Они заработают в море деньги на костюм для конфирмации Яану, Паулю на ботинки, матери на ткань для блузки и шелковый праздничный платок. Да разве можно так сразу и пустить в оборот все кроны.
Это и было тем последним прекрасным летом, последним годом, когда мать жила еще дома.
До прибытия автобуса осталось сорок пять минут.
Ему уже не о чем было думать, все лучшие воспоминания были просеяны памятью. Но в конце концов ему дол
жно хватить смелости взглянуть прямо в глаза тому, что угрожает вот-вот прийти.
Еще зимой, на рождество, мать жаловалась на то, что кое-где на ногах она перестала ощущать боль, и просила сыновей в бане попарить ей ноги веником. Сыновья, конечно, сделали, как просила мать, и не заметили ничего особенного.
Старуха Лыука, которую мать позвала подлечить себя, считала, что это, должно быть, нервная ломота, ревматизм, когда икры немеют. Поближе к весне, то ли от врачеваний Лыуки, то ли сама собой, немота уменьшилась, и, работая на поле и на дворе, шагая за плугом, мать не сетовала уже на больные ноги.
В разгар сенокоса на ногах матери выступили странные пятна; эти места опять онемели и припухли. Два вечера мать смазывала ноги мазью, сваренной старухой Лыукой, но все больше и больше одолевала ее забота, и однажды утром, в самую страдную пору сенокоса, она оставила сыновей на лугу, подоила коров и поплыла в лодке через залив, в Хару, к врачу.
Врач долго осматривал ее, но ничего определенного не сказал, написал письмо и велел отвезти его заведующему колонией прокаженных в Ватку.
Услышав от врача такое распоряжение и держа письмо в руках, мать увидела все в черном свете. Она ни о чем не спросила, она не хотела еще раз слышать из уст этого врача название страшной болезни и попыталась поскорее выбраться из его дома. Чуть ли не бегом мать поторопилась в Ватку, куда было от Хары добрых два часа ходьбы.
Она была как в угаре, вначале не могла ни о чем думать, лишь пыталась сохранить искорку надежды, что теплилась в душе: может, все-таки это другая болезнь...
Выйдя на лесную дорогу, где никого не было видно, она упала на колени, потупила взор и стала молиться богу, дабы он отвел от нее и от ее детей чашу испытаний. Она в то же время разглядывала свои пятна и, вонзив в них ногти, почувствовала слабую боль. И снова ожила в ней робкая искорка надежды. Ведь в самом деле никто в роду Михкеля и в ее собственном никогда не болел этой страшной болезнью, и она не знает ни одного человека, от которого могла бы заразиться.
Добравшись до Ватку, она направилась прямо в дом врача — она знает эту колонию, ходила сюда раньше, чтобы продать немножко сливочного масла.
Рослый, с дружелюбным взглядом, заведующий колонией уже знал от своего коллеги по телефону, что придет женщина из Весилоо, и, ничего не спросив, взял письмо. Вместе с фельдшером Мягаром они осматривают пятна на ногах матери, испытывают иглой их чувствительность, разглядывают другие пятна на теле, на лице — у старого фельдшера опыт нескольких десятков лет. Наконец врач чуть слышно говорит на непонятном для больной языке: «лепр а».
«Лепра... значит, не...» — снова мелькает у матери, как бы стоящей перед пропастью, искорка надежды.
— И лепру можно одолеть, если с самого начала...
— Значит, это не... проказа?
Врач молчит, старый фельдшер смотрит в сторону.
И мать догадывается, что ее лишь пытаются утешить иностранным словом, и в этот миг Лээна из Мяннику осознает величину беды, в которую попала она и ее дети.
— Господи! У меня же дети!.. Я одинокая, вдова, и у меня дети!
И она стоит посреди кабинета врача, невысокая, коренастая поморка, жесткие от ежедневного труда руки вытянуты, как рычаги, глаза неподвижны, одутловатое лицо в слезах.
Беспомощно следит за каждым ее движением врач, приехавший в Ватку всего два месяца назад и еще не привыкший видеть такое отчаяние. Он пытается утешить женщину, пытается убедить ее, что болезнь в начальной стадии и излечима. Но сам он знает: медицина все еще бессильна перед этим заболеванием. Лишь в единичных случаях больной поправляется и его выпускают за ворота лепрозория, домой. Чудеса возможны, но их нельзя отнести за счет углекислого снега профессора Пальдрокка и препаратов золота, которыми лечат здесь, в Ватку, прокаженных. Их действие на больных временное и внешнее. Они скорее для «косметики» больного, как сказал старый практик фельдшер Мягар о лекарствах знаменитого профессора. Но это вовсе не значит, что в будущем, у)же в ближайшем будущем не будет найдено исцеляющее /лекарство. В этом убежден он, молодой врач, и он хочет способствовать тому и даже сам открыть лекарство. Но сейчас он пытается утешить женщину словами, в которые не верит сам, пытается убедить ее, что она исцелится. Он обещает даже отпустить ее ненадолго домой, чтобы она устроила свои дела.
