— Так прикажи проверить! — заявила она.— Начни с Митухов! — Она тут же запнулась.— Впрочем, в этом вряд ли есть смысл, ведь инженера Митуха взяли солдаты Дитберта, которые были тут в сентябре и октябре. Наверняка его где-нибудь пристрелили.
Гизелу Габорову охватил ужас оттого, что она так необдуманно ляпнула об инженере Митухе, даже ложь насчет солдат Дитберта едва ли спасет дело. Ее овальное личико зарделось, а голубые глаза потупились. Она старалась отогнать от себя мысли об инженере Митухе с его ужасной тайной. Митух, бывший поручик, связан с партизанами. Он сам ей проговорился. Если его выдать, то на всем белом свете не останется никого, кто знает о ней столько, сколько он. Что, если Митух вздумает отомстить ей?.. Она взяла себя в руки.
— Ничего опасного тут нет, Вальтер,— сказала она, вставая.— Раз не опасно для меня, то для твоего солдата с машиной и подавно. А если ты что-то упустил, вини в этом одного себя. Я тут ни при чем. От немецкого офицера требуется многое,— вспомнила она слова Шримма и повторила их: — От немецкого офицера требуется больше, чем в состоянии вынести человек.
— Ну конечно, Гизела.— Вальтер Шримм недоверчиво сощурил глаза. Помолчав, добавил: — Ну ладно, Гизела! Я пришлю за тобой машину. Жди меня в Ракитовцах в штабе полка! Оденься потеплее, возьми с собой ценности! — Шримм на минуту задумался.— Шофера можешь не опасаться. Я подберу надежного человека.
— Спасибо, Вальтер.— Она закинула руки ему на плечи, погладила щеки и шею. Поправила у него на голове новенькую пилотку из грубого серо-зеленого сукна.— Спасибо тебе за все...
— Моя Гизела...
Она опять погладила его по щеке.
— ...ты полагаешь, что этот инженер?..
— Вряд ли,— отмахнулась Гизела Габорова,— ведь его еще осенью забрали солдаты Дитберта. Он не вернулся, конечно. Никто из арестованных не возвращался.
— Итак — увидимся в Ракитовцах.
— Хорошо, Вальтер!
На темных молчанских землях, на Монаховой Пустоши, на перекрестке двух проселочных дорог, проложенных в глубокой выемке, партизаны Порубского остановились.
Здесь им предстояло разделиться: одним идти к мосту по дороге в Черманскую Леготу, а другим — к противотанковому рву и бетонным надолбам на пути в Рачаны. Разделились на две группы. В одной были четверо — Порубский, Зубак, Мезей и Станко, в другой двое — Гришка и Микулаш.
— Ну вот,— сказал Порубский хриплым, застревающим в больном горле шепотом,— мы вчетвером взорвем мост, а вы заблокируете дорогу! Отсюда расходимся, давайте прощаться... Может, и не свидимся больше... Не стрелять — не то выдадим себя! — Порубский слегка дрожал от страха, но старался говорить уверенно и неторопливо.
Они стали пожимать друг другу руки. Это гасило страх.
— Медленно сосчитайте до двух тысяч,— напутствовал Порубский,— потом подожгите фитиль! Ну, прощайте! Обязательно считайте!
Они разошлись.
Порубский, Зубак, Мезей и Станко, снедаемые страхом, бесшумно, молча и осторожно шли к мосту, а Гришка с Микулашем — к бетонным надолбам.
Ночь стояла темная, в воздухе пахло весной.
В три часа к шталевской вилле подал машину солдат Шримма, Карл Гемерт.
— Милостивая госпожа,— спросил он в гостиной,— вы готовы?
Гизела Габорова, в тяжелых ботинках, в теплых брюках и длинной лисьей шубе, взглянула на тощего солдата. Ишь как сияет, подумала она, наверняка от радости, что подвернулся случай убраться из Молчан, да еще с комфортом. Она подняла добротный кожаный чемодан.
