В гостиной на журнальном столике меня ожидала записка с приглашением спуститься к завтраку вниз, на первый этаж гостиницы.
В «Бувине» своей кухни не было, однако кормили тут по-королевски. Из трех накрытых столов два оставались незанятыми, а у последнего сидел мой хозяин в белой рубашке и пурпурном жилете; рядом с Гмюндом я увидел Розету и Прунслика. Розета была в штатском – в белой блузке и коричневой юбке, – а Прунслик по обыкновению в чем-то сине-сером. На лестнице я заколебался, стоит ли мне подходить к ним, но Гмюнд заметил меня и, приветливо улыбнувшись, жестом пригласил за свой стол.
Заказав у официанта кофе и дав себя уговорить на яйцо всмятку в специальной подставочке, я поблагодарил Гмюнда за то, что последний – в ущерб себе – предоставил мне кров. Я не преминул заметить, что едва не заплутался в его апартаментах, словно в лабиринте. Пока он извинялся за то, что у них с Раймондом внезапно возникли срочные дела, покончить с которыми им удалось лишь под утро, я краешком глаза разглядывал Розету. Она молчала, даже не поздоровалась со мной толком; лишь отщипывала да жевала кусочки рогалика. Прунслик перехватил мой любопытный взгляд и объяснил – не без ехидства в тонком скрипучем голосе, – что «красотуля опять села на диету». Она коротко и сердито посмотрела на него, но ничего не сказала. Прунслик добавил, что желает ей успеха, и поднял бокал портвейна – будто бы за ее здоровье. Это был весь его завтрак. Зато Гмюнд себе ни в чем не отказывал: он ел омлет, откусывая время от времени от ломтя хлеба, щедро намазанного маслом.
Я знал, что об этом лучше не упоминать, однако не утерпел и как бы между прочим сказал, что и понятия не имел о Розетином житье в гостинице. Я следил за реакцией, и она последовала немедленно: девушка так стиснула кулак, что почти раздавила свой рогалик, а потом спросила, с чего это я, собственно, взял, что она тут живет.
Я ответил – не без некоторой иронии, – что это всего лишь мои догадки, что я вполне могу ошибаться и что, возможно, она тут такой же временный обитатель, как и я. Розета заявила, что это ее дело, и прибавила: «Надеюсь, ты уже большой и сам сможешь найти свою ванную».
Тут в нашу беседу вмешался Гмюнд, который хотя и не подозревал, о чем идет речь, все же уловил в словах девушки упрек в мой адрес. Он поинтересовался, хорошо ли мне спалось на новом месте, и тогда я, к немалому удовольствию Прунслика, живописал свои блуждания по комнатам. Всем троим показался ужасно занимательным тот факт, что во второй холл я попал не через дверь в нише, а по красному коридорчику, где прежде помещалась гардеробная. Впрочем, они никак это не комментировали, а только обменялись многозначительными взглядами. О том, что я осматривал все остальные помещения и даже заглянул в некую ванную, я умолчал. Я захотел узнать, кого именно выселил из синей комнаты, но Гмюнд махнул рукой и сказал, что им с Раймондом не привыкать терпеть лишения… Фразу свою он не закончил и попросил, чтобы я не говорил полковнику обо всех обитателях гостиничного номера. Тут Прунслик вскочил со стула и замотал головой, точно вытряхивая воду из уха. Его смех резал, как кривой нож.
Гмюнд выписал мне за мою работу чек на сумму в несколько раз больше той, о какой я посмел бы заикнуться. Я знал, что сюда включена также плата за молчание, но принял его с благодарностью. Не отказался я и от бокала портвейна, предложенного мне Прунсликом. Когда он наливал его, темно-красный напиток пенился, как бьющая из раны кровь. Я выпил за здоровье всех троих и отвесил особый поклон Розете. Она еле заметно улыбнулась, однако в глазах, которые она упорно отводила от моих, была грусть. Вино оказалось дурманящим, оно замечательно врачевало растревоженную душу.
У Олеяржа день явно не задался: вид у него был измученный, из одного уха торчал белый платок, к другому он прижимал телефонную трубку. Нервно расхаживая по кабинету, полковник носил аппарат с собой. Он требовал каких-то результатов из лаборатории и, судя по всему, бранился с Тругом, который пока и не думал приступать к работе. Только после двух телефонных разговоров и срочного промывания уха (от этого зрелища мне едва не сделалось дурно) он наконец обратил внимание на меня. Заметив, как я, замерев, гляжу на него из углового кресла, полковник изумился так, что мне стало ясно: он совершенно позабыл, что я здесь уже битый час. Он безмолвно повернулся к столу, что-то взял оттуда и принес мне. Это была фотография, четвертая из той серии, что он демонстрировал в прошлый раз. Изображение, хотя и несколько смазанное, не оставило у меня сомнений в том, что именно я вижу.
