, уже раз сорок. Но сегодня он может так разговаривать хоть до вечера — сегодня его никто не заставит работать. Отец уже с неделю косит у помещика сено и даже по вечерам не приходит домой. Мама — на поденщине у соседей. А Гали, своей старшей сестры, Вустимко не боится, да и некогда ей искать его. Она должна и обед сварить, и овцу привязать пастись на огороде, и маленького Грица укачать, а ей самой только тринадцать лет.
— Ку-ку! — слышится вверху.
Мальчик не успевает ответить, как раздается голос сестры:
— Вустимко! Где ты?
Как же! Не такой он дурак, чтобы так вот сразу и откликнуться. Он подождет, пока Галя не скажет, зачем зовет.
— Вустимко! Завтракать!
О, завтракать он всегда готов! Вустимко тотчас забывает о кукушке и, подобрав длинную рубашку (ему еще только шесть лет, и он ходит без штанов), бежит домой.
Галя встречает его на пороге и прежде всего пытается вытереть ему нос. Вустимко вырывается. И что за привычка у взрослых вытирать ему нос!
Дедушка уже сидит на маленьком стульчике перед низеньким столом. Вустимко и Галя садятся прямо на пол.
От котелка с картошкой, стоящего посреди стола, поднимается вкусный пар, но Вустимко знает, что, пока дедушка не начнет есть, со стола ничего брать нельзя. Он не сводит глаз с одной картофелины, которая так разварилась, что с нее слезла почти вся кожура. Белая сердцевина так и сверкает вкусными кристалликами. А что, если ее возьмет дедушка? Вустимко, затаив дыхание, следит за рукой деда. Но старик берет другую картофелину.
Вустимко с радостью захватывает свою добычу и, обжигая пальцы, чистит, обмакивает в соль и запихивает в рот. Но картофелина такая горячая, что на глазах у мальчика выступают слезы. Вустимко поворачивает ее языком, шумно втягивает воздух и наконец глотает.
— Ну и горячо! — говорит он, отдышавшись.
— Студи, дурак! Под носом ветер есть! — улыбается дедушка.
Галя смеется, дед смеется, и Вустимко смеется.
«Скажет же дедушка!» — думает мальчик и спрашивает:
— А где ж там ветер?
— А во рту. Подуешь — вот тебе и ветер, — объясняет Галя.
Дед оглядывается на шкафчик с посудой и несмело спрашивает у внучки:
— Маслица нету?
— Нету, дедушка,— вздыхает та.
Поев, Вустимко опрометью выбегает из дому и несется под вербы заканчивать спор с кукушкой. Но она уже улетела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17