Возчики потом смогут вернуться домой! — кричал он.
Митух мобилизовал все свои силы, чтобы стряхнуть оцепенение, грозившее перейти в апатию, и повернулся к старосте Шимко; он видел его лоснящийся лоб, дряблую кожу в сетке морщин на шее, причем кожа дергалась, словно вместо артерий под ней жирные, насосавшиеся пиявки. Запутать все — и тем спасти дело, только путаница способна погубить Шримма, а заодно и Гизелу! — подумал он, глядя на пульсирующие вздутые жилы Шимко и встретив его укоризненный взгляд.
— Пан староста,— сказал он резким и грубым тоном, подражая Шримму,— распорядитесь немедля довести до всеобщего сведения, чтобы владельцы лошадей снарядили повозки и выехали с ними в поле или в лес!
Староста Шимко выпучил глаза и поднял к уху правую руку со шляпой.
— Баз 15* теш ВеГеЫ!1— закричал на него Шримм, а инженеру Митуху сказал: — Благодарю вас, герр инженер. Будьте любезны немного задержаться. Вы мне понадобитесь.
— Гут! — ответил староста Шимко и повернулся к выходу.— Гут!
Митуха прошиб холодный пот. По ироническому тону Шримма он догадался, что из школы его уже не выпустят. Нет-нет, домой ему уже не вернуться...
Староста Шимко послал своего работника Колкара за Порубским, но тот остался на Кручах вместе с партизаном Павелой и нес вахту у входа в бункер, поэтому с барабаном явилась его жена. Порубская не впервой оповещала с барабаном деревню. Это случалось всякий раз, когда мужа не было в Молчанах. Невероятно! — все ломал себе голову староста Шимко, когда Порубская уже стояла перед ним. Она казалась ему живым воплощением катастрофы. Немцам нужна каждая упряжка, каждая пара коней, чтобы выбраться из Молчан. Ведь на своих облезлых клячах им не уйти. Далеко ли они уйдут на них? А ведь чем скорей они уберутся к чертям собачьим, тем лучше. Но что скажут люди? Ну и скотина этот инженер! Только и умеет, что к Габоровой ходить любезничать. Суется в дела, в которых ничего не смыслит. Вот уйдут немцы, надо будет сказать ему пару ласковых!
Немного погодя Порубская, злая на мужа и на сына, заодно и на Шимко, уже била в барабан на нижнем конце деревни, но к ней никто не вышел, никто ее не слушал.
— Доводится до сведения всех жителей! Владельцы упряжек должны добровольно явиться с ними к школе! Там взять военный груз! Возчики пойдут при подводах с немецким войском, чтобы не подвергать себя опасности здесь, в Молчанах.— Ударила в барабан и направилась к корчме.
— Не? — спросил в доме Митухов у Адамовой жены Беты низкорослый тощий солдат с белой мазью на веках, в обтрепанной серо-зеленой шинели.—
— Что?
— Не понимаю, что вы говорите,— покачала головой Бета — она не знала, как зовут квартирующего у них немца.— Я не понимаю! Ни слова.— Она увидела кайму белой мази на глазах солдата.— Господи, что это с вами?
— Курт Калкбреннер!
Бета опять покачала головой:
— Не знаю, не пойму, о чем вы.
Солдат пожал плечами и вышел.
Бета повернулась к детям, которые с криком ворвались из горницы в кухню и повалились на пустую кровать Калкбреннера.
— Тихо, вы!
Четверо, боже!.. И зачем у нее столько? Два мальчика и две девочки подпрыгивали на кровати. Она стала торопливо обувать их в самые лучшие ботинки, одевать во все самое теплое. Они с удивлением таращили на нее глаза, не понимая, почему она так наряжает их, чем так озабочена и почему вдобавок все делается так поспешно и впотьмах. Электричество не горит, только свечка. А где этот немец? Этот шваб? Боже! Она бросилась в комнату и тотчас выскочила оттуда с двумя шерстяными шалями — темно-синей и светло-зеленой. Бросила их на Калкбреннерову постель. Ходят солдаты, чего-то просят, ищут... господи!
