Воздух прострочило пулеметной очередью, грохот и гул двух взрывов потрясли землю, и не успела Бета опомниться, как в наступившую было тишину снова ворвалось гудение самолетов и треск пулеметов — град пуль посыпался на рухнувший сарай и амбар Митухов. Пули прошили обломки сарая и амбара, прошили хлев, а в хлеву — тушу уже убитой коровы.
Гудение самолетов то смолкало, то вновь усиливалось, со стороны деревни послышались два взрыва и стрекот пулемета, наступила тишина, и до слуха Беты донесся рев голодной и переполошенной скотины.
Молчаны опустели, их словно вымело. Люди попрятались в домах, в чуланах и погребах. Перед школой, где уже не было ни комендатуры Шримма, ни инженера Митуха, ни молчанских заложников — мужиков и подростков, которых набралось всего одиннадцать вместо девяноста,— лежали груды обломков от четырех худых повозок и четыре пары убитых лошадей. Убило и великолепных гнедых старосты. Ревела привязанная скотина, и больше никаких признаков жизни, только постепенно уходили минуты истекших лет, месяцев, недель, дней и часов.
Время близилось к половине шестого.
Куранты на башне костела присоединились к хору ревущей скотины и старческим, хриплым голосом пробили один раз. Это был их последний звук, через одну-две минуты раздался свист снаряда, минуту спустя — второго, и верхушка башни вместе с курантами рухнула, подняв столб пыли, и рассыпалась по зеленеющей весенней лужайке у костела, по крыше дома священника и в саду, среди сливовых деревьев, запущенных, обросших седым лишайником. Детали часового механизма повисли на сливе вместе с циферблатом, который показывал тридцать две минуты шестого.
На дворе Митухов все двери настежь, окна без стекол, выбитых, когда летучая смерть настигла фельдфебеля и его солдат.
Старая Митухова сидела на стуле у кровати, сложив на коленях старчески желтые руки в голубых прожилках. Запавшие глаза старухи, недобрые, неумолимые, неподвижные и ненавидящие, опустошенные старостью, были устремлены к дверям — там мелькнула чья-то тень.
В дверях появилась фигура мужчины, такого высокого, что казалось, будто он, пригнувшись, подпирает головой дверную притолоку. В фуражке, в длинной, по голенища, маскировочной плащ-палатке в зелено-коричневых разводах, в руках длинноствольный ручной пулемет с большим круглым диском.
— Ты русский?
— Да, бабушка.
В провалах глаз древней, глухой Митуховой, которая не услышала ни звука, блеснула слабая усмешка.
— Погоди, ужо придет германец!
— А-а, ничего, не бойся, бабушка! — Ему пришлось поднять ствол пулемета, чтобы пройти в комнату. Он вошел, и, когда старуха Митухова увидела, что он смеется и все что-то говорит и говорит, улыбнулась и она, не чувствуя, что из глаз текут слезы. Он нагнулся, поднял ее книжку, вложил ей в руки, улыбнулся во все лицо, пышущее здоровьем, и вышел во двор.
Двор Митухов и соседние дворы постепенно заполнялись советскими солдатами, они шли из пригородных деревень — из Липника, Малых и Больших Гамров. Немцы (их оставалось еще порядочно) уже не пытались убежать, а только прятались за домами и, если удавалось найти спасительное укрытие, отстреливались.
Волнами прокатывалась пушечная пальба, автоматные и пулеметные очереди, всплески пуль, взрывы гранат, чередуясь с паузами бездонной тишины и одиночных выстрелов и взрывов.
Начальник молчанского гарнизона, обер-лейтенант Вальтер Шримм, отступал с офицерами, унтер-офицерами и солдатами. Он был уже за Молчанами, на Монаховой Пустоши, в дорожной выемке, которая пролегла через молчанские земли мимо сосновых боров и буковых лесов в Ракитовцы. Высокие склоны дороги были укреплены дерниной и засажены терновником, шиповником и боярышником. По дороге быстро шагали четверо немецких солдат, за ними — инженер Митух, за Митухом — обер-лейтенант Шримм. Позади Шримма еще двое солдат, потом молчанские мужики и подростки, среди них и Колкар, и замыкали процессию пятьдесят солдат, с ними два лейтенанта и унтер-офицеры, Такое построение получилось само собой — так выходили со школьного двора. Шримм уже отрешился от тревог и жалости и беспокоился только о собственной судьбе: удастся ли продолжить бегство от войны и поможет ли оружие добраться до вожделенного мира целым и невредимым? Об организованном отступлении не могло быть и речи, оставалось только бежать. Ему не было жалко ни тощих, облезлых кляч штирийских, ни повозок на высоких колесах с тонким ободом, ни снаряжения, ни двадцати голов ревущего скота на школьном дворе. Никакого сострадания не чувствовал он и к своим солдатам, которые в одиночку и по своему усмотрению оборонялись или сдавались в плен. Всего этого он уже навидался... Шримм шагал позади Митуха, полностью оправившись от смятения, владевшего им в Молчанах, и зная, как поступит дальше. Немного погодя прикажет перестроиться и расставит Митуха с остальными заложниками в ином порядке, а когда отпадет необходимость прикрывать ими подразделение от русских и партизан, прикажет их расстрелять. Хотя и нельзя поручиться за свою жизнь, убивая других, он все же сделает это, потому что иногда убить бывает так же просто, как разлить вино по бокалам.. Давно следовало расправиться с населением Молчан. Штаб отступил — может, и Гизела ушла с ним... А может, ждет его. Возможно, с ней ничего не случилось... Он спешил, временами бежал, и спина у него взмокла от пота.
