https://wodolei.ru/catalog/vanni/175x75/
Он намерен предложить ей роль в будущем сезоне.
А та изойдет завистью. От этой мысли Сара осмелела и встала. Спазмы она сможет контролировать дыханием. Только бы приручить их, чтобы они не появлялись неожиданно. Она взяла с гримерного столика кинжал, проверила действие хитроумного устройства. Скоро настанет его очередь.
5
Эрнест Лебраншю, поднимавшийся по ступеням широкой лестницы Пале-Гарнье, был завсегдатаем, журналистом «Мира меломанов». К его критическим статьям прислушивались. От него ничто не ускользало. Партитуры он знал наизусть. И горе тому, кто осмеливался транспонировать ноту или вставить каденцию там, где ее не должно быть. Замкнутый, проведший тридцать унылых лет на преподавательской работе в университете, всегда мечтавший быть артистом, ни блондин, ни брюнет, ни высокий, ни коротышка, ни красивый, ни безобразный, ни толстый, ни худой с неприметной, непритязательной внешностью, он был каким-то бесцветным, прозрачным.
Однако за круглыми очками поблескивали умом близорукие, довольно красивые, хотя и небольшие, глаза, серо-голубые, с жестоким, как закаленная сталь, всевидящим и проницательным взглядом. Зная это, он взял себе привычку никогда не смотреть людям прямо в лицо, всегда делал вид, что разглядывает какую-то точку на полу. Таким образом он избегал ненужных приветствий. Слащавые любезности и вычурная светскость так называемых просвещенных меломанов больше не беспокоили его. Заметив Лебраншю, главный администратор Оперы подошел к нему и лично вручил пригласительный билет и пресс-релиз.
– Надеюсь, вы хорошо проведете этот вечер. Ваше кресло в центре первого ряда. Соседом вашим будет директор нью-йоркской «Метрополитен-опера»; он уже там. Мы, разумеется, встретимся в антракте на сцене. Я предупредил, чтобы вас пропустили.
Журналист поблагодарил и стал подниматься по лестнице для почетных гостей. Величественная архитектура, задуманная для того, чтобы себя показать и на других посмотреть, сейчас поразительно контрастировала с видом парижской публики, одетой как попало. На мраморных балконах, окружавших зрительный зал, только иностранцы, особенно немцы, американцы и японцы, вырядившиеся в вечерние костюмы, казалось, принадлежали к прошлому, но к прошлому, о котором они ничего не знали. Ну а женщины по большей части были смешны в длинных дорогих платьях, розовых, голубых или зеленых, украшенных шелковыми ленточками, вышивкой гладью ручной работы или нейлоновыми кружевами. Некоторые красотки выставляли напоказ висевшие на плечах сумочки из чистой свиной кожи или шевро. Другие были обуты в сандалии Scholl; у одной на ногах были даже Birkenstock! Эта-то уж, вероятнее всего, находилась в свадебном путешествии: какая-нибудь медсестра! Что за обывательщина! Сам он носил костюмы только цвета маренго. Прямые, слегка обуженные, но прекрасно сшитые и хорошего качества – кашемировые зимой, хлопковые летом. И туфли со шнурками у него были сделаны по индивидуальному заказу. Туфли – это роскошь в одежде. Приходилось постоянно ухаживать за ними при помощи крема и шерстяной тряпочки.
Иветта, которая не пересчитать сколько перечистила обуви, сразу обратила на них внимание: зеркало, да и только!
– Опрятный мужчина, наверняка важная шишка.
Благодаря своему статусу – шеф бригады уборщиц как-никак – она получила от дирекции два пригласительных билета. Редчайший случай. Обслуживающий персонал не был приглашен даже на предпоследний прогон, предшествующий генеральной и премьере. С ней, конечно же, была и Айша. Подруги приоделись. На старшей был темно-синий дамский костюм, в котором она обычно по воскресеньям ходила к мессе. Младшая надела очаровательное, очень простенькое платьице, розовый цвет которого выгодно оттенял золотистость ее ванильной кожи.
– Ну и хорошенькая же ты, все при тебе! Жаль, если ты кончишь, как я, погрязнешь в мытье и уборке. Сплошная тоска!
– Возьмите программку! – прервала ее сетования билетерша.