— Мама,— спросила младшая, Амалька,— а шали зачем?
— Тихо, малышня,— прикрикнул на неё старший, Ян- ко, коренастый, тугощекий, румяный мальчик.— Тише, крик капут! Мама, а шваб где?
— Ушел,— ответила Бета и заплакала.— Сидите тихо!
— Что с вами, мама? — спросил Янко.— Это уже и есть фронт?
— А папа где? Куда он ушел?
— В конюшню,— сказала Бета.— Подождите здесь, мне надо напомнить ему...— Она выбежала из кухни, быстро пересекла темный двор и вошла в темный хлев. Господи! Солдаты повадились к ним ходить, может, ищут того немца. А всему виной он один, инженер. Кабы немцы забрали его совсем! Сволочь! За Габоровой ухлестывал, на партизан добро переводил.
В хлеву тихо стояли коровы, смотрели на сереющий дверной проем и ждали утреннего корма.
Обернувшись на пороге, Бета оглядела двор. Уши и щеки обдавало теплым навозным духом из хлева. Со двора в лицо веяло утренней прохладой. Немец в конюшне околачивался! Боже мой, если бы солдаты... хоть бы они не нашли его. Успел он переодеться? Она хотела позвать его, но не знала как. Вдруг что-то насторожило ее. Она поворотилась к хлеву, вгляделась в темноту.
— Герр инженер? — раздался оттуда пронзительный шепот.— Герр инженер?
— Гут, гут,— отозвалась Бета.— Где вы?
— Фрау Мидах? — послышалось из ларя с сечкой.
Бета подошла ближе.
Ларь раскачивался, пока Калкбреннер вылезал оттуда. В темноте чуть белели его штаны и рубаха — одежда, в которой инженер Митух пришел в Молчаны из Стакова. Калкбреннер стряхнул с себя сечку и вытащил из ларя портфель, в котором спрятал свою униформу.
Он говорил еще что-то, показывая на портфель и на настил под коровами.
Бета не понимала ни слова. Не знала, что в портфеле обмундирование.
Униформа еще может понадобиться, толковал он ей, ведь фронт — дело ненадежное. Сегодня тут, завтра — там. Его оружие лежит под настилом. Он все побросал туда. Солдаты ничего не найдут.
Бета слушала и ничего не понимала. Ей запало только, что он все показывает куда-то вниз, на доски под коровами.
— Инженер? Этот пес паршивый?
— Солдаты отвели его в комендатуру.
— Гут,— ответила Бета,— гут!
Калкбреннер, томимый страхом за себя и за инженера Митуха, нашел в темноте ее руку, пожал около запястья, сказал еще что-то, выбежал из конюшни, и Бета смогла лишь различить в темноте, как белые штаны метнулись к сараю и оттуда в сад. Она облегченно вздохнула и поспешила на кухню к детям.
На молчанских полях темень. Бархатистая темень, гулкая от далекой канонады.
Партизаны — Порубский и Мезей на одном берегу, Зубак и Станко — на другом — лежали на земле у моста и прислушивались к тяжелым шагам немецких часовых, Фоллена и Виллиха, расхаживавших по мосту.
Фоллен и Виллих сходились на середине моста, поворачивали назад, в конце моста каждый некоторое время стоял, потом маршрут повторялся.
Партизаны молча считали до двух тысяч.
У дороги в Рачаны лежали на земле Гришка и Микулаш, тоже считали, слушали, смотрели на высокие бетонные надолбы, чернеющие на фоне серого неба.
Порубский лежал на мокрой, раскисшей пашне, его бил озноб от холода и страха, руки на холодной земле тряслись.
Фоллен и Виллих сошлись на середине моста, остановились.
Речка шумела и бурлила.
— Не-ет,— услышал Порубский голос одного из часовых.— Не-ет!
