КРАУС]
Слава Господу, зима миновала – долгая, ледяная и бесконечная, тянувшаяся без малого семь веков. Новогодние праздники и шесть последующих недель я метался в жару. Поместили меня отчего-то в красном коридорчике апартаментов рыцаря в бывшей гостинице «Бувине». От податливых стен веяло теплом и надежностью; когда я бился в них головой, они отвечали мне легкими гладящими прикосновениями. Все это время меня кто-то кормил и обихаживал, скорее всего Розета, и я пребываю в глубоком смущении, потому что изо дня в день она заставала меня в столь бедственном положении. Я непрерывно бредил и почти постоянно находился в беспамятстве. Но все-таки зима кончилась, и в один прекрасный день я будто заново родился.
Весна явилась с опозданием, почки на деревьях набухли только в конце апреля, а нынче, месяц спустя, зацвела сирень, зацвела щедро, даже буйно. Из «Бувине», едва я немного окреп, меня переселили сюда, и первое, что я увидел из окон своего нового жилища, были сияющие белые кусты. Как мне совладать с этой красотой? Взять ее в руки, спрятать в карман, сунуть под рубаху, поближе к телу? Такая красота может измучить человека, она безжалостна, безнравственна в своем равнодушии. Я гляжу на цветы из моего окна, гляжу целыми часами, я вдыхаю их аромат и мысленно ласкаю их пальцами, приношу их в свою мастерскую и окунаю лицо в их дурманящие облака, и сколько же раз я мечтал превратиться в одну из ваз, чтобы питать сирень из самых сокровенных своих глубин.
К прежнему моему имени добавилось новое: в шутку, совсем не по злобе, семинаристы называют меня Далимилом. Я, изволите ли видеть, стал – в силу обстоятельств – хронистом нашего небольшого мирка. Конечно, писать хронику пристало бы скорее монаху, однако монахов у нас пока нет, и господин доверил это мне.
Окна дома Фауста, который одновременно является и моей тюремной камерой, и жилищем, и мастерской, глядят на север. Свет, заливающий площадь, снисходителен к художнику: поутру он обмывает своими прохладными пальцами мысли и зрение человека, рисуя на сетчатке его глаз совершенные образцы, которым должна следовать неловкая рука художника, а вечерами шалунишка-свет проникает в самое сердце мастера и легонько щекочет то место, где обитают чувства.
Мой господин Матиаш продолжает водить меня по храмам (пока для надежности в оковах и с платком на глазах) и без устали слушает голоса, говорящие моими устами. Сильнейшую свою жажду знаний он утолил под крышей карловского храма, и с тех пор я лишь уточняю для него облик некоторых людей и поясняю, как выглядели отдельные постройки и пейзажи. Он знает, что картина, которую я рисую, не будет – да и не может быть завершена. Поэтому он прибегает к моим услугам реже, чем прежде. Я этому даже рад: очень много времени отнимает у меня работа над иллюстрациями к хронике, которую я пишу пером и чернилами, добытыми из чернильных орешков, и украшаю яркими рисунками. Мне хорошо удаются заглавные буквы: моими переплетенными стволами, листочками и цветами, из-за которых выглядывают чудища, ходят любоваться все горожане. Я принадлежу им, они – мне. Если бы к нам заявился бродячий художник и попросил о заказе, его прогнали бы прочь. Взгляните только на это «К» – правда, оно выведено замечательно? А позолота! Попробуйте повернуть эту букву и положить ее на правый бок, и у вас получится «М». А на левом боку она выглядит как «W». «М» как Мокер, «W» как Вольмут? «К» как?…
Старые мастера.
Если что-то в хронике мне не удается описать словами, я это рисую. Я нахожусь в исключительном положении и благодарю за него Всемогущего Господа, ибо Он одарил меня способностью прозревать прошлое и знанием исторических событий. Без понимания истории мы погрязли бы в хаосе. Добрый господин Матиаш давно уже получил от нас прозвище Великий, но поначалу мы просто шутили, а теперь произносим этот титул почтительно и совершенно серьезно. Он образец для нас, он усерднейший из учеников наших предков и правая рука Провидения. Ты не годишься для науки, не годишься для физической работы, возможно, ты годишься для искусства, сказал он мне, когда я поправился. (Хотя мы тут не называем это искусством.) Это он открыл во мне способности художника, и потому я служу ему верой и правдой. Ибо как я смогу заработать на кусок хлеба, когда однажды господин решит, что не нуждается больше в провидце прошлого? Ни для какого другого ремесла, кроме писарского и живописного, я не гожусь, и ни один из цехов не взял бы меня к себе. Гончары, мясники, красильщики, дроболитчики, брадобреи, золотых дел мастера, седельники, лесоторговцы, бондари, плотники, портные, оружейники, смотрители водоемов, селитреники, звонари, алхимики, кожемяки, чернильники, швеи, рыбачки, мыловарки, аптекарши, сельдянщицы, суконщицы и домовладелицы дорожат своими источниками пропитания и ни за какую цену не подпустят к ним никого чужого. Они ведут спокойную обеспеченную жизнь, и многим из них принадлежит не по одному дому. Время нынче течет неспешно – время нынче доброе.