– Возьмем по одной. Останется на добрую память. А в антракте хлопнем по бокалу шампанского. Я угощаю.
Заполнялся красно-золотой зал под нежно-голубой, нежно-зеленой, нежно-желтой росписью потолка, над которым поработала кисть Марка Шагала. Гул зала смешивался со звуками настраиваемых инструментов, доносящимися из оркестровой ямы. Но всех перекрывали флейтист, тянувший бесконечную нисходящую гамму, и ударник, подтягивавший кожу своих литавр. За занавесом царило настоящее возбуждение. Пришел в движение сценический мир. Заведующие постановочной частью, осветители, реквизиторы, машинисты, бригадиры и прочие беспрекословно выполняли приказы распорядителя, директора сцены.
– Спустите дальнюю декорацию с колосника…
– Поднимите задник с небом к колоснику… на первый план его…
– Поправьте кулису на «дворе»! Поосторожнее с прожекторами…
За кулисой «сада» один заведующий постановочной частью объявлял в микрофон:
– Начало спектакля через пятнадцать минут. Статистам и хористам просьба спуститься на сцену.
В артистической, находящейся за сценой, прохаживались несколько солистов, укутанных в шали или в шерстяных шарфах, наброшенных на плечи и обернутых вокруг шеи. В отдельном помещении музыканты – мужчины во фраках, женщины в длинных черных платьях – докуривали последнюю сигарету, проверяли свои инструменты, в лоследний раз просматривали партитуры. Казалось, ничего общего между этими профессионалами нет, и тем не менее через короткое время они сольются воедино, станут зависеть друг от друга.
– Через пять минут все на сцену, – протрещал громкоговоритель. – Последнее предупреждение музыкантам.
– Алло, контроль? Говорит центральная.
– Начнем с опозданием минут на пять, в «солонке» еще очередь…
В это время дирижер и постановщик прошли по уборным, давая последние наставления и желая успеха, произнося в зависимости от национальности исполнителей: «Той, той, той», «Break a leg» или «К черту». Костюмерши осматривали хористов, то поправляя их костюмы, то снимая с рук забытые наручные часы. Гримерши, парикмахеры, специалисты по парикам наносили последние штрихи, приглаживая, взлохмачивая, а реквизитор проверяя, чтобы у всех было все, что нужно.
– Никак не могу найти свой кинжал! – пожаловался один молодой человек, наряженный солдатом.
– Хорошо, что у меня есть запасной! Держи и не потеряй. Только он без ножен… Поосторожнее… не порежься… Это настоящий.
– О'кей, мерси.
– Я поставил по обе стороны сцены коробки с канифолью для танцовщиков и для тех, на ком сапоги. Подошвы скользкие, так что натирайте их. И вытирайте ноги перед выходом на сцену, покрытие на ней непрочное…
Напряжение возрастало, нагнетаемое оркестрантами, которые извлекали из своих инструментов душераздирающие звуки, перерастающие в немыслимую какофонию.
– Вниманию осветителей: некоторые прожекторы барахлят. Прошу разогреть восьмой и двенадцатый!
– Последний звонок. Повторяю: последний звонок. Прошу всех на сцену. Займите свои места.
– Тишина, и всех к черту. Гасите свет в зале.
– Направьте луч на дирижера.
Аплодисменты в зале: машина запущена.
У Иветты и Айши, сидящих в ложе бенуара друг за другом, в глазах стояли слезы. Еще бы, впервые в жизни они присутствовали на представлении оперы!
– Запускайте дымоиспускатели.
– Занавес.
Неожиданно появились рельефы высвеченной боковым светом декорации. Греческий лагерь у стен Трои, покинутый осаждавшими. Рассеялся густой дым, открывая взору в левой стороне сцены знаменитую цитадель, тогда как в правой стороне, над полевым жертвенником, ближе к авансцене, возвышалась могила Ахилла.
Глядя одним глазом в партитуру, другим – на сцену, Жилу железной рукой руководил своим войском.
– Посылайте детей…
– Теперь – народ…
– Танцоры, танцоры…
– Солдат посылайте…
– Пастухов…
Уж десять лет мы в стенах этих!
Ха-ха!
Ах! Какое счастье вновь дышать
Чистейшим воздухом полей!
Толчки, прерывистые ритмы: оркестр отвечает хористам.
