Но сильные и смелые обходятся и без это
го. У меня была удивительная мать, она ободряла меня простыми, идущими от сердца словами, заботилась, чтобы я не потерял веру. И когда она сама заболела проказой, именно это несчастье и вера стали силой, которая толкала меня вперед, в гору... А помощь брата, Яана. Но, пожалуй, даже смерть Яана принесла мне пользу, я остался один, совсем один — среди вас... так как вы сами оставили меня в одиночестве! Разве не так?.. И снова необычайно благоприятное обстоятельство, которого вы все — другие — были лишены. Быть одним, но все же среди остальных! Что для вас было спортом, для меня — борьбой не на жизнь, а на смерть, и это заставило меня относиться к жизни гораздо серьезней. Я был одинок, без союзников. Мне оставалось либо брать верх, либо лежать на лопатках. И эта борьба воспитала меня. Это наилучшее, что может усвоить одинокий. И это позиция, какой никто не может и не осмелится пожелать себе: быть одиноким среди других. Обычно в этом усматривают погибель и пытаются барахтаться в толпе, разделяя ее мысли и чувства. Конечно, в те дни я еще не понимал известный парадокс Библии: кто бережет свою жизнь, дрожит за нее, тот ее теряет, а кто не жалеет своей жизни, тот лишь обретает ее. Да и я пришел к пониманию того, что благоприятствует мне, не сразу, постепенно осознал, что мыкаюсь себе на пользу. Так что положение мое было в самом деле завидное, хотя иные добросердечные из вас жалели меня. Умри мои родители вскоре после моего рождения и возьми меня приемным сыном бездетный хараский торговец Мете, вряд ли я был бы иным, нежели его нынешний сын.
Тони молча слушала, время от времени понукая лошадь, чтобы держаться поближе к передним саням.
Дорога, отмеченная вешками, пучками соломы на шестах, ведет через узкую отмель Калараху, где стоит сарай, и устремляется к заливу Ихасалу. Отсюда до Весилоо около четырех километров.
Прояснившийся было северный край небосвода опять затянуло мглой, переменчивый ветер задул с юго-запада и гонит низкие снеговые тучи через весь небосклон на северо-восток и на север, где только что было открытое, чистое небо.
Повалили холодно-влажные хлопья снега, они оседали на шапке и пальто Пауля, на пестрой шали Тони, наброшенной поверх шляпы. И когда она стряхивает белой варежкой снег с пальто и с материнской заботливостью пытается накрыть шалью и Пауля, он почти забывает править лошадью и предается блаженству. Умная коняга сама бежит за первыми санями, не сворачивая с дороги.
Не слышно возгласов тех, кто едет в хвосте колонны. Добравшись до закованного в лед моря, Пээтер подзадоривает лошадь, и за его санями следуют двойной разделившейся вереницей все остальные.
Из-за снега задним саням невозможно ехать за Тони и Паулем след в след, и Тони поправляет шаль на плечах спутника, говоря, что пастору нельзя замерзать, завтра он снова должен быть на кафедре.
Пауль вначале возражает, но и не сбрасывает шаль со своих плеч, и так, укутанные одной шалью, они ощущают тепло друг друга. И темнота тоже сближает их.
Пастор Лайд еще больше впадает как бы в гипноз, критическое отношение к себе слабеет в нем совершенно. Он будто бы снова превратился в прежнего маленького Пауля из Мяннйку, только давнишняя мечта его стала действительностью: он едет рядом с Тони, женщиной своих грез, чувствует биение ее сердца.
Тони мила, нежна и почти по-матерински заботится о нем, чтобы он не простудился. Чувствуя ее рядом с собой, он забывает жеманную и кокетливую Тони гимназических лет и видит в ней девушку своих мальчишеских мечтаний. Тони не сердится, когда Пауль бахвалится перед ней,— парни, как молодые петухи, все норовят распустить свои перья. Тони не допытывается у него, как случилось, что он стал пастором у них в Харе, и он благодарен Тони, что она не спрашивает это, так как иначе ему пришлось бы рассказать об участии в его жизни прежнего пастора, старого Танга. А если бы он сказал Тони правду — солгать нынешней Тони почти невозможно,— оказалось бы, что он, Пауль, не такой уж и «сам, своим умом возвысившийся человек», как он бахвалился только что.
— Тпру! Тпру! Да стой же ты!— раздается с передних саней.
Вереница лошадей останавливается. Да, они уже на Весилоо. Здесь дорога отворачивает на Тапурлу, а к Нээме можно проехать только через деревню. И пастор Лайд невольно испытывает желание вынуть руку из ладони женщины, привести себя в порядок и пересесть из саней в дровни людей из Нээме. Но Тони изо всей силы сжимает его руку. От передних саней подходит к их саням господин Пээтер Гульден и отечески похлопывает его по плечу:
— Господин Лайд, доставьте нам такую радость и навестите нас сегодня вечером. Плохая примета менять в дороге экипаж...