То же грязное место, что и на предыдущих снимках, объектив развернут вправо, свет ярче, резкость наведена лучше – да уж, лучше некуда. На переднем плане лежало тело, явно без признаков жизни. Тело было мужское. Не Ржегоржа, потому что с ногами. Ноги торчали вперед, под углом к фотографу, так что туловище вместе с головой как бы убегало назад. Слева внизу ясно виднелись кроссовки и поношенные штанины. Наверное, совсем рядом помещался источник света, однако в кадре его не было. Судя по бледности луча и его наклону, а также по тому, на какой высоте от земли он располагался, мы решили, что это – автомобильная фара. Лицо мертвеца не попало в ее зону и терялось на сером фоне фотографии. И однако можно было понять, что лицо это совсем юное.
Со светом контрастировала темная клетчатая расстегнутая рубашка. Брюки с расстегнутой молнией были наполовину стащены. Обнаженный втянутый живот сиял жуткой белизной и напоминал рыбу, но рыбу пойманную и свежевыпотрошенную. Рана тянулась от ребер до лобковой кости. Как и в случае с ногами Ржегоржа, крови не было. Только на сей раз разрез выглядел ровным. В одном месте края раны расходились – чуть ниже пупка. В черной брюшной полости что-то металлически поблескивало. Нож, которым вспороли мальчика? Я был уверен, что это убийство. Трупы перед вскрытием раздевают.
Второй жертвы видно почти не было, она сливалась с темным фоном, взгляд падал на нее уже после того, как напитался ужасным зрелищем первого трупа. К стене, которая несомненно была стеной с предыдущих снимков, к ее растрескавшейся желтовато-серой поверхности, расцвеченной где-то синими пятнами, а где-то синими полосами, был прислонен черный круг, и по краям он в некоторых местах словно испускал золотые лучи – это были отблески источника света. Мне показались странными два обстоятельства: во-первых, свет на переднем плане был белым, а вовсе не желтым, а во-вторых, плоскость черного круга, не считая тех самых пяти-шести золотистых точек, полностью поглощала весь свет. На круге, словно марионетка, обвисла прикрепленная к нему фигурка: голова опущена на грудь, руки привязаны. Лица видно не было, но явственно просматривался какой-то небольшой цилиндрик, свисавший изо рта и казавшийся темным на фоне синей майки; он слегка напоминал сигару. Меня поразило, что штаны были такими же синими, как майка, – если не принимать во внимание нескольких более темных пятен на бедрах; верх и низ образовывали нечто вроде комбинезона, очень плотно прилегавшего к телу. Какая-то униформа?
Я не узнавал самого себя, своей натуры: при виде такого кошмарного зрелища во мне не проснулась жалость. Неужели я тоже стал жертвой злодеев? Не выпотрошили ли меня, вынув все чувства? Не затянули ли в тонкий комбинезон, который не пропускает внутрь жизнь? Нет, не может быть!
Скорее всего, ужаснуться страшной судьбе этих двоих мне помешала некая извращенная эстетика фотографии. Сцена из спектакля, снимок, пришпиленный к ватману стенгазеты. Да-да, вот как я это ощущал. Смерть в подобной аранжировке не может быть настоящей. Финал постановки наверняка обоснует ее необходимость и даже, возможно, прольет свет на появление двух оторванных ног, реявших на ветру над Вышеградом, а также и на удушение старухи, труп которой тот же самый ветер раскачивал под Нусельским мостом. Но достаточно ли этого, чтобы оправдать мое внезапно очерствевшее сердце?
Слова Олеяржа удивительным образом совпали с ходом моих размышлений.
– Забудем пока о фотографиях, мне они не более понятны, чем вам, однако я надеюсь, что ситуация изменится, когда снимки увеличат. Теперь же вот что: вы знали, что такое же анонимное письмо, как Загир, получил и Ржегорж? А возможно, и Пенделманова. Мы об этом и не подозревали, потому что они нам об анонимках не рассказывали, но когда Барнабаш на прошлой неделе получил подобное послание, капитан Юнек не поленился внимательно проверить все вещи Ржегоржа. И нашел анонимку в его письменном столе. Обыскать секретер Пенделмановой нам не удастся. Наследника у нее не было, поэтому новый владелец квартиры попросту выбросил все вещи прежней хозяйки. Бог ее знает, сколько таких посланий она получила. Скорее всего, она вообще не догадывалась, о чем там шла речь, и сразу отправляла их в мусорное ведро.
– В прошлый раз я предположил, что обе жертвы погибли из-за того, что занимались архитектурой. Вы приняли во внимание эту гипотезу?
– Что значит «я предположил»? – проворчал полковник. – Мы давно уже разрабатываем эту версию.
Я не возразил, только улыбнулся тихонечко в усы и стал с интересом слушать дальше.