Накинув на плечи лисье манто, Сара фон Штадт-Фюрстемберг ждала за кулисами своего выхода. Руки заледенели… Мандраж спазмами сводил живот… Она мысленно повторяла первые музыкальные строки своей выходной арии:
Исчезли греки!
Но какой коварный план
Скрывается за их уходом?
Какая странная поспешность!
Не я ль ее вам предсказала?
Жилу стоял сзади. Он сделал знак костюмерше, чтобы та занялась дивой. С несвойственной ему мягкостью, контрастирующей с грубоватой внешностью и грубым мужественным голосом, он снял с ее плеч мех, прошептал на ухо, что она великолепна, и легонько подтолкнул ее рукой. Ласка. Ободряющая.
С тревожными глазами, дрожащая, Кассандра вышла на сцену.
Огни рампы поглотили ее. И как всегда бывало, мандраж исчез. Ее окружила толпа. Она уже не принадлежала себе. Тело ее раздвоилось, переходя в другой мир. Она знала, что в этот вечер многим рискует, что не удержится в рамках своей роли. Ослепленная, не видя знака маэстро, она начала петь в темный, затаивший дыхание зал. Эрнест Лебраншю достал из кармана блокнот и ручку. Что касается директора «Метрополитен-опера», то он раскрыл на коленях партитуру Берлиоза. Свободная, горделивая, властная музыка овладела звуковым пространством, и в этом грандиозном наступлении ей помогали все бога Вергилия.
6
До оставшейся в одиночестве Эрмы долетал городской шум. Первый акт подходил к концу. Ее уборная напоминала кладбище в день похорон. Консьерж неустанно приносил цветы. Это было отвратительно. Смутный запах тления смешивался с удушливым ароматом лилий, роз, ирисов. Скоро они начнут гнить. Изящные букеты не могли сопротивляться теплому воздуху комнаты. Стебли обмякали, клонились. Цветы увядали. Листья еще держались, но надолго ли их хватит?
Ее внимание привлек конверт, подсунутый под дверь. Она подобрала его, вскрыла. Текст был напечатан на старенькой машинке: «Мы жертву принесем печальным божествам из царства мертвых». Она узнала слова, которые должна будет петь Дидона. К чему такое зловещее послание? Зависть? Злоба? Глупость? Вполне естественно, что кое-кто ее ненавидел. Ведь среди этой поющей братии были только посредственности. Они могли издавать только звуки, тогда как она… она работала над текстом, над каждой фразой, вникала в смысл слов, слетавших с ее губ. Слушатель, зритель должен разобрать каждый слог, иначе ему не будет интересно.
Второй акт только что начался. Лицо ее осветилось улыбкой. Слюнки потекли при мысли, что можно пройти за кулисы и посмотреть, как будет подыхать та, белобрысая. Когда Кассандра окажется перед кулисой авансцены, она не сможет не заметить ее. Вот будет презабавно! Эта девица на высокой ноте может дать петуха! Да, такого удовольствия пропустить нельзя. А последующий антракт будет большим, и будет время подготовиться.
– Ты идешь со мной, Мария, не так ли?
Две женщины в одном теле – одна видимая, другая нематериальная – направились к сцене, предварительно позаботившись спрятать драгоценности и закрыть грим-уборную на ключ. В музыкальных театрах всегда опасались воров. Никогда не знаешь, откуда они берутся: тут и административные работники, и техники, артисты, стажеры, безбилетники… Слишком много народу снует в здании, за всеми не уследишь. Впрочем, такие неблаговидные поступки часто совершались самими работниками театра. Но даже пойманного с поличным коллегу оставляли в покое. Главенствовал закон умолчания. Одним словом, лучше уж принять меры предосторожности. Береженого Бог бережет.
Два дежурящих пожарника потеснились, уступая место Эрме и ее тени-двойнику. На сцене большой хор женщин окружал Кассандру.
И в эту роковую ночь
Свободными и чистыми сойдем
На адский берег.
Взгляд дивы пересекся с презрительным взглядом той, что стояла в кулисе. Растерявшись от присутствия соперницы, она забыла взять лиру, которую ей протягивала одна троянка. Только появление греческого военачальника, подошедшего к ней с поднятым мечом, привело ее в себя и заставило скомкано сделать запоздалое движение. Не сбились группы струнных инструментов, медных труб, литавр, барабанов; не нарушилось разнообразие звучаний и нюансов, контрастных ритмов; не смолкло мощное звучание.