— Господин Лайд, зайдите ненадолго, и, если вам у нас не понравится, мы отведем вас в Нээме. Ведь время еще есть,— слышится сквозь снег гулкий и просящий голос госпожи Лийзи.
— Пауль, ты же зайдешь, верно?! — уговаривает Тони, сжимая обеими руками его запястье.
Пастор Лайд колеблется и подыскивает слова, но Пээтер Гульден уже все решает — почти насильно, используя молчание как согласие.
— Хозяин Нээме! Хэй, хозяин Нээме! — кричит он в сторону задних повозок.— Господин пастор заедет к нам. Не заботься о том, чтобы отвезти его завтра в город, я беру это на себя!
— Но... как же?— как-то сдавленно и обмануто доносится при всеобщем молчании голос дядюшки Нээме.— Ежели господин пастор сам желает?..
— Господин пастор может потом и сам прийти к вам,— звучат в ответ спокойные и решительные слова.
И господин Гульден уже в санях, они отделяются от вереницы и под фырканье лошадей устремляются к Тапурле. Семь саней и дровней тянутся дальше по дороге вдоль деревни. Не только в дровнях Нээме, но и в других возникает разочарование: всяк стремится поближе к мошне богачей, кто бы это ни был, где бы ни жил. Только и извинение, что сам бы он, пожалуй, не поехал, Гульдены повезли его почти силком; только это немного и облегчает, смягчает общий приговор.
— Хоть и насильно, а сел бы он сразу в старые дровни Нээме, и никто его не смог бы никуда увезти!
— Да мамзель Тони зашла за ним в дом, и его сразу же пихнули к ней в сани...
— Да уж эта мамзель Тони! Крутилась уже со многими, а теперь вот...
— Видать, не нашли для нее такого хорошего, чтобы был достоин их кораблей и богатства.
— Старый Гульден свое имущество не доверит Паулю, Пауль его сразу раздарит,— высказывается какой-то шутник с пятых дровней.
— Теперь уж не раздарит, коли почувствует вкус к деньгам.
Разговор кружит и длится дальше. Добравшись до деревни, дровни одни за другими, при скупых словах рождественских пожеланий, заезжают во дворы. Вскоре остается на дороге лишь повозка Нээме. Лаэс мрачно погоняет белолобого.
— А ведь он бы мог еще прийти навестить нас! — вздыхает старая Анна.
— Вот он и навестит мамзель Тони! — ворчит Лаэс.
Гульдены не оставили Паулю времени о чем-либо думать, сожалеть, в чем-либо сомневаться. Веселые возгласы несутся из саней в сани. Тони веселая и озорная. Они как раз въезжают в открытые ворота усадьбы Тапурла. Лошадей останавливают перед большой каменной конюшней. Из дома выходит служанка с двумя фонарями, вешает один на крюк у стены, а другой отдает батраку Юхану, который несет его в конюшню. Распрягать лошадей — дело батрацкое, господа выходят из саней и сквозь снегопад идут к дому.
Ничего не видно и в десяти шагах, но Пауль помнит красивый дом Тапурла, выкрашенный в красное. Нет другого такого ни в Весилоо, ни, пожалуй, во всем городке Хара, с тех пор как развалились и сгнили старые барские особняки. Теперь он оценивает весь этот хутор Тапурла глазами взрослого человека. Тапурла — скорее поместье, чем хутор. В ее владении треть лучших земель острова Весилоо, особенно много хороших травянистых лугов. Потому-то и может Гульден держать сорок коров и четыре лошади. И масло из Весилоо, особенно из Тапурлы, самое лучшее в лавках уездного городка. Да еще широкие поля, большой фруктовый сад, моторный катер, снасти для ловли угря, глубинные мережи, сети, невод.
И все же прибыль от усадьбы и рыболовства — лишь малая часть дохода Пээтера Гульдена, прежде всего он главный акционер корабельного общества «Гульден и К », владелец парохода и шести моторно-парусных судов. Ради корабельной коммерции Гульден и живет большую часть времени в городском доме, занимаясь фрахтом и прочими судовладельческими делами. Хозяйством же хутора Тапурла ведает его сестра, старая дева Лонни.
Постоянных работников в Тапурле трое, две работницы, но на лето нанимают еще пять батраков.
Приехавшие входят в ярко освещенную прихожую, где их встречает Лонни. Этой вековухе лет пятьдесят, она дородная, лицо и пухлые пальцы в веснушках, глаза добрые и жизнерадостные. И первое неприятное впечатление рас-
свивается, когда она любезно приветствует всех. Говорит она быстро, но растягивает концы некоторых слов:
— Ой, господин Лайд, до чего же хорош с вашей стороны, что приехали.