До дороги в глубокой выемке, по которой они шли, из Молчан волнами докатывалась канонада, одиночные выстрелы и взрывы.
— Давай! Давай! — кричали шестеро советских бойцов на телеге.— Гони, хозяин, погоняй!
Митух гнал лошадей по дороге в Ракитовцы, доносившиеся из Молчан стрельба и взрывы уже не пугали его, он знай себе правил и смотрел вперед, за головы тяжело дышавших, запаренных и взмыленных коней.
— Давай, давай, гони, погоняй!
Немецкому унтер-офицеру Войковицу (это он тогда плюнул на меньшую Бетину дочку, Амальку) удалось уйти из Молчан, прячась за домами, и теперь без шапки, с винтовкой в руке и с забрызганным грязью лицом он пересек дорогу в глубокой выемке, выбежал на Петрову Залежь, упал на влажную землю, полежал, отдышался, потом повернул голову и увидел окоп. Он пополз к окопу, в котором, съежившись в жидкой грязи, прятались Бета и четверо ее детей.
Все ближе гудели самолеты.
— Ой! — тихо ойкнула Бета, когда унтер-офицер Войковиц свесил ноги в окоп. Она ухватилась за мокрые, осыпающиеся глиняные стенки окопа.— Господи, мои дети!
— Ке! — ВОЙКОВИЦ забился в угол окопа.
Безумными глазами смотрел он на Бету, которая стояла
в шаге от него, загородив собой детей, и скалил бело-желтые вставные зубы, длинные, острые и мокрые, изо рта у него вырывалось смрадное дыхание и при каждом выдохе — струйка слюны.
Бета Митухова уперлась руками в стенки окопа, вцепившись ногтями в сырую, осыпающуюся глину.
Над Молчанами и над Петровой Залежью совсем низко пролетели два самолета.
В деревне гремели выстрелы.
Самолеты снова зашли на Петрову Залежь.
— 81е коттеп!2— Войковиц упал на дно окопа, подлез под ноги Беты и детей, чтобы они заслонили его: он был уверен, что самолеты охотятся за каждым немецким солдатом. Над ним послышалось «гут, гут».
Самолеты кружили над Петровой Залежью, над окопом, оглушительный рев моторов волнами захлестывал окоп, потом самолеты набрали высоту, накренились и пошли на снижение.
Застланные слезами глаза Беты (к ней жалась детвора) видели не самолеты, а чудовищных птиц, разъяренных и злых, и все средоточие жизни — сердце, легкие и кровь — исторгло мольбу о пощаде перед этой неумолимо кружащей смертью. Она увидела, как из самолетов вырвались длинные, острые язычки пламени. Окоп накрыло трескучей пулеметной очередью. Бета вцепилась в землю пальцами и в бессловесной мольбе, обращенной к самолетам, проклинала инженера Митуха. Его убейте! Не нас!.. Унтер- офицер Войковиц, лежавший под ногами Беты и ее детей, лицом в грязь, не думал о них, ни о чем не молил, в смятенной душе ожили тягостные воспоминания. «Чего ты психуешь? Это мужественный поступок!» Год назад они поспешно отступали из разрушенного сожженного городка, дорога разворочена, солдаты бегут. В городе еще дымились пожары. За городом вдоль дороги — деревянные столбы с электрическими проводами. На высоте человеческого роста столбы были перерублены — немцы перед уходом выводили из строя линию электропередачи. Одни столбы повисли на проводах, другие валялись вместе с проводами на земле. Еще державшиеся столбы — Войковиц прикинул, что их сотни полторы — обвешаны детьми. К каждому столбу толстым проводом, продетым в запястье, привязано по трое детей. Дети — уже мертвые — свешивались головой в грязь или висели на руках, поникнув к земле. «Эти дети убьют нас,— сказал тогда его приятель,— не надо было такое делать!» — «Почему? — спросил Войковиц.— Чего ты психуешь?» — «Трусливый поступок. Что ни говори, а это трусливый поступок».— «Ну уж нет, трусость — совсем другое, а это мужественный поступок!» Пустынная дорога, привязанные дети чередой склоняются над ней... Чего ты психуешь?.. Войковиц лежал в окопе под прикрытием Беты и Митуховых детей, зарываясь головой в грязь, а смятенная душа болела только при мысли, что он, наверное, уже никогда не увидит... Прямо в грязи он вытащил фотографию девочки в воздушном белом платьице, девочке на фотографии было три года, она улыбалась...