Самая большая площадь на свете, которую я с неустанным любопытством обозреваю с утра до вечера, обустроена по-новому, и когда я говорю «по-новому», то имею в виду, что теперь она в точности соответствует себе же в четырнадцатом веке. Верхний Пражский Новый Город, alias Семихрамье, одержал победу над извечной человеческой тягой к разрушению: отныне здесь ничто не изменится, и камень наконец-то останется на камне. По повелению императора Карла все дома вскоре будут лишь каменными, о двух этажах с высокой кровлей, со сводчатым подвалом, в некоторых случаях с аркадой, на задах же появятся длинные узкие огородики с грядками овощей. Вот только с перестройкой улиц придется повозиться: опыт минувших столетий показал, что прямые линии соблазняют безумцев бешеной ездой, а это приводит к несчастьям. Наше предгусовское братство, в отличие от остатков человечества, внимает урокам истории, и потому мы намереваемся прошить город узенькими улочками и кривыми переулками, темными проездами и нежданно возникающими укрепленными углами домов. Пускай любой человек – пеший или конный – не торопится, пускай чтит каменный город.
Я не знаю, как обстоит нынче дело за городскими воротами, я пока ни разу там не был. Семихрамье стерегут каменные зубчатые стены и пять ворот; самые большие из них – Свинские; развевающиеся над ними вымпелы видны из любого уголка нашего маленького мира. Стенам не под силу остановить ядовитые газы, проникающие к нам оттуда, где все еще пользуются чуждыми природе средствами передвижения, но они по крайней мере вызывают уважение и отпугивают вандалов и прочих безбожников. Те, что снаружи, в свою очередь, жалуются на вонь от наших навозных куч и сточных канав; время от времени мы с помощью катапульты перебрасываем им через стену парочку тачек нечистот. Канализацию мы порушили еще зимой, а ее подземные туннели используем как арсеналы и склады. Когда начнется война со Старым Городом – а я думаю, это случится еще до того, как год сойдется с годом – подземельями можно будет отступать к реке.
На противоположной стороне площади, возле ратуши, стоят Новые ворота – с навесными и обычными бойницами и девятью башенками, украшенными флажками цветов фамильного герба нашего господина. Каждый, кто проезжает через них, ощущает у себя над головой всю мощь готического свода, так что потом, ступив на улицы нашего города, он уже кроток, как овечка.
Перед ратушей оруженосцы установили позорный столб, и нет более действенного средства, чтобы вразумить упрямцев-горожан. Существует даже список провинившихся, ждущих своей очереди. Рядом с позорным столбом высится виселица – пока лишь для устрашения.
Несколько раз на нас нападали разбойники. Они разъезжали по городу в окованных металлом коробках и подвергали опасности наших людей. Еще они их фотографировали – кончилось это тем, что их механизмы для делания картинок растоптали в пыль прямо у них на глазах. Если этакий бесстыдник попадал в руки семихрамлян, то его на несколько дней сажали в колоду, предварительно хорошенько намяв бока. Повозку же его, дьявольским образом размалеванную, сжигали на костре. Металлические части забирали кузнецы, чтобы расплавить их и выковать мечи и решетки. А однажды случилось несчастье. Через небольшие ворота на Ечной улице, открытые по случаю ярмарочного дня, на Скотный рынок стремительно ворвалась автомашина, она слепила всех электрическими фонарями и покушалась на жизнь торговцев. На ее пути оказался ребенок – и погиб. Водитель хотел скрыться, но от новых домов, выросших посреди рынка, подоспел пекарь, мы зовем его Мартин Булочка, и швырнул в окошко машины-убийцы свою хлебную лопату. Она легко пробила металл, так что машину занесло и она остановилась, а водитель, шатаясь, выбрался наружу; его лицо было залито кровью, он стонал и не мог говорить из-за сломанной нижней челюсти. Его дерзость, однако, осталась при нем – он принялся размахивать рукой с зажатым в ней револьвером, оружие было старое, но в исправном состоянии, и он поднял его, прицелился и выстрелил пекарю в грудь. Тут с башни ратуши на чужака обрушился град стрел: одна разорвала ему плечо, другая вонзилась в бок. Горожане кинулись на него, но – вопреки всеобщему ожиданию – не убили на месте. Они отвели его к позорному столбу и посадили в колоду. На следующий день ему выкололи глаза, ибо эти глаза допустили убийство ребенка, которого обязаны были бы охранять. На третий день ему пробили гвоздями правую ногу, которой он жал на педаль газа, это примитивное оружие языческих времен. А еще через день ему мясницким топором отрубили руки, потому что они-то и были истинными убийцами, сжимавшими руль. Преступник истек кровью. Сам-то я все это не видел, ибо имел дела в Эммаусе, но сей жестокий спектакль, на котором обошлись без суда и без палача, наблюдало множество зрителей, среди которых были господа члены магистрата, стоявшие у окон ратуши. Вмешаться они не отважились. Пекарь от своей раны оправился. Отваром из мать-и-мачехи его излечила наша знахарка, та самая невысокая женщина, о которой я говорил в начале этого повествования. Автомобиль тоже понес кару: ему прокололи шины, выбили фары и вырвали рычаг переключения скоростей. Вместе с руками водителя их для острастки прибили на внешнюю сторону Новых ворот, ту самую, что видна любителям порядков двадцатого века. С тех пор никто не осмеливался пробраться к нам.