Музыка, которую ничто не смущало – ни шум, ни тишина, добавляла свои озвученные реплики к певческому ряду.
Умрите, достойные славы,
Разделяя мою судьбу.
Ни та, ни другая не слышали реплик солдат. Впившись взглядом в глаза Дидоны, Кассандра чудесным, слегка осипшим голосом пропела:
Мы презираем ваши подлые угрозы,
Чудовища, упившиеся кровью.
Затем, выхватив кинжал, она подошла почти вплотную к месту, где стояла Эрма, и вонзила его себе в сердце. Липкое красное пятно расплылось на ее груди. Никогда еще искусство этой трагедийной актрисы не достигало таких вершин. Она была неузнаваема.
Смотри, боль – это ничто.
Поликсена, выбитая из колеи неожиданным смещением, в последний момент на лету подхватила протянутый ей кинжал и тоже принесла себя в жертву. На сцену уже выходили другие солдаты.
О, вражьи боги! О безумие!
Пролилась кровь
После резни…
Объединенные единой утробной ненавистью, обе женщины, две соперницы, не отрывали глаз друг от друга. Горячее дыхание певицы коснулось лица ее слушательницы.
Мы все уже в пути в потусторонний мир,
И не страшна нам ваша ярость…
Не обращая внимание на убивающих друг друга троянцев, на крики ужаса греков, пытающихся их остановить, Кассандра, вся в крови, шатаясь, нарушая все установки постановщика, как можно ближе подошла к Дидоне, упала к ее ногам. Затем, с огромным усилием приподнявшись, она подползла к рампе, в умоляющем жесте отталкивая окровавленными руками угрожающие ей воображаемые призраки. Женщина и актриса соединились, истекая злобой и кровью: душа ее уже была во власти смерти: она в последний раз повернула голову к кулисе и крикнула врагине, притаившейся в тени:
– Италия!
Упавший, словно нож гильотины, занавес положил конец этой агонии.
– Браво!
– Восхитительно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
А та изойдет завистью. От этой мысли Сара осмелела и встала. Спазмы она сможет контролировать дыханием. Только бы приручить их, чтобы они не появлялись неожиданно. Она взяла с гримерного столика кинжал, проверила действие хитроумного устройства. Скоро настанет его очередь.
5
Эрнест Лебраншю, поднимавшийся по ступеням широкой лестницы Пале-Гарнье, был завсегдатаем, журналистом «Мира меломанов». К его критическим статьям прислушивались. От него ничто не ускользало. Партитуры он знал наизусть. И горе тому, кто осмеливался транспонировать ноту или вставить каденцию там, где ее не должно быть. Замкнутый, проведший тридцать унылых лет на преподавательской работе в университете, всегда мечтавший быть артистом, ни блондин, ни брюнет, ни высокий, ни коротышка, ни красивый, ни безобразный, ни толстый, ни худой с неприметной, непритязательной внешностью, он был каким-то бесцветным, прозрачным.
Однако за круглыми очками поблескивали умом близорукие, довольно красивые, хотя и небольшие, глаза, серо-голубые, с жестоким, как закаленная сталь, всевидящим и проницательным взглядом. Зная это, он взял себе привычку никогда не смотреть людям прямо в лицо, всегда делал вид, что разглядывает какую-то точку на полу. Таким образом он избегал ненужных приветствий. Слащавые любезности и вычурная светскость так называемых просвещенных меломанов больше не беспокоили его. Заметив Лебраншю, главный администратор Оперы подошел к нему и лично вручил пригласительный билет и пресс-релиз.
– Надеюсь, вы хорошо проведете этот вечер. Ваше кресло в центре первого ряда. Соседом вашим будет директор нью-йоркской «Метрополитен-опера»; он уже там. Мы, разумеется, встретимся в антракте на сцене. Я предупредил, чтобы вас пропустили.