Фоллен и Виллих вели беседу.
— В четыре смена.
— Кто придет?
— Муттек и Пауэр.
Порубский и Мезей поползли к обгоревшему остову шталевского «мерседеса».
Фоллен и Виллих разошлись и зашагали к противоположным концам моста.
У Порубского до боли пересохло в горле. Перепачканной в глине рукой он коснулся Мезея.
Часовые остановились на концах моста, развернулись. Фоллен, сделав шаг, остановился.
И больше уже никто не подал голоса, слышался только шум борьбы и судорожное дыхание шестерых людей. В речке рокотала и бурлила вода, вдали, на железнодорожных путях, трещали шпалы, в воздухе стоял гул отдаленной канонады.
Адам Митух ехал проселком в глубокой выемке, глядя прямо перед собой на лошадей. Красавцы, вороной масти, спины лоснятся даже в такую темень, не спеша переступают копытами, покачивая крупом. Адам очень любил их. Тот немец, вспомнил он Калкбреннера, знает толк в лошадях. Так и слышишь. Хороший немец, такого обидеть грех. Буду кружить по полям, думал он, в случае чего примусь для виду боронить, хоть бы и по невспаханному, или схоронюсь в Пустой Роще. Только бы немцы убрались восвояси! Как там дома?.. Потом вспомнилось, что брат-инженер, провожая его, обещал позаботиться обо всех — о матери, о жене и детях... Адам немного успокоился. Широкой полосой по всему южному горизонту грохотал, гремел фронт. Так говаривал Калкбреннер у Митухов, вслушиваясь в далекий орудийный гул и разрывы бомб. «Грохочет, гремит фронт!» — скажет, бывало. Или: «Бомбы, массированный налет, там уж бьют сплошняком, неизвестно, где кого накроет». Однажды он сказал старой глухой Митуховой, матери Адама: «Погоди, ужо придет рус!» — ответила ему на это Митухова. «Да, да, рус!» — подтвердил Калкбреннер и засмеялся. Бомбентеппих, ковровая бомбежка, подумал Адам, того гляди будет вам и бомбеншлайер2... Адам Митух, медленно продвигаясь по полевой дороге, вдруг услышал со стороны Боровцев и Адамовцев, как трещат затверделые шпалы, надсадно стонет паровоз; с ужасом вслушивался он в раскатистые взрывы с той стороны, где мост и железнодорожные стрелки. Рушат все подчистую. Сволочи!.. Но сквозь ужас пробивалась и робкая радость, что скоро всему этому придет конец. По сараям, хлевам и амбарам уже не будут шнырять чужаки, не знающие, как и пшеница-то растет. Прогонят немцев, а вместе с ними канет и всяческая скверна, врунов и прохвостов вышвырнут на свалку, человеку станет легче дышать. Никто не будет за тобой шпионить — что сказал да что подумал,— ох, и тяжкое было времечко!.. Он повеселел. Повозка двигалась себе потихоньку, только борона позвякивала петлями да звеньями. Немец боится русских, боится фронта...
Внезапно земля содрогнулась от близкого взрыва. У Адама даже уши заложило, лошади рванули, встали на дыбы, правая выбила копытом искру из камня. Один за другим снова раздались два взрыва.
У Адама стучало в висках. Гранаты? Нет, нет, это не гранаты. Он проглотил слюну.
Со свистом пролетел снаряд.
Адам с трудом удерживал коней.
Снаряд разорвался где-то за Молчанами.
Немного погодя Адам с облегчением перевел дух, а успокоившись сам и успокоив коней, решил выждать на месте. Слышался только треск шпал, взрывы на железнодорожных путях и гул отдаленной канонады.
Пробил четвертый час ночи.
Тьма кругом. Холодно.