Мать уже не слышит его слов, а тем более не догадывается, о чем думает доктор Хирве. Она знает лишь одно — она прокаженная, двое ее сыновей теперь дети прокаженной. Хотя болезнь не прицепилась к ним, хотя их не везут в Ватку, их все равно со страхом будет обходить любой человек. И она знает, слышала это еще в детстве от родителей, училась тому и в школе, и на конфирмации, читала в Библии — только Иисус, сын божий, способен воскресить умершего, как воскресил дочь Иаира, и исцелить прокаженного.
Врач выводит ее во двор, по-прежнему Твердя, что она еще может побывать дома, но для ушей матери слова его как невнятный гул. В мыслях у нее одно — кто поможет ей и ее сыновьям: Иисус Христос, сын божий? Во дворе она падает в отчаянии на колени и произносит, стеная, лишь одно слово: «Господи! Господи! Господи!»
Идущие с сенокоса больные останавливаются за оградой и слушают, держа на плечах грабли, и у некоторых набегают на глаза слезы — не столько из жалости к новой больной, сколько к самим себе.
Врач велит им идти. И они уходят, с хмурыми и строгими лицами, разговаривая о том, кто и откуда эта больная.
Фельдшер тоже пытается убедить больную, что она может побывать дома. Но Лээна в своем отчаянии не слышит и его. Все проплывает перед ее глазами, как в безбрежном, бесконечном болоте, которое затягивает сырой, пронизывающий, обволакивающий душу туман. В этом тумане виднеются головы двух ее сыновей, но вскоре и они тонут в холодной трясине. На дне его барахтается она сама.
И где-то высоко-высоко — Иисус. Она не видит его, туман застит взор. Но она догадывается — он там. Мать не понимает, почему Иисус не слышит ее, и она всё громче зовет его. Но ничто не отзывается ей — только холодное болото и гнетущий, все обволакивающий туман.
И она взывает изо всех сил, чтобы слышали ее все больные в Ватку, и столетний лес стенает кругом в ответ:
— Господи!
Она обессилена.
Она ждет.
Ведь до сих пор бог почти всегда слышал ее молитвы. Она смотрит ввысь.
Но не является из тумана могучая длань и бог не подает ей никакого знака.
Гляди, там ее дети, Яан и Пауль. Она хотела бы попри- читать еще, пожаловаться Ему, но у нее не осталось сил. Она, обычно такая спокойная, беззвучно оплакавшая смерть мужа, ничего не произнесшая, только омочившая слезами подушку, она, поморка, не может понять, где она и что происходит вокруг нее. Она ощущает, что тонет. Не в море, а на болоте. Затхлая болотная вода подступает к горлу и душит ее; обессиленная, она увязает все глубже.
Несмотря на запреты врача и фельдшера, прочие больные не уходят в свои помещения, они долго стоят возле матери, многие тоже громко плачут. Они сами знают, что каждое подобное волнение во вред здоровью, но не могут уйти.
Фельдшер подзывает двух не тяжело больных женщин и посылает их отвести мать в ее палату и устроить ее на кровати.
И, в бреду о своих сыновьях и о господе, Лээна попадает в большую женскую палату и в беспамятстве лежит на кровати.
Уже к вечеру того же дня, как лесной пожар в засуху, по Весилоо разносится страшная весть: Лээна из Мяннику заболела проказой и попала в Ватку. Будто смерч проносится над островом. И само собой всплывает в памяти стариков, как пятьдесят с лишним лет назад отсюда, из Весилоо, с бобыльского хутора Нээме были увезены куда-то далеко, в больницу прокаженных возле Чудского озера, мужчина и женщина. В Ватку тогда еще не было колонии. Эти двое были дедушка и бабушка Лаэса из Нээме. Но ни дотоле, ни потом никто на Весилоо не заболевал этой хворью. На Сааремаа — да, болели. Даже до Хары доходили слухи, кто из какой семьи или холостой отправлен в Ватку.
Дедушка и бабушка из Нээме давно уже умерли, а потом в этой семье не было прокаженных. Но это считали чудом, потому как проказа обычно не довольствуется одним-двумя членами семьи, а протягивает свою гнилую лапу ко всем сородичам. Поэтому полагают, что дядя Лаэса утопился в одном английском порту именно из-за проказы, а не из-за несчастной любви к корабельной поварихе, к которой, правда, тоже чувствовал страсть. Известное дело, уж если эта дьявольская болезнь где-то осядет, там она и хватает свои жертвы.
Все это вспоминали и рассказывали друг другу опасливо, полушепотом. Но никто не мог сказать, где же могла подцепить хворь Лээна из Мяннику,— никто в ее роду и из родичей покойного мужа вроде не болел проказой.