Журналист поблагодарил и стал подниматься по лестнице для почетных гостей. Величественная архитектура, задуманная для того, чтобы себя показать и на других посмотреть, сейчас поразительно контрастировала с видом парижской публики, одетой как попало. На мраморных балконах, окружавших зрительный зал, только иностранцы, особенно немцы, американцы и японцы, вырядившиеся в вечерние костюмы, казалось, принадлежали к прошлому, но к прошлому, о котором они ничего не знали. Ну а женщины по большей части были смешны в длинных дорогих платьях, розовых, голубых или зеленых, украшенных шелковыми ленточками, вышивкой гладью ручной работы или нейлоновыми кружевами. Некоторые красотки выставляли напоказ висевшие на плечах сумочки из чистой свиной кожи или шевро. Другие были обуты в сандалии Scholl; у одной на ногах были даже Birkenstock! Эта-то уж, вероятнее всего, находилась в свадебном путешествии: какая-нибудь медсестра! Что за обывательщина! Сам он носил костюмы только цвета маренго. Прямые, слегка обуженные, но прекрасно сшитые и хорошего качества – кашемировые зимой, хлопковые летом. И туфли со шнурками у него были сделаны по индивидуальному заказу. Туфли – это роскошь в одежде. Приходилось постоянно ухаживать за ними при помощи крема и шерстяной тряпочки.
Иветта, которая не пересчитать сколько перечистила обуви, сразу обратила на них внимание: зеркало, да и только!
– Опрятный мужчина, наверняка важная шишка.
Благодаря своему статусу – шеф бригады уборщиц как-никак – она получила от дирекции два пригласительных билета. Редчайший случай. Обслуживающий персонал не был приглашен даже на предпоследний прогон, предшествующий генеральной и премьере. С ней, конечно же, была и Айша. Подруги приоделись. На старшей был темно-синий дамский костюм, в котором она обычно по воскресеньям ходила к мессе. Младшая надела очаровательное, очень простенькое платьице, розовый цвет которого выгодно оттенял золотистость ее ванильной кожи.
– Ну и хорошенькая же ты, все при тебе! Жаль, если ты кончишь, как я, погрязнешь в мытье и уборке. Сплошная тоска!
– Возьмите программку! – прервала ее сетования билетерша.
– Возьмем по одной. Останется на добрую память. А в антракте хлопнем по бокалу шампанского. Я угощаю.
Заполнялся красно-золотой зал под нежно-голубой, нежно-зеленой, нежно-желтой росписью потолка, над которым поработала кисть Марка Шагала. Гул зала смешивался со звуками настраиваемых инструментов, доносящимися из оркестровой ямы. Но всех перекрывали флейтист, тянувший бесконечную нисходящую гамму, и ударник, подтягивавший кожу своих литавр. За занавесом царило настоящее возбуждение. Пришел в движение сценический мир. Заведующие постановочной частью, осветители, реквизиторы, машинисты, бригадиры и прочие беспрекословно выполняли приказы распорядителя, директора сцены.
– Спустите дальнюю декорацию с колосника…
– Поднимите задник с небом к колоснику… на первый план его…
– Поправьте кулису на «дворе»! Поосторожнее с прожекторами…
За кулисой «сада» один заведующий постановочной частью объявлял в микрофон:
– Начало спектакля через пятнадцать минут. Статистам и хористам просьба спуститься на сцену.
В артистической, находящейся за сценой, прохаживались несколько солистов, укутанных в шали или в шерстяных шарфах, наброшенных на плечи и обернутых вокруг шеи. В отдельном помещении музыканты – мужчины во фраках, женщины в длинных черных платьях – докуривали последнюю сигарету, проверяли свои инструменты, в лоследний раз просматривали партитуры. Казалось, ничего общего между этими профессионалами нет, и тем не менее через короткое время они сольются воедино, станут зависеть друг от друга.
– Через пять минут все на сцену, – протрещал громкоговоритель. – Последнее предупреждение музыкантам.
– Алло, контроль? Говорит центральная.
– Начнем с опозданием минут на пять, в «солонке» еще очередь…
В это время дирижер и постановщик прошли по уборным, давая последние наставления и желая успеха, произнося в зависимости от национальности исполнителей: «Той, той, той», «Break a leg» или «К черту». Костюмерши осматривали хористов, то поправляя их костюмы, то снимая с рук забытые наручные часы. Гримерши, парикмахеры, специалисты по парикам наносили последние штрихи, приглаживая, взлохмачивая, а реквизитор проверяя, чтобы у всех было все, что нужно.