Солдаты Шримма ходили по дворам, выполняя различные указания командира. Жена Порубского тоже все еще бродила по деревне с барабаном. Одни солдаты искали Калкбреннера, другие — упряжки, возчиков, третьи — подводы, а кто-то рыскал в поисках съестного. Из сорока конных подвод, числившихся у обер-лейтенанта Шримма в списке на нескольких листках, заполненных карандашом, чернилами и на машинке, к школе прибыли четыре пары тощих кляч и четыре худые повозки. Только староста Шимко подал хорошую телегу и пару отличных гнедых. Молчанских мужиков при лошадях не было, все ушли кто в поля, кто в лес. Многие успели разобрать телеги на части, поснимали и спрятали колеса, из легких повозок повытаскивали дышла и, как сумели, перевернули все вверх дном в амбарах, сараях, во дворах.
— Кричал на Бету Митухову обер-ефрейтор, ввалившийся с четырьмя солдатами в кухню.
Жена Адама, завязывавшая Амальке шнурки на ботинках, выпрямилась.
— Что? — спросила она, сообразив наконец, что, скорей всего, ищут Адама.— Что вам надо?
— Комендатур?
— Она там, в школе,— объяснила Бета Митухова,— в школе, в деревне,— и она показала чуть дрожащей рукой,— там она, там комендатура, давно уж, с тех пор как вы сюда пришли.
— На? — переспросил обер-ефрейтор у Беты, которая опять наклонилась над Амалькой.— а!
— Да,— ответила Бета,— в школе она, как же это вы не знаете? — Видать, и у них голова идет кругом, боже мой! — Гут, гут.
Ушел обер-ефрейтор с солдатами, явился ефрейтор с тремя другими. Эти ни о чем не спрашивали, прошли двором к сараю и вывели шесть крупных коней штирийской породы, исхудалых и облезлых, в белесых пятнах от пыли, которой их обсыпал Калкбреннер еще в среду под вечер.
В школу явились двое солдат в касках. Печатая шаг, прошли к учительскому столу и встали по стойке смирно.
— Что случилось? — Шримм стоял у телефонного аппарата.— Что стряслось?
— Мост по дороге на Черманскую Леготу взорван,— доложил один из солдат.— Фоллен и Виллих убиты, их оружие исчезло!
Инженер Митух остолбенел — не для этого он посылал партизанам взрывчатку. Остолбенел и обер-лейтенант Шримм — ничего подобного он и предположить не мог. В наступившем гнетущем молчании было слышно, как дребезжат стекла от гула отдаленных взрывов и безысходно ревет голодная скотина.
— Дорога в Рачаны блокирована!
Прошло минуты две.
— Хорошо же, герр инженер,— сказал Шримм; от ярости и отчаяния он понизил голос и перешел на саркастический тон.— Вы останетесь тут! Муттек и Пауэр! — повернулся он к солдатам в касках и показал в угол.— Сюда его — и не спускать глаз! Полагаю, придется применить к нему особые меры.
Спина у Шримма взмокла от пота. Он склонился над картой. Молчаны, Черманская Легота, Дубовник, Большие Томковцы, Малые Томковцы, Ракитовцы. Двадцать пять километров... Он знал и без того. Смотрел на белую кривую линию. От Молчан до Ракитовцев полями и лесами — километров десять! Он оторвался от карты и выпрямился.
— Отставить подводы! Взять гражданских!
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант! — Невысокий лейтенант вытянулся. В стеклах его очков плясали огоньки свечей.— Женщин тоже?
— Нет!
В школе началось движение.
— Нашли Калкбреннера? — вдруг закричал Шримм лейтенанту, который собрался было уйти.— Доставьте его, даже если он... вы должны!.. Он мне нужен...— Шримма трясло от злости.— Вы должны разыскать его!.. Живого или мертвого, все равно!..
Он повернулся к телефону на школьной доске, испещренной цифрами, прямыми и кривыми палочками, размазанными пятнами белого и голубого мела. В хаосе цифр, палочек, каракулей и пятен он даже при тусклом свете свечей разглядел пять параллельных линеек, скрипичный ключ и нотные знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11