– Это очень серьезная зацепка. Загира и Барнабаша мы охраняем еще тщательнее. Ни один из них не понимает, откуда могла взяться такая смертельная ненависть. Ни о каких врагах им, разумеется, ничего не известно, и на контакт с нами оба идут весьма неохотно. Два напыщенных болвана, один хуже другого. Барнабаш – богач и большая шишка, он принадлежит к числу влиятельнейших пражских застройщиков. С моими людьми он разговаривать отказывается и, несмотря на то что его жизни явно угрожает серьезнейшая опасность, ни за что не хочет впустить их в свой дом, который он выстроил для себя над Бертрамкой. Знаете, откуда им приходится наблюдать за его виллой? Из садовой беседки. И с Загиром ничуть не легче. Иногда он, правда, соглашается нам помочь, но зато ночует всегда у разных женщин, так что уследить за ним почти немыслимо.
– А последние два мертвеца – они как сюда вписываются?
– А с чего вы взяли, что они сюда вписываются?
– Но вы же лично занимаетесь расследованием! Вы не стали поручать дело пражского маньяка-убийцы кому-нибудь другому. Так что я просто сложил один и один.
– Какая проницательность! Да, нечто вроде предчувствия не позволило мне отдать это дело в другие руки. Кроме того, фотографии получаю именно я… Надо учитывать и то, что приходят они одна за другой.
– Согласен. И еще: в прошлый раз я говорил вам о нарочитой театральности покушения на Загира и обоих убийств в Новом Городе – и вот теперь эти снимки. Они тоже по-театральному эффектны – я имею в виду и их композицию, и способ передачи вам. Вдруг они могут рассказать больше того, что мы видим невооруженным глазом? Они ведь такие нечеткие, размазанные и…
Тут он меня перебил:
– Я что, похож на дурака? Вот, глядите!
И он показал на экран компьютера, где все четыре фотографии были расположены так, что целиком занимали площадь монитора. Потом полковник увеличил отдельные детали в несколько раз. Но изображение лишь посветлело и поляризовалось, превратившись в скопище угловатых расплывшихся пятен. У меня даже глаза заболели.
– Вы рассуждаете правильно, – продолжал Олеярж уже более спокойным голосом, – но я на шаг опережаю вас. Компьютер нам сейчас, как и в большинстве других случаев, ни к чему, но разве мы не умеем работать с фотографиями по старинке? Как только я это получил, я тут же позвал Труга и велел ему увеличить снимки еще до обеда. Он спорил, упирался, говорил, что не успеет раньше, чем завтра, но я на него немного нажал. К счастью, я знаю, как заставить его быть покладистым. Когда-то он работал хирургом, но рука у него не всегда была уверенной. Тем большей уверенностью отличались его выступления на заседаниях партячейки. И вот однажды рука подвела его во время банальнейшей операции, и под ножом умер некий дипломат… Международной огласки история не получила. Труг превратился в патологоанатома. Прежде об этом говорить было нельзя, теперь же это ему просто невыгодно. И вы тоже станете помалкивать. Оригиналы снимков он вернул мне еще до вашего прихода, а увеличенные изображения принесет вот-вот. Возможно, это все ник чему, но попотеть ему придется. – И добавил с улыбкой на бескровных губах – словно бы про себя: – Пускай только попробует опять отнекиваться, мерзавец!
Однако дальнейшие замечания в адрес отсутствующего Труга потеряли всякий смысл, потому что в следующее мгновение злополучный доктор ворвался в кабинет и подал начальнику стопку фотографий. Волосы у него растрепались, усы стояли дыбом, на нахмуренном лбу и покрытом оспинами носу блестел пот. Доктор был в вельветовых брюках и твидовом пиджаке. Олеярж явно вызвал его как раз в тот момент, когда он собирался отправиться на лекцию.
– Лучше уже не будет, – проворчал патологоанатом вместо приветствия и закашлялся. Он без разрешения вытянул из кармана смятую пачку сигарет и закурил. Резко, нервно выпустил изо рта струю едкого дыма и положил сигаретную пачку на стол; на ней красовалась русская надпись. Тут только он заметил меня, и нос его брезгливо сморщился – как будто вонял я, а не он. Или ему не понравился мой лосьон после бритья с ароматом лилий? Впрочем, я тоже не обрадовался встрече. Труг, хотя и не страдавший, подобно Олеяржу, никакой ушной хворью, отчего-то вызывал во мне отвращение.
Фотографии лежали на столе веером, как карты. Они были еще мокрыми и отдавали химикалиями – я ощутил запах формальдегида и, кажется, белены, и слюна у меня во рту сразу стала горькой. Но это было ерундой по сравнению с тем ужасом, что глядел со снимков. От Труговых изображений веяло черной магией, и они были четкими – чересчур четкими. Они казались трехмерными и походили на оконца в реальный мир. Мы с Олеяржем пялились на них, превозмогая приступ сильнейшего страха, а проклятый доктор склонился над нами и обдавал нас своим серным дыханием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41