– Розета? Как девушка, которая вас очаровала, разумеется, нет. Как жертва современной эпохи – да. Это маленькое предательство поможет ее мести и проторит дорогу восстановлению истины. Таково желание братства, и я надеюсь, очень скоро вы также станете желать этого.
– Что я говорил на этом самом чердаке?
– Вы бредили, однако сведения, которые нас больше всего занимали, все-таки сообщили. Вы продолжили рассказ, который не закончили в прошлый раз. Вацлав Газембурк, бывший уштецкий гетман и приближенный Карла, одним печальным утром 1377 года направился во вновь построенный храм при монастыре августинцев, только что посвященный Карлу Великому и Деве Марии, чтобы лично присмотреть там за вырезыванием на камне ритуальных знаков так называемого Святокарловского братства, что было основано им вместе с тремя благородными друзьями. В тот день там же объявился император, хотя его визит в эти места не был запланирован заранее – он намеревался почтить своим присутствием Святой Аполлинарий. Когда же император посетил Карлов и застал там на чердаке двоих мастеровых с их господином, которые выбивали на камне семь призраков ночи, он расценил это как осквернение святыни и наутро приказал повесить всех троих. Символы братства были разбиты. Весь чердак перестроили заново, храм вторично освятили. Единственное, что осталось на крыше – это водостоки, которые спустя сорок лет уничтожили гуситы. Я всю жизнь изучал наши семейные хроники, пытаясь понять, отчего Вацлав Газембурк лишился королевской милости и своей благородной головы, а узнал это от вас, чудесного дитяти, умеющего видеть прошлое.
Именно вы объяснили мне, что это было нелепым недоразумением и несчастным стечением обстоятельств. У истории свои игры. Даже такой прозорливый монарх, как Карл, тоже совершал ошибки. Семь каменных чудищ, заключенных внутри круга с молотком, должны были стеречь этот и шесть других храмов. Как вам известно, чудища на готических соборах чаще всего играют самую простую роль: отводят с крыш воду. Однако вид ухмыляющихся горгон и насупленных грифонов был придан им не из соображений целесообразности, а для того, чтобы они обрели охранительную мощь.
Мой предок был казнен, император Карл горько пожалел о своем опрометчивом поступке, жизнь пошла дальше. Главным храмом, под кровлей которого чуть позже появятся новые ритуальные символы и который даст имя новому братству, тремя оставшимися гетманами была избрана часовня на Скотном рынке. Во времена Вацлава IV возникло Братство Тела Господня, возникло, дабы оберегать храмы Нового Города и карать того, кто поднимет на них руку.
Око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, ожог за ожог, ушиб за ушиб, рубец за рубец. Сейчас самое время вернуть людей к тем заповедям, что дал им через Моисея Господь. Что лучше: погубить несколько неразумных, бездарных и аморальных архитекторов и чиновников – или позволить погибнуть всем нам, которых наверняка убьют варвары, сжимающие не узду, но автомобильный руль; удушит дым нашего собственного города? Так скажите же – что лучше?
Он умолк в ожидании моего ответа.
Я молчал, мои уста замкнул ужас – я боялся его, братства, самого себя. Я молчал, опасаясь издать хотя бы звук, несмотря на то, что несказанные слова жгли мне язык. Я закрыл глаза и попытался проглотить эти слова, но пищевод не захотел принять их, они застряли в горле, точно рыбья кость, и невыносимо кололи меня. И тогда я откашлялся и изверг их из себя в приступе сомнений и несогласия. Но это оказались слова одобрения. Матиаш Гмюнд не ошибался. Наконец-то мне был ниспослан учитель.
XXIV
Шагаю.
В родную тяжелую пыль я погружаю ступни.
Идти – только об этом я думаю.
С вами – об этом мечтаю.
[Р. ВАЙНЕР]
Меня точно вели на казнь – так это по крайней мере выглядело. Рыцарь из Любека шагал рядом со мной и молчал. Нас будто связывали невидимые узы. Прунслик держался позади и насвистывал. Возможно, он следил за каждым моим движением, а возможно, и бровью бы не повел, попытайся я сбежать.
Месяц поссорился с ночью, хотя и должен был нынче праздновать полнолуние; темнота казалась еще более бездонной, чем обычно. Я не узнавал знакомых улиц, из фонарей горел примерно каждый пятый. Я спотыкался о булыжники, вывороченные из мостовых, и дважды наверняка упал бы, если бы не Гмюнд, который вовремя меня подхватывал. Сам он с поразительной ловкостью обходил опасные места, как будто зная, где именно поджидают пешеходов такие ловушки. Мы никого не встретили, мимо нас не проехала ни одна машина. Да она бы и не смогла – дороги перестали уже быть таковыми. Посреди одной из улиц, кажется, Катержинской, появился черный курган, выше человеческого роста; от него воняло гарью.
Его пылающая вершина дымилась; сквозь бока, обмазанные глиной и обложенные деревом и листвой, просвечивало оранжевое пламя. Я не знал, зачем он здесь, и не осмелился спросить об этом, однако именно так я всегда представлял себе угольный кабан – костер для изготовления древесного угля. От едкого дыма у меня слезились глаза. К счастью, дул ветер, который быстро относил его в сторону. Один раз вдалеке взвизгнули тормоза, потом за темным домом, мимо которого мы проходили, взвыла – и тут же смолкла – сирена кареты «скорой помощи». Когда мы оказались возле здания полицейского управления, под ногами захрустело стекло. И стекла этого было много. Я присмотрелся. В здании не светилось ни одно окно. Только на стене у главного подъезда, дверь которого, к моему удивлению, была настежь распахнута, пылал факел. Дорога до Карлова заняла у нас не больше получаса.