На Тапурле много помещений, всюду чистота и порядок. В большой зале украшенная елка, пианино, радиоприемник, модели кораблей, на стенах фотографии родителей, бабушек и дедушек. Фамилия Гульденов происходит от голландского капитана, чей маленький парусник погиб в XVIII веке на банке Суурекуйв. Капитану и его молодой жене, которым, по счастливому случаю, удалось спастись с корабля, понравился маленький остров, и они испросили разрешения у местного помещика остаться здесь жить.
Этот капризный господин, дабы показать свою широту, и подарил иностранному моряку, подданному далекой страны, почти весь незаселенный остров. Но со временем и с ростом населения появились на Весилоо и другие люди, и Гульденам пришлось довольствоваться половиной острова, а потом и его третью, пока на юго-восточной стороне острова не возникла, с разрешения помещика, деревня, платившая ему деньги за аренду земли.
Гульдены выучились местному языку и смешались с эстонцами, и только имя еще напоминало об их иностранном происхождении.
Богатству положил начало дед нынешнего Пээтера Гульдена: с помощью водолазов он добывал медь с останков затонувших кораблей на банке Суурекуйв. Он быстро разбогател, но позднее его состояние почти полностью размотали два его сына, которые после продажи меди в Риге устраивали такие долгие и пышные пиры, что на уплату их долга отцу пришлось продать корчмарю ходивший по Двине корабль. В один из рейсов в Ригу они погибли в шторм вместе с грузом меди. У одного из братьев осталась на Весилоо молодая вдова с дочерью и сыном Пээтером, нынешним хозяином хутора Тапурла, который подрос, собрал остатки старого богатства и заложил основы нового.
Всех пригласили в столовую. Праздничный стол накрыт на пятерых, на столе и коронные блюда жителей Весилоо — копченый угорь и рождественские колбасы с крупами. И всякие сорта вин.
Пастор Лайд трезвенник, но ему дают понять, что вина на столах совсем безалкогольные. И когда Тони наполняет его стакан и пьет за его здоровье, Пауль не может устоять против искушения и осушает стакан, осушает второй
и третий, чувствует, как шумит в голове кровь и весь мир становится каким-то странным. У Пээтера Гульдена, несмотря на его шестьдесят лет, густые каштановые вьющиеся волосы, по-молодому зачесанные назад. И госпожа Лийза, хотя она и склонна к полноте, кажется все еще молодой. Лонни снует между кухней и столом. Побывавшему за всю жизнь лишь на немногих пирах, пастору накрытый Гульденами стол кажется удивительно, сказочно обильным и редкостным.
Одурманенный вином и приемом, который ему оказали почти как законному примаку, а также мечтательными глазами Тони, Пауль вступает в разговоры со всеми, переживает вместе со всеми, становится многоречивым. Хозяин в свою очередь доверительно говорит ему о своих кораблях, открыто сокрушается о низких ценах за фрахт и вследствие этого малых доходах. И в то же время он удивляется тому, что Пауль, такой щедрый на даяния, раздает свое жалованье. Бедняг, ищущих благодетелей, слишком много, всех не наделишь. Иисус раздавал последнее, что было у него в котомке и за душой, не оттого ли его и распяли на кресте — из-за назойливости тех, кто получил мало или кому ничего не досталось.
Молодой пастор не спорит с отцом Тони. Нынче праздник умиротворенья, и вряд ли Пээтер Гульден, один из столпов прихода Хара, и сам придает большое значение своим словам. Что же касается жалованья, то молодой пастор полагает: каждый, кто делает свою работу с любовью, никогда не зарабатывает деньги лишь себе на потребу, но и помогает ближним.
— Конечно, и должно быть так, но в наши дни работают лишь ради денег,— дружески возражает Гульден.— Возьмем любое дело. Я, например, зарабатываю на кораблях, промышляю фрахтом, добываю деньги. И, конечно, меня интересует это дело больше, чем кого-либо другого,— это уже в крови. Политик защищает «интересы народа» ради своего кошелька, а может быть, и славы ради, и я считаю, что даже профессора изучают свою науку ради денег.
Госпожа Лийзи и Лонни начинают гасить свечи на рождественской елке. Тони помогает им. Пастор Лайд и Гульден присоединяются к ним — отчего не заняться этим веселым делом, задувать свечи, которые, как назло, никак не затухают.
Красива домашняя рождественская елка. На мгновение Паулю вспоминается зеленая, но не такая яркая елка, что
горела год назад в низкой комнатке на Нээме, но он тотчас забывает про нее. Свечи погашены, и Тони возвращается и останавливается возле Пауля, порой приближаясь к нему и чуть-чуть касаясь. Эти магнетические прикосновения Тони приятны Паулю, и он сам тянется к ней.
Елка в низкой комнате на Нээме рассеялась как мираж. В зале на Тапурле зовут слуг, трех работников и двух работниц, предлагают рассесться вокруг елки. Немного поодаль от них семейство и господин пастор. Тони подходит к пианино, играет рождественский хорал, и все подпевают, хотя сам Пээтер Гульден и один из работников не могут похвастаться своими голосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17