— ...За каждого убитого,— Шримм говорил по телефону со штабом полка в Ракитовцах,— не меньше...— Он слушал, глядя на нотную запись, давнишней, полузабытой им песни.— Двое убиты, один пропал без вести! Колпинг не вернулся... Очевидно, партизанские отряды.— Шримм слушал, уставясь на ноты. Старая партийная песня борьбы и свободы. Хорст Вессель, болван! Позволил коммунистам убить себя. Где борьба, там нет свободы...— Тридцать заложников за каждого? Фоллен, Виллих, Калкбреннер... Есть... Слушаюсь, герр майор!
На молчанских полях темно.
Калкбреннер стоял неподвижно, еще оглушенный взрывами (рухнул мост, и опрокинулись две бетонные надолбы, вонзив свои остроконечные пики в дорогу), он стоял недалеко от шталевского кирпичного завода, в противотанковом рву, увязнув обеими ногами в глинистой луже, поблескивающей на дне. Он дрожал от страха перед враждебностью молчанских полей и от закипающего гнева. Кто это сделал, зачем они опрокинули надолбы на дорогу?.. От страха он уверял себя, что всего безопаснее идти туда, куда не пойдут немецкие солдаты. Он знал, что они нипочем не пойдут через эти пузатые бетонные бутыли — армия бросила их и не собиралась использовать для за- щи л от советских танков и пехоты. Со страхом и досадой он подумал, что совершил роковую ошибку. В униформе он был чужаком, а теперь?.. Выбросить униформу? Или не выбрасывать? Вернуться в Молчаны? Бежать куда-нибудь? Но куда?.. Ах, как он одинок, ужасно одинок. Он стоял в противотанковом рву, боясь тронуться с места, казалось, каждый шаг грозит бедой.
Гришка и Станко (от чьих взрывов перевернулись надолбы) осторожно, молча и медленно пробирались к Кручам по длинному противотанковому рву — он доходил до шталевского кирпичного завода, а оттуда шла дорога в лес. Иногда они останавливались, прислушиваясь к малейшему шуму. Кругом было темно и тихо, только с юга доносился гул канонады.
Калкбреннер не слышал ничего, кроме отдаленных и близких взрывов и треска раздираемых шпал, от страха у него стучало в висках. И болели ноги, дрожали от напряжения. Он попытался выбраться из рва на дорогу, чтобы спрятаться в одном из бетонных шаров. Рыхлая земля обвалилась, и Калкбреннер .медленно съехал снова на дно.
Партизаны остановились.
— Что это? — тихо спросил Гришка.— Вон там!
Они услышали приближающиеся чавкающие шаги. Оба, и Гришка, и Станко, увидели, как во рву забелела фигура человека. Похоже, он пытался вылезти из рва.
— Кто там? — громким шепотом окликнул Гришка.— Стой!
Калкбреннер замер. Портфель с его армейской формой выскользнул из-под мышки. В тот момент, когда к нему подошли Гришка и Станко с винтовками в руках, мужество окончательно покинуло его, опять навалилась беспросветная апатия. Темные молчанские поля снова казались страшно чужими — чуждый край, чуждые люди.
— Ты кто? — спросил Станко и дулом винтовки уперся ему в живот у самого паха.— Что ты тут делаешь?
У Калкбреннера по правой ноге и животу побежали мурашки.
Подошел Гришка. Споткнулся о портфель. Поднял его.
— Что это? — спросил он Калкбреннера и толкнул его левой рукой.— Как ты сюда попал? Что это на тебе надето?
— Да, да, партизан,— заговорил Калкбреннер.
— Иди!
Калкбреннер споткнулся, ступил в лужу и повернулся к ним.
— ЧТО? — спросил Станко у человека в белом.— Инженер, говоришь? Свинья ты! Ишь, немецкий партизан! Пошел! — и он подтолкнул Калкбреннера.