Самолеты прошили землю вокруг окопа пулеметной очередью, дали очередь и по окопу и больше на Петрову Залежь не возвращались.
Инженер Митух шел вдоль Монаховой Пустоши, приближаясь к сосновому бору над потоком. Невольно подумалось: отсюда до Круч два часа ходу. А что, если свернуть вместе с ними на Кручи, к Порубскому? Партизаны наверняка уже вернулись после того, как взорвали мост и заблокировали дорогу. Он мысленно ахнул, представив себе эту безрассудную затею: семерка партизан и полчище немцев!.. Он шагал впереди Шримма, пропуская мимо ушей его бесконечные окрики: «Быстрее, быстрее!» Как самому не надоело... А Митуху было все равно.
Скоро развилка.
Над ними пролетели два самолета.
Шримм и его воинство прыснули в разные стороны и прижались к крутым склонам дороги.
Самолеты возвращались.
Митух бросился бежать.
— Дёру, мужики! — что было мочи крикнул Колкар и припустил бегом из выемки.— Бежим! — Терновник зацепился за ноги, и пуля из пистолета Шримма вонзилась ему в спину. Запутавшись ногами в терновнике, Колкар упал головой к дороге.
— Ложись! — заорал Шримм вслед бежавшему Митуху и выстрелил.— Ложись!
— Орали солдаты разбегавшимся молчанским заложникам.
Из самолета вырвались острые языки огня, по дороге зацокали пули, в толпе бегущих немецких солдат взорвались четыре бомбы, и, когда все утихло, в выемке на дороге громко кричали двое раненых.
Четверо молчанских мужиков и трое подростков из числа одиннадцати заложников, а с ними и Митух врассыпную бежали через поле к сосновому бору.
Самолеты вернулись к дороге, снова прострочили ее из пулеметов вдоль и поперек.
Инженер Митух и с ним двое молчанских, Кубица и Бенко, добежали до опушки соснового бора.
В Молчанах стрельба шла на убыль, одиночные винтовочные выстрелы и разрывы снарядов сменились тишиной.
На Петровой Залежи над окопом остановились трое советских бойцов.
— Выходи! — сказал Бете Митуховой один из них, махнув рукой.— Выходите!
Бету Митухову била дрожь, дети плакали, она не могла сдвинуться с места, боясь, что на ее глазах и на глазах детей убьют немца, и застывшим взглядом смотрела снизу вверх на рослых солдат, предлагавших ей вылезти из окопа.
— Выходи!
— Никак не вылезу... не могу я, тут немец!
— Выходи давай!
— Тут немец,— просительным тоном сказала Бета,— не убивайте его!
— Давай выходи! — Солдат нагнулся и за руку вытащил из окопа Амальку. Посмотрел в посиневшее от холода личико. Потом заглянул в окоп и увидел немецкого солдата.
— А-а, фриц!
Бойцы подошли к окопу.
— Нет-нет... прошу вас... не убивайте его!
Боец вытащил из окопа всех четверых детей.
— Выходи! — кричал он Бете, сердито приглашая ее жестом.— Выходи давай!
Потом окинул взглядом немецкого унтер-офицера, ничком лежавшего в грязной луже на дне окопа, уронив голову на руки. В бесцветных, выпачканных глиной волосах зияла рана. Жижа вокруг головы пузырилась красноватой пеной, фотография тоже окрашена розовым.
— Мертвый он, убит! Давай!
Бета Митухова выбросила из окопа шали, вылезла сама и с чувством невыразимого облегчения, заставившего забыть, как она кляла инженера Митуха, зашагала, с трудом переставляя затекшие ноги, со старшими детьми; один боец шел впереди, двое других сзади с девочками на руках. Они спустились на дорогу, затем через поваленный забор садом прошли во двор. У Беты брызнули слезы при виде порушенных сарая и амбара, разорванных на куски немцев, разоренного двора.
Старуха Митухова стояла на пороге кухни.
— Боже мой, дети, Бетка!
Старшие дети бросились к ней, девочки тоже устремились к бабке, как только бойцы опустили их на землю.
— Не плачь, Бетка,— сказала старуха. Посмотрев на улыбающихся солдат, спросила: — А германец больше не придет?
Дети опередили смеявшихся солдат:
— Нет, бабушка! Германец лежит в окопе.
Солдаты захохотали еще пуще.
— А где наши бедолаги? — спросила старуха.— Адам, Йожо и этот?..— Она с опаской покосилась на советских солдат.
В конюшне заревела скотина, завизжали свиньи и поросята в хлеву.
Бета побежала в конюшню.
Шестой час был на исходе.
Адам Митух, брат инженера, медленно ехал на лошадях из Ракитовцев, куда он отвез советских бойцов. Он подъезжал к развилке дорог у Монаховой Пустоши. Ехал не спеша и смотрел на лошадей, крупы которых, покрытые засохшей белесой пеной, уже не блестели под золотистыми лучами поднявшегося над горизонтом солнца. Всю дорогу он упорно молчал, хотя рядом с ним на передке, спиной к лошадям, сидела Гизела Габорова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11