— Можно ехать!
Виллу Шталя, бывшего владельца молчанского поместья и кирпичного завода, Гизела покидала с полнейшим безразличием, хотя это была большая вилла. Пятью двустворчатыми окнами она выходила на большой цветник, где с весны, начиная с форзиций, до глубокой осени цвели цветы, и тянулась во весь двор, вымощенный каменными плитами. За виллой и двором раскинулся фруктовый сад с низкорослыми и карликовыми яблонями и грушами. В вилле было девять просторных комнат. В глубине двора стоял гараж. Муж Гизелы, Габор, получил после Шталя все — участок, сад, виллу, гараж, «мерседес» и сверх того поместье, ферму, управляющего, служащих канцелярии, батраков и работников, машины, лошадей и скот,— и все
это ему не принадлежало. Он никогда не чувствовал себя хорошо в шталевской вилле, а его жена Гизела чувствовала себя здесь и вовсе плохо. «Тут живет злой дух! — частенько говаривала она.— Он везде, в каждом углу». Поэтому она искала спасенья от него в вине, развлечениях и шумных застольях, поэтому же покинула виллу без малейшего сожаления. Ничего не сказала прислуге, ничего не заперла, свет оставила включенным, даже в гостиной горела лампа под абажуром, на котором качались коричневые парусники. И когда она уже сидела в машине с Карлом Гемертом, единственное, что вызывало в ней досаду,— это мысль о последнем разговоре с обер-лейтенантом Шриммом, когда она неосторожно обмолвилась об инженере Митухе. «Вальтер едва ли успеет схватить и допросить Митуха,— успокаивала она себя.— Митух не так глуп, чтобы дожидаться, когда его схватят. Он уйдет, вся их семья уйдет и где-нибудь спрячется».
Автомобиль с притемненными фарами миновал Молчаны, остановился перед новым бетонным мостом и, когда угрюмые часовые Фоллен и Виллих пропустили его, помчался по дороге в Черманскую Леготу, Дубовник, Большие и Малые Томковцы и Ракитовцы.
Гизела Габорова, придерживая чемодан, свободной рукой то и дело проверяла, на месте ли пять пар часов, кольца, серьги, цепочки и браслеты...
— Милостивая госпожа,— в прекрасном расположении духа заговорил шофер Карл Гемерт,— хорошо бы уехать вместе с вами... Я не прочь ехать с вами до самого своего дома!
— А где ваш дом? — спросила Гизела, чтобы перевести разговор в безопасное русло.— Далеко?
— Я из Россвейна. Книготорговец. Если суждено вернуться домой... Мне понадобятся деньги. Я мечтаю после войны переехать. Дрезден, Лейпциг, Галле!
Гизела встревожилась. Доведись ему вернуться в Россвейн с тем, что она увозит с собой — пять пар золотых часов, дюжина золотых и пятнадцать платиновых колец с бриллиантами, золотые серьги, цепочки, браслеты, жемчужные ожерелья,— этого вполне хватило бы на Галле, Лейпциг или Дрезден. Она ощупала шубу в том месте, где был защит кожаный мешочек с тремя алмазами.
— Дрезден, Лейпциг, Галле,— повторил Гемерт, а когда проехали Черманскую Леготу, задумчиво прибавил: — У нас в Германии врут уже больше десяти лет. Славяне — низшая раса, евреи... вроде как сырье, чтобы делать матрацы, мыло, искусственные удобрения... или сжечь да в трубу. Представляете, милостивая госпожа, сколько книг продано на эту тему? И после войны продадут не меньше, вранье ведь не прекратится. Опять одни будут внизу, другие — наверху. Тот, кто окажется наверху, опять придумает про тех, внизу, что они годятся только на матрацы, мыло и удобрения. Врать будут по-прежнему. И не десять лет, а больше. Знаете сказку про ложь?