У Калкбреннера под ногами захлюпала вода и жидкая грязь. Он шагал впереди, партизаны за ним. Винтовки нацелены в белое.
Было четыре часа десять минут.
Истекали последние часы и минуты истекших лет, месяцев, недель и дней.
В молчанской школе, превращенной в комендатуру, инженер Митух стоял в углу, лицом к стене. Сзади двое солдат в касках, Муттек и Пауэр, думали о блокированной дороге, о взорванном мосте и об убитых Фоллене и Виллихе. У-Митуха от усталости уже болели ноги и руки, деревенело все тело.
Коричневый лыжный костюм и голубой носовой платок, торчавший из брючного кармана, выдавали его внутреннюю дрожь.
Шримм, размышлявший о ротенфюрере Колпинге, о его людях и машине, о Гизеле Габоровой и шофере Гемерте, посмотрел на часы, на заостренные стрелки — часовую и минутную, на бегущую по кругу секундную стрелку,— уже предчувствуя, чем все это кончится — Колпинг не вернется, его то ли взяли в плен, то ли убили, но кто?.. Гемерта с машиной тоже нечего ждать... Он все больше злился на Гизелу Габорову и беспокоился — удастся ли благополучно вывести свое подразделение из Молчан, сумеют ли солдаты захватить заложников, чтобы обеспечить себе прикрытие. А если Гизела еще вернется?.. Шримм сел, закурил сигарету. У Гизелы с собой ценности — надежен ли Гемерт?.. В комендатуре люди тихо занимались своим делом. Шримм смотрел на них, выслушивал, следил за подготовкой к отступлению.
— Герр обер-лейтенант!
Шримм обернулся к телефонисту у школьной доски.
— Штаб полка не отвечает!..
— Больше не вызывай! — Шримм взглянул на часы. Четыре часа одиннадцать минут, истекла двенадцатая минута... Перевел взгляд на широкую спину Митуха. В голове шумит, руки дрожат. Дыхание учащенное. Он перестал воспринимать окружающее — суету в школе, где писаря, врач, телефонист, взвод охраны паковали свое хозяйство, возню на школьном дворе, где под рев скотины солдаты запрягали кляч в повозки (на больших колесах с тонким ободом) и грузили снаряжение,— и сосредоточился на одном: дождаться Гемерта и Гизелу! В штабе полка вряд ли станут тратить на них время. Он ее дождется. Гизела не может, не должна остаться здесь! Обороняться надо с юга, со стороны Рачан, и уйти с Гизелой и остатками подразделения!.. Он нервно провел рукой по лицу.
— Итак,— обратился он к Митуху,— у вас жил солдат Калкбреннер?
— Жил солдат,— произнес Митух в стену,— но я не знаю, как его зовут.
— Он дал вам взрывчатку?
— Нет.
— Вы были знакомы с Гизелой Габоровой?
— Нет,— ответил Митух.— Ни разу не видел ее.
— Значит, сюда, в Молчаны, вы, герр инженер, эвакуировались — у вас такая широкая спина, как вам посчастливилось избежать пули? С кем вы здесь общались?
— С родственниками.
— Вот как! — сказал Шримм.— С кем именно?
— С братом...
— Унтер-офицер Войковиц!
— Я, герр обер-лейтенант!
— Приведите Мидаха! — распорядился Шримм и, не сводя глаз с широкой спины инженера, спросил: — Как зовут вашего брата?
— Адам Митух.
— Да-да, Адама Мидаха!
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
Кровь стучала в висках Митуха в эти последние минуты войны, последние минуты тьмы, страха и всепоглощающего отчаяния. Оно накатывало, когда он смятенно думал о матери, о Бете, жене Адама, о ее детях и о брате Адаме. Был ли смысл во всем том, что они делали? Зачем партизаны взорвали мост и заблокировали дорогу? Ведь он передал им взрывчатку, чтобы они, если удастся, вывели из строя железнодорожное полотно за Ракитовца- ми. Это бы еще имело смысл. Могло принести пользу Молчанам. А теперь что? За Гизелу и партизан его корили дома — Бета постоянно ругала, иногда и Адам упрекал,— а теперь из-за действий партизан его осудит вся деревня. Из-за Гизелы и шриммовского солдата Курта Калкбреннера он не смог уйти к партизанам. Бета и Гизела. Сверстницы. В эти последние минуты тьмы и страха Митух думал о них обеих.