– Никак не могу найти свой кинжал! – пожаловался один молодой человек, наряженный солдатом.
– Хорошо, что у меня есть запасной! Держи и не потеряй. Только он без ножен… Поосторожнее… не порежься… Это настоящий.
– О'кей, мерси.
– Я поставил по обе стороны сцены коробки с канифолью для танцовщиков и для тех, на ком сапоги. Подошвы скользкие, так что натирайте их. И вытирайте ноги перед выходом на сцену, покрытие на ней непрочное…
Напряжение возрастало, нагнетаемое оркестрантами, которые извлекали из своих инструментов душераздирающие звуки, перерастающие в немыслимую какофонию.
– Вниманию осветителей: некоторые прожекторы барахлят. Прошу разогреть восьмой и двенадцатый!
– Последний звонок. Повторяю: последний звонок. Прошу всех на сцену. Займите свои места.
– Тишина, и всех к черту. Гасите свет в зале.
– Направьте луч на дирижера.
Аплодисменты в зале: машина запущена.
У Иветты и Айши, сидящих в ложе бенуара друг за другом, в глазах стояли слезы. Еще бы, впервые в жизни они присутствовали на представлении оперы!
– Запускайте дымоиспускатели.
– Занавес.
Неожиданно появились рельефы высвеченной боковым светом декорации. Греческий лагерь у стен Трои, покинутый осаждавшими. Рассеялся густой дым, открывая взору в левой стороне сцены знаменитую цитадель, тогда как в правой стороне, над полевым жертвенником, ближе к авансцене, возвышалась могила Ахилла.
Глядя одним глазом в партитуру, другим – на сцену, Жилу железной рукой руководил своим войском.
– Посылайте детей…
– Теперь – народ…
– Танцоры, танцоры…
– Солдат посылайте…
– Пастухов…
Уж десять лет мы в стенах этих!
Ха-ха!
Ах! Какое счастье вновь дышать
Чистейшим воздухом полей!
Толчки, прерывистые ритмы: оркестр отвечает хористам.
Накинув на плечи лисье манто, Сара фон Штадт-Фюрстемберг ждала за кулисами своего выхода. Руки заледенели… Мандраж спазмами сводил живот… Она мысленно повторяла первые музыкальные строки своей выходной арии:
Исчезли греки!
Но какой коварный план
Скрывается за их уходом?
Какая странная поспешность!
Не я ль ее вам предсказала?
Жилу стоял сзади. Он сделал знак костюмерше, чтобы та занялась дивой. С несвойственной ему мягкостью, контрастирующей с грубоватой внешностью и грубым мужественным голосом, он снял с ее плеч мех, прошептал на ухо, что она великолепна, и легонько подтолкнул ее рукой. Ласка. Ободряющая.
С тревожными глазами, дрожащая, Кассандра вышла на сцену.
Огни рампы поглотили ее. И как всегда бывало, мандраж исчез. Ее окружила толпа. Она уже не принадлежала себе. Тело ее раздвоилось, переходя в другой мир. Она знала, что в этот вечер многим рискует, что не удержится в рамках своей роли. Ослепленная, не видя знака маэстро, она начала петь в темный, затаивший дыхание зал. Эрнест Лебраншю достал из кармана блокнот и ручку. Что касается директора «Метрополитен-опера», то он раскрыл на коленях партитуру Берлиоза. Свободная, горделивая, властная музыка овладела звуковым пространством, и в этом грандиозном наступлении ей помогали все бога Вергилия.
6
До оставшейся в одиночестве Эрмы долетал городской шум. Первый акт подходил к концу. Ее уборная напоминала кладбище в день похорон. Консьерж неустанно приносил цветы. Это было отвратительно. Смутный запах тления смешивался с удушливым ароматом лилий, роз, ирисов. Скоро они начнут гнить. Изящные букеты не могли сопротивляться теплому воздуху комнаты. Стебли обмякали, клонились. Цветы увядали. Листья еще держались, но надолго ли их хватит?