— Нет,— растерянно ответила Гизела.— Не приходилось слышать.
Стремительно убегала дорога, освещаемая притемненными фарами. Пылающее лицо Гизелы обдавало весенней ночной свежестью.
— Как-то раз отправилась госпожа Ложь по свету,— начал Гемерт,— ходила-ходила, странствовала-странствовала, обошла весь мир, и захотелось ей вернуться домой — ан некуда.
Гизела ждала продолжения.
— И это все? — прервала она затянувшуюся паузу.
— Все. Тут и сказке конец.— Гемерт при свете спидометра взглянул на часы. Четверть четвертого.
— Короткая сказка.
— Короткая. Но ее еще долго будут рассказывать.
— Россвейн — красивый городок? — Гизеле хотелось увести разговор подальше от ценных вещей, которые достались ей от Шталей — в награду за укрывательство — и которые она везла теперь под подкладкой шубы.— Я и не слыхивала о таком городе.
— На свете много городов, о которых люди не слыхали, но родной город милей всех. Книги там не очень-то раскупались. А потому — Галле, Дрезден, Лейпциг! Еще мой отец, бывало, мечтал об этом.
Гизела Габорова с опаской подумала, надежный ли человек этот книготорговец и не ограбит ли он ее по дороге. Впрочем, успокаивала она себя, Вальтер такой осел, что, наверное, и в самом деле подыскал ей надежного провожатого. Она смотрела в темноту перед собой.
Карл Гемерт, шофер Гизелы, согласно приказу должен был к четырем вернуться в Молчаны, но уже предвидел, что не вернется, и радовался этому. В случае чего скажу, думал он, что пришлось спасать даму от... От кого? А, сказал он себе, по дороге придумаю что-нибудь в оправдание...
Речка, текущая по молчанским угодьям, шумела и рокотала, с юга до Молчан доносился гул канонады, вдали,
на железнодорожных путях, раздавался треск дубовых шпал.
— Отсюда расходимся,— шепотом заговорил Порубский,— я и Мезей — на тот берег, а вы двое идите по этому. На мосту, по слухам, двое солдат. Все делать тихо, не стрелять! Снять без шума!
Партизаны молча начали считать, пожав друг другу руки.
Разошлись.
Порубский и Мезей спустились к речке и вошли в бурлящий и рокочущий поток; в ледяной воде выше колен, увязая в иле, стали переходить на другой берег. Они дрожали от страха и холода.
В Молчанах на школьном дворе истошно ревела голодная скотина.
— Герр инженер! — громким шепотом позвал немецкий солдат Курт Калкбреннер, вбегая в заднюю комнатушку Митухов, где спали инженер Йозеф Митух и его восьмидесятипятилетняя мать.— Герр инженер!
Инженер Митух, еще не совсем очнувшись от сна, включил лампу у кровати, увидел перекошенное от ужаса, с выпученными глазами лицо солдата Калкбреннера, заметил, что того так и колотит дрожь под серо-зеленой холщовой рубахой. Оторопело глядя на Калкбреннера, он сел на постели.
Старуха Митухова, его мать, заворочалась и застонала.
— Герр инженер,— губы Калкбреннера тряслись и голос прерывался,— в сорока километрах отсюда русские танки!.. Герр инженер!..
Инженер остолбенело смотрел в лихорадочно блестевшие глаза и на дрожащие губы Калкбреннера, потом вскочил с постели. Накинул коричневую куртку, висевшую на спинке кровати,— он спал в лыжных брюках — и бросился через кухню в комнату, где спали его брат Адам с женой Бетой и четырьмя детьми.
— Адам, вставай! — Когда Адам открыл глаза, удивленно жмурясь на свет, инженер Митух заговорил торопливо, громким шепотом: — Адам! Русские танки в сорока километрах от нас!.. Немцы уходят... заберут лошадей и подводы... наш немец советует тебе запрячь лучшую повозку и уходить куда-нибудь в поле... в рощу... или в лес...