У Митухов распахнулись настежь двери в кухню.
Бета ахнула. Ввалились четверо солдат и унтер-офицер Войковиц. Молча оглядели кухню, потом горницу, пооткрывали шкафы, разбросали одежду и белье, заглянули под кровати, вошли в заднюю комнатушку — и остолбенели.
Глухая старуха Митушка, уже одетая, сидела на стуле у кровати, на комоде горела свеча, старуха держала в руках молитвенник и на память бормотала молитву:
— ...Всемилостивейший боже, владыка небесный, взгляни на стоны и плач людей в этой юдоли слез, чтобы они устремились к тебе, внуши страждущим просветление и силу, отврати их помыслы и дела от войны, а буде на то твоя святая воля, просвети разум их через опустошение великое-
Унтер-офицер Войковиц наконец очнулся, велел и тут все открыть и разбросать, а сам уставился на рослую старуху.
Митухова подняла старчески желтую руку в голубых прожилках.
— Погоди, ужо придет рус! — сказала она.— Погоди!
— Уаз?
Митухова продолжала шептать слова молитвы о ниспослании мира.
Солдаты вышли из ее комнаты.
— Осмотреть двор и все строения! — приказал унтер- офицер Войковиц и осклабился Бете своей вставной челюстью, показав желто-белые зубы, длинные и острые, мокрые от слюны; губы у него непрестанно двигались.
Бета смотрела на Войковица своими голубыми глазами в каком-то отупении, чувствовала только, как к ней жмутся дети. Она как раз готовила корм свиньям, чтобы их голодный визг не привлек внимания немцев, и теперь с ее повисших рук стекали капли и стучали по грязному ведру.
— Спросил Войковиц, положив правую руку на кобуру с пистолетом.
Бета не понимала, чего он хочет, сперва не могла выдавить ни слова и лишь немного погодя пробормотала:
— Ваш солдат ушел... мужиков нет дома... а партизаны в горах... там... в деревне их нет...— С глубоким вздохом она махнула дрожащей мокрой рукой за спину, в сторону букового леса на Кручах.
— Я, гут, я!
— Я, гут!
Унтер-офицер расстегнул блестящую черную кнопку на кобуре.
— Ничего нет, герр унтер-офицер! — доложил один из солдат, стоявших перед входом в кухню.— Совсем ничего.
Войковиц, опять повернувшись к Бете, плюнул на ее младшую дочку, Амальку.
И вышел из кухни.
Бета Митухова стояла над помойными ведрами, оглохшая и ослепшая, ничего не слыша и не видя, оцепенев и чувствуя только холодный озноб по всему телу.
— Мама, мама...— донесся наконец до нее, словно издалека, детский голос.— Мама, мама-а-а...— послышался детский плач.— Мама-а-а!
Мокрыми ладонями она погладила детей по головке.
— Пойдем!
Бета схватила с кровати Калкбреннера большие шали, темно-синюю и светло-зеленую, выбежала с детьми во двор и бросилась к амбару.
— Не надо в амбар! — закричала шестилетняя Ветка.— Не надо в амбар, мама! Нет, нет, мама! Побежали на Петрову Залежь. Там окопы!
Бета Митухова побежала с детьми через сад, через поваленную ограду, на дорогу в глубокой выемке, с дороги по мягкой тропке, сквозь терновые и шиповниковые заросли на Петрову Залежь. Там она спрыгнула в окоп. За ней мальчики, потом она приняла на руки обеих девочек. Укутала детей шалями.