По субботам торгуют рыбой, яйцами, прочим съестным, а мясо продают еще и по четвергам. Лавочники и коробейники предлагают свой товар даже и в постные дни – магистрат снисходителен и наказывает за это редко. Процветает торговля скотом. После сноса домов, для которых государь император Карл не выделял земельных участков и которые нам ни к чему, у нас прибавится пастбищ. Под стенами зеленеют виноградники, и летом мы впервые соберем урожай.
В воскресные дни я слушаю мессу в Эммаусе, он от меня ближе всего, но несколько раз я ходил и в храм Святого Вацлава, там очень хороший каноник. Раз в неделю у меня бывает Нетршеск, и мы с ним играем в трик-трак. Он недужен, и лекари и аптекари, что живут со мной в одном доме и ухаживают за огородиком, где у них растут лекарственные травы, говорят, что его век уже отмерен. И получается, что старый учитель, переворачивая во время игры песочные часы, готовит меня к жизни с Люцией, молодой женщиной с озабоченным лицом и горькой улыбкой. Хорошо, что он так поступает. Я обещал ему, что когда он уйдет в мир иной, я заменю его маленькой дочери отца.
С Люцией мы встречаемся только в его присутствии – ведь она же замужняя женщина. Она поднимает на меня свои серые умные глаза, и я вижу в них меланхолию и сметливость, а может, и обещание блаженства, и тогда я с удивлением осознаю, что единственным недостатком этой красавицы, моей земной нареченной, является ее достижимость. И мне становится тоскливо.
Она с удовольствием слушает (или лишь изображает интерес?) мои рассказы о единороге, которого ей видеть не приходилось и которого я вижу довольно часто, хотя и не ищу встреч с ним. Как же равнодушны бываем мы к посланным нам дарам! При полной луне, средневековое серебристое сияние которой больше не мешается с люминесцентным светом уличных фонарей, неподкованное животное бродит неподалеку от моего дома и вздымает в знак приветствия свой витой рог. Мы понимаем друг друга. Когда мой господин женит меня, единорог исчезнет навсегда. Пока же он приходит и ловко льстит моему тщеславию.
Едва лишь раздается первый сигнал ночного сторожа, как я откладываю в сторону перо и кисть: при свете лучины и масляной лампы я работать не могу. В сумерках я подхожу к окну и смотрю на площадь, куда по вечерам является в сопровождении свиты Матиаш Великий, чтобы приглядеть за ходом строительных работ. Иногда с ним бывает и Розета, случается, она приветственно машет мне и одаривает тем странным взглядом, который все еще не перестает удивлять меня; взглядом, ничего не говорящим о самой Розете. Когда я рисую ее, то всегда прикрываю ей лицо прозрачной вуалью, спускающейся с замысловатой прически на грудь. Мне известна ее страшная тайна, и все-таки я никогда не пойму эту девушку. Меня утешает мечта о черном ангеле: она станет моей невестой, когда мы вместе очутимся в чистилище.
Подобно Розете, Матиаш также принадлежит к высшей знати. Рыцарь одевается роскошно, он носит свободное красное облачение и широкий кожаный пояс, к которому пристегнут герцогский меч, осыпанный агатами и мольдавитами. Платье его спутницы, синее или черное, украшенное драгоценностями, с заниженной талией, широкими рукавами и золотой цепочкой с колокольчиками, обвитой вокруг бедер, ниспадает до земли. Мой собственный наряд весьма скромен: грубая блуза, узкие штаны, башмаки с удлиненным по моде (но не чрезмерно!) носком. Я не пытаюсь возвыситься – я доволен своим положением, я примирился с ним.
Я многажды увековечил их образы в своих рисунках – набросках к витражам для стрельчатых храмовых окон, столь любимых господином рыцарем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41