Но потом какая-то женщина вспомнила, что Лээна ела сама и кормила своих детей треской, пойманной прокаженными; рыбу эту говорившая не решалась скормить даже своим свиньям. И вообще все знали, что Лээна из Мяннику — человек скромный, за что ее хвалили; она со своими двумя сыновьями ни для кого не была в тягость. Теперь же, в поисках причин болезни, скромность ее обернули скупостью и сочли грехом, из-за чего господь бог и покарал ее. Этот грех — скупость, мол, ослепил ее и не дал закопать в землю треску, полученную от прокаженных, зарыть или сжечь.
Так судачили полушепотом люди между собой, и часть сказанного могла быть правдой, а другая часть — чем-то поставленным с ног на голову, как история о треске прокаженных. И потом сокрушались о судьбе ее детей, потому как ни у Лээны, ни у ее мужа не было близких родственников. А кто из чужих возьмет под свою опеку детей прокаженной?! Они ведь еще нуждаются в заботе, Паулю всего-то тринадцать, да и Яан старше его лишь на два-три года.
И еще люди толковали, с кем больше всего общалась Лээна и кому она в свою очередь могла передать эту ужасную болезнь. Прежде всего старуха Лыука — впрочем, разве эта развалина заболеет? Затем Тийна из Суурекиви — да, с Тийной они вместе были на конфирмации, часто друг к другу заходили. По очереди бывали на рынке в Харе, продавали, помогая друг другу, масло, иногда носили его даже в Ватку. Да, в самом деле носили в Ватку.
И теперь люди считали, что свою болезнь Лээна подцепила именно в Ватку. Что тут удивляться, ведь больные из Ватку ходят всюду, как здоровые, кому за ними следить- то. Зараза, бывает, пристает и к крючкам от ворот, и к ручкам дверей — так вот и заболевают. К тому же сама Лээна совсем не боялась больных, разговаривала с ними, расспрашивала о житье-бытье. Вот и узнала теперь, что там за жизнь. Стоило ли быть такой уж смелой, мухи и даже ветер могли передать хворь от больной к здоровой.
Общались между собой и семьи Мяннику и Нээме. Мальчишек манили кораблики Пээтера из Тапурлы, богатый и горделивый особняк,— Пауль одних лет с Тони, и хотя он из бобыльской хибары, не выгонишь же ты его, как чужую собаку.
Так говорят те, кто был далек от Лээны и ее мальчишек. Но и все жители маленького острова не так уж обособлены друг от друга. И дома, в своих комнатах, втайне от своих ближних, люди ищут на себе следы болезни и многие готовы дрожать из-за какого-нибудь невинного пупырышка, лишая или экземы. Матери спрашивают детей, когда они в последний раз играли с сыновьями Лээны, осматривают у них руки-ноги и предостерегают, чтобы не водились с мальчишками из Мяннику. Конечно, презирать Яана и Пауля не надо, это не по-божески, но каждый должен беречь себя. И они уже оберегают себя — в глазах детей страх,— и много вздохов й молитв на Весилоо устремляется в этот осенний вечер к господу богу.
Ничего еще не знают о случившемся сыновья Лээны, которые копнят сено на сенокосном участке у моря.
Поблескивают грабли в молодых руках, мальчишкам не от кого было научиться бездельничать. Они надеются рано закончить работу, потом замышляют отправиться за уловом.
После обеда мать должна вернуться домой, но они предполагают, что она, пожалуй, осталась ждать лекарство, выписанное доктором. Аптекарь взвешивает каждую крупинку порошка и не может это сделать быстро.
Закончив очесывать последнюю копну, братья спешат домой, задают корм свинье и поросенку, ищут, чего бы поесть самим, и затем торопливо готовят снасть. Они поставят ее сегодня тут же, на берегу Весилоо. То и дело поглядывают в сторону Хары — не видать ли лодки с матерью?
— Яан, что, у матери ломота в ногах?
— Вроде да, а там кто знает, что скажет врач.
Когда мать не вернулась домой и к дойке коров, братья
забеспокоились. Пригнали Пугу и Рууту в гудящий от мух хлев. Яан остался хлопотать по дому, Пауль пошел к соседям Нээме: может быть, хозяйка придет подоить коров.
И вот Пауль, то спеша, то замедляя шаг, идет через сосняк, по тропе в сторону бобыльского участка и не замечает, как хорош и тих вечер, и в душе у него нарастает страх, дикий, дотоле неизведанный страх. Ему вспоминается, как
несколько лет назад мать одной ученицы третьего класса, Сальме Юласе, была признана в Харе прокаженной. У этой женщины тоже были пятна на ногах.
Из-за этого никто не захотел сидеть с Сальме за одной партой. И когда потом Лейде Тахк было велено сесть с Сальме, она держалась от нее подальше, сидела на краешке скамейки. На следующий день Лейда вовсе не пришла в школу. Пришла мать Лейды, и после этого Сальме снова оставили сидеть одну. Однажды, когда Сальме не было в школе, учитель объяснил, что никто не должен бояться Сальме из-за болезни ее матери: Сальме осмотрел доктор и признал совершенно здоровой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17