В школе Шримм посмотрел на часы и поднялся:
— Лейтенант! Занять дома по южной стороне и дорогу на Рачаны. И заложников! Заложников! — Он опять взглянул на часы.
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
Время шло.
Митух смотрел в угол. Кровь стучала в висках, и этот шум заглушал крики, беготню в школе и мучительный рев голодной скотины. Он страстно ждал минуты... которая будет последней для Шримма и Гизелы. «Все это — мрак и ужас»,— бывало, говорил он Гизеле Габоровой. В первую неделю января убрался из Молчан Бюрстер с солдатами, на смену им никто не приходил, и Гизелу в большой шталевской вилле обуял страх перед партизанами. Убили мужа и ее убьют, думала она. Гизела послала прислугу к инженеру Митуху, рассчитывая, что он, в случае чего, заступится за нее перед партизанами и заодно поможет скоротать томительно долгие ночи в шталевской вилле. Митух начал навещать ее, она потчевала его вином и вкусной едой, и постепенно ему стало здесь лучше, чем дома. Он поймал себя на том, что здесь он меньше боится немцев (могли нагрянуть в любую минуту), а когда Гизела отдалась ему, его привязало к ней и чувство иного рода. «Все это мрак и ужас,— сказал он ей однажды вечером.— Наша нынешняя обстановка, Гизела, фашизм — это огромная тюрьма. Да ты и сама прекрасно это понимаешь. Затравленные души, понурые головы, сгорбленные спины, лживые или оскорбительные для человеческого слуха тупые и пустые речи, разодранный в клочки мир, усиленная охрана границ, попрание человеческого достоинства и чести, люди, загнанные в тюрьмы, концлагеря, обесчещенные, униженные, много замученных и еще больше убитых. На каждом шагу фискалы. Это и есть фашизм и тюрьма. Ложь на языке, в печати, суды без правосудия, любого могут лишить имущества, переписка под цензурой, телефонные разговоры прослушиваются, людей гоняют на работы, как скотину, мучают, истязают...» Гизела Габорова боялась потерять Митуха, улыбалась, демонстрируя прекрасные, ровные, один к одному, зубы, смотрела на Митуха, на его худощавое лицо с беспокойными черными глазами, потирала ногу о ногу. «Йожо, Йожо!» — «Что, Гизела?» — «Не смеши меня».— «Я — смешу? — Инженер Митух ужаснулся.— Все это кажется тебе смешным?» — «Ну конечно!» — «Ты мне не веришь?» — «Не то чтобы не верю, нет, просто теперь единственное спасение — не верить ни во что».— «А Дитберту... Ты то и дело поминаешь какого-то Дитберта... Ему ты верила?» В словах Митуха она почувствовала укор и издевку. «Вот еще! Глупо с твоей стороны говорить так, Йожо. Ты прав, потому-то мне и смешно, что ты прав. Правда губит людей. Все, что ты говоришь, правда. И она имеет ко мне самое прямое отношение. Йожо, глупенький! Но я знаю, у меня только одна жизнь, и потому я такая, какая есть. Потому я сделала то, что сделала». Гизела Габорова уловила выражение ужаса на лице Митуха. «По моему наущению муж взял виллу, кирпичный завод и поместье Шталей, по моему наущению выдал майору Дитберту старого Шталя с женой и молодого Шталя с женой и двумя детьми — они скрывались тут на чердаке, солдаты расстреляли их в лесу; по моему наущению муж показал дорогу к кирпичному заводу. Немцы там поубивали, забрали в плен и разогнали много партизан. Стали были противные евреи! А уж эти партизаны! Просто разбойники! Убили мужа и увели с фермы коней. Фашизм! Глупенький ты! Ты еще не все сказал о фашизме. Фашизм — это еще и эксперимент, как порабощать людей. Эксперимент на уровне современности. Он не мог увенчаться успехом. Не в человеческих силах поработить людей. И потому сейчас каждый живет, повинуясь только инстинкту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11