Ее внимание привлек конверт, подсунутый под дверь. Она подобрала его, вскрыла. Текст был напечатан на старенькой машинке: «Мы жертву принесем печальным божествам из царства мертвых». Она узнала слова, которые должна будет петь Дидона. К чему такое зловещее послание? Зависть? Злоба? Глупость? Вполне естественно, что кое-кто ее ненавидел. Ведь среди этой поющей братии были только посредственности. Они могли издавать только звуки, тогда как она… она работала над текстом, над каждой фразой, вникала в смысл слов, слетавших с ее губ. Слушатель, зритель должен разобрать каждый слог, иначе ему не будет интересно.
Второй акт только что начался. Лицо ее осветилось улыбкой. Слюнки потекли при мысли, что можно пройти за кулисы и посмотреть, как будет подыхать та, белобрысая. Когда Кассандра окажется перед кулисой авансцены, она не сможет не заметить ее. Вот будет презабавно! Эта девица на высокой ноте может дать петуха! Да, такого удовольствия пропустить нельзя. А последующий антракт будет большим, и будет время подготовиться.
– Ты идешь со мной, Мария, не так ли?
Две женщины в одном теле – одна видимая, другая нематериальная – направились к сцене, предварительно позаботившись спрятать драгоценности и закрыть грим-уборную на ключ. В музыкальных театрах всегда опасались воров. Никогда не знаешь, откуда они берутся: тут и административные работники, и техники, артисты, стажеры, безбилетники… Слишком много народу снует в здании, за всеми не уследишь. Впрочем, такие неблаговидные поступки часто совершались самими работниками театра. Но даже пойманного с поличным коллегу оставляли в покое. Главенствовал закон умолчания. Одним словом, лучше уж принять меры предосторожности. Береженого Бог бережет.
Два дежурящих пожарника потеснились, уступая место Эрме и ее тени-двойнику. На сцене большой хор женщин окружал Кассандру.
И в эту роковую ночь
Свободными и чистыми сойдем
На адский берег.
Взгляд дивы пересекся с презрительным взглядом той, что стояла в кулисе. Растерявшись от присутствия соперницы, она забыла взять лиру, которую ей протягивала одна троянка. Только появление греческого военачальника, подошедшего к ней с поднятым мечом, привело ее в себя и заставило скомкано сделать запоздалое движение. Не сбились группы струнных инструментов, медных труб, литавр, барабанов; не нарушилось разнообразие звучаний и нюансов, контрастных ритмов; не смолкло мощное звучание.
Музыка, которую ничто не смущало – ни шум, ни тишина, добавляла свои озвученные реплики к певческому ряду.
Умрите, достойные славы,
Разделяя мою судьбу.
Ни та, ни другая не слышали реплик солдат. Впившись взглядом в глаза Дидоны, Кассандра чудесным, слегка осипшим голосом пропела:
Мы презираем ваши подлые угрозы,
Чудовища, упившиеся кровью.
Затем, выхватив кинжал, она подошла почти вплотную к месту, где стояла Эрма, и вонзила его себе в сердце. Липкое красное пятно расплылось на ее груди. Никогда еще искусство этой трагедийной актрисы не достигало таких вершин. Она была неузнаваема.
Смотри, боль – это ничто.
Поликсена, выбитая из колеи неожиданным смещением, в последний момент на лету подхватила протянутый ей кинжал и тоже принесла себя в жертву. На сцену уже выходили другие солдаты.
О, вражьи боги! О безумие!
Пролилась кровь
После резни…
Объединенные единой утробной ненавистью, обе женщины, две соперницы, не отрывали глаз друг от друга. Горячее дыхание певицы коснулось лица ее слушательницы.
Мы все уже в пути в потусторонний мир,
И не страшна нам ваша ярость…
Не обращая внимание на убивающих друг друга троянцев, на крики ужаса греков, пытающихся их остановить, Кассандра, вся в крови, шатаясь, нарушая все установки постановщика, как можно ближе подошла к Дидоне, упала к ее ногам. Затем, с огромным усилием приподнявшись, она подползла к рампе, в умоляющем жесте отталкивая окровавленными руками угрожающие ей воображаемые призраки. Женщина и актриса соединились, истекая злобой и кровью: душа ее уже была во власти смерти: она в последний раз повернула голову к кулисе и крикнула врагине, притаившейся в тени:
– Италия!
Упавший, словно нож гильотины, занавес положил конец этой агонии.
– Браво!
– Восхитительно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24