Адам Митух, брат инженера, поворочался в кровати, приподнялся и снова улегся поудобнее на спину. Спокойно провел рукой по лицу, стирая ночную испарину.
— Где, говоришь, они? — спросил он.— В сорока километрах?
— В сорока километрах... Это, должно быть, где-то...
Адам Митух вскочил с постели.
Его жена Бета поднялась, обвела комнату полными тревоги глазами, на миг задержав ненавидящий взгляд на инженере Митухе.
Зашевелились и дети.
Инженер Митух вышел из комнаты, в кухне надел носки и тяжелые рабочие ботинки, тихонько переговариваясь с Куртом Калкбреннером.
Тем временем Калкбреннер снимал и бросал в кучу оружие и обмундирование.
— Пойдем в конюшню! — сказал Митух и спросил Курта: — Значит, остаетесь? Решились?
Да.
Да, конечно, повторил он уже про себя. Он решился... Выйдя следом за инженером во двор, он направился в конюшню. Да-да, так он и сделает!..
Курту Калкбреннеру было сорок пять лет. Дома, близ Гартана под Катцен-Гебирге, у него имелось хозяйство — двадцать моргов земли, отец, мать, жена и шестеро детей. Почти всю войну он состоял при лошадях и уже больше двух лет, от Котельникова, с самыми разными лошадьми все отступал и отступал домой. «В этой войне мне, кажется, посчастливилось никого не убить,— однажды сказал он инженеру Митуху,— и, думаю, уже никого не убью. Другие убивали — страсть!» В сорок пятом, в конце февраля, вместе с ротой под командованием обер-лейтенанта Шримма он добрался до Молчан. Его определили на постой к Митухам. Митухи были люди простые и считали Калкбреннера горемыкой, несчастным человеком. В кухне они поставили для него старую, выброшенную кровать, положили на нее соломы. Калкбреннер был конюхом при шестерке облезлых и отощавших коней штирийской породы, которых он держал на привязи у Митухов в сарае, и заодно ротным кладовщиком. С помощью инженера Митуха (который поначалу очень плохо понимал его речь) он сумел растолковать Митухам, где находится Гартан, как выглядит Катцен-Гебирге и что гитлеровская война, по сути дела, кончилась. «Все это не назовешь иначе, как свинством, одним большим свинством, всему миру и моей стране оно причинило и еще причинит много зла,— говорил он, улыбаясь своими светло-зелеными глазами.— Человек есть человек. Верьте мне! Он не
может без конца заниматься подлым делом, даже если при этом ему неплохо живется. Поверьте — ведь это кошмар!» У Митухов такие речи встречались одобрительным смехом и располагали к Калкбреннеру. Его стали приглашать к столу, сперва он не осмеливался, но потом привык обедать и ужинать у Митухов, свой обед с солдатской кухни выливал в корыто Митуховым свиньям, а хлебный паек скармливал своим отощалым клячам. «Может, все равно все прахом пойдет,— нередко говаривала Адамова жена, Бета,— по крайней мере наедимся!» — и резала курицу. У Митухов не переводилось мясо — копченая свинина и свежая курятина,— и от такой пищи Курт Калк-бреннер впервые за долгие годы воспрял духом. Он поправился, его круглое лицо посвежело, настроение поднялось, и однажды он поймал себя на том, что его искушают странные мысли. Он питал к Митухам благодарность — давно забытое чувство, от которого он за эти годы отвык, не имея оснований быть кому-либо благодарным. Калк-бреннер предлагал инженеру Митуху деньги, а когда тот отказался их брать, стал носить его брату Адаму вещи, которым по тем временам не было цены: ременные оглавники для лошадей, новые уздечки, вожжи и другую упряжь, кожу на подметки, пачки солдатского табаку,— и чем больше носил, тем большую благодарность испытывал к Митухам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11