На проспекте было тихо, на тротуарах – ни единой живой души. Уличное освещение здесь не работало – или же его кто-то отключил. Светились только некоторые окна жилых домов, а на улице царила тьма. Я вытянул перед собой руку и разглядел ее белые очертания, но дальше все тонуло в холодной черноте. Высоко над нами из нее выступали три купола храма. На фоне зеленовато сиявшего под холмом города они казались вырезанными из золотой бумаги – этакий сувенир с Востока, открытка «Стамбул ночью». Храм скоро получит свою первозданную крышу: три шатровые иглы, в три раза более высокие, чем само здание. Их будет видно даже с Градчан.
Здесь стояла группа людей; они топтались на морозе, словно ожидая чего-то. Их бледные лица выступали из тьмы, при любом движении они то исчезали, то появлялись снова. Собравшихся было много; мне показалось, что ждут они именно нас. Кто-то подошел к Гмюнду, взял его за локоть и отвел в сторонку. Я почти ничего не видел, до меня долетал лишь шепот, в котором звучали нотки несогласия. Говорила женщина – приглушенным голосом. Потом она шагнула ко мне – во всяком случае, такое у меня создалось впечатление – но ее заслонил массивный силуэт в шляпе. Опять раздались взволнованные голоса, а затем этот крупный человек все же позволил ей пройти.
Она приблизилась, причем настолько, что и в темноте я узнал ее. Это была та, вторая Розета, стройная молодая женщина с продолговатым лицом, запавшими щеками и беспокойными глазами. Глаза полнились той же тьмой, из которой выступало ее лицо, так что оно казалось белой маской, висящей в темной комнате.
– К храму, – велела маска сурово, и я двинулся вперед. Я ясно различал светлое пятно ее сжатой ладони и размышлял, что же кроется внутри.
Ограда вокруг территории Карлова исчезла, я понял это, когда мы вошли в парк в том месте, где никогда не было калитки. Под стеной пресбитерия, где горели в железных подставках два факела, Розета остановила меня. В глаза мне глянуло дуло моего собственного пистолета.
Я был уверен, что она вот-вот нажмет на курок. И она сделала это – за секунду до того, как у меня подломились колени. В тишине раздался металлический щелчок, и я рухнул как подкошенный. Но я продолжал жить. Она склонилась надо мной и показала свою вторую руку. Там была непочатая обойма. Розета вставила ее в пистолет и вернула мне оружие. Потом она подхватила меня под мышки и помогла встать. Она сказала:
– Ты видел меня обнаженной, я обязана была наказать тебя.
– Но это же была ловушка!
Она погладила меня по лицу.
– Я знаю, что ты не виноват. В ином случае ты умер бы нынче вечером вместе с Загиром. Пора бы ему уже быть здесь.
В мою сведенную судорогой ладонь через металл пистолета перешло тепло ее тела; я сунул оружие в нагрудный карман. Оно не мешало мне. Оно согревало, словно подаренный медальон. Девушка отвернулась и поглядела в сторону темного Нусельского моста. И тут же ее лицо осветили отблески фар. Она приветливо улыбалась. На голове у нее я заметил капюшон монашеской рясы. Одеяние украшала нагрудная эмблема, вышитая серебряной нитью: обруч и молоток.
Свет пробивался сквозь густую темень, два белых конуса превратили устье моста в театральную сцену. Мне хватило нескольких секунд, чтобы оглядеть тех, кто собрался на ней. Они стояли полукругом – сорок незнакомцев, одетых так же, как Розета, все – с капюшонами на головах, однако некоторые лица мне удалось-таки рассмотреть. Я узнал Гмюнда, самого огромного из заговорщиков, и безуспешно поискал взглядом его вечного спутника. Еще я увидел учителя Нетршеска, который не следил за приближающимся автомобилем, а с грустной улыбкой смотрел на храм: близорукие глаза старика словно пытались разглядеть среди теней, отбрасываемых каменными столбами, самого талантливого из его учеников. Улыбка Нетршеска была виноватой и не походила на те, что мы привыкли видеть на лицах пожилых людей.
В нескольких шагах от моего учителя хмурилось обрамленное складками капюшона лицо Труга – ожесточенное, с искаженными гневом чертами. Труг смотрел прямо на меня. Заметив мой взгляд и приветственный жест, доктор мгновенно отвел глаза, сплюнул и выпростал из широкого рукава руку, чтобы узнать, который час.
И еще одного человека из пришедших сюда мне уже приходилось встречать на улицах Праги: маленькая головка, сердито поджатые губы, большие очки. Та самая низенькая женщина, которая у подножия Святого Аполлинария заметила на статуе девочки венок из цветков мать-и-мачехи.
Автомобиль промчался через мост и ненадолго пропал за поворотом. В ту же секунду где-то в стороне зарычал мотор и на противоположной стороне улицы двинулась с места огромная тень: оранжевый автомобиль со стрелой подъемного крана перегораживал Загиру дорогу. Кабина казалась пустой, но время от времени за ее стеклом мелькал огонек ярко-рыжих волос: это коротышка-водитель ловко управлялся с баранкой.
Загир всегда ездил очень быстро. Его машина не успела затормозить, она даже не свернула с прямого пути, кончившегося там, где начиналось Семихрамье. Столкновения с краном мы не услышали, раздался только неописуемый звук, похожий на тот, что издает жестянка из-под лимонада, если ее резко раздавить. Наступила совершенная тьма, потом свет взметнулся в ночной воздух и тут же утонул, снова вынырнул и снова погас. Автомобиль крутился чертовым колесом, сорвавшимся со своей оси, он пронизывал тихую ночь и выделывал красивые световые кульбиты. Он взмыл высоко над нашими головами и описал плавную дугу. Розета улыбнулась и зааплодировала, как ребенок в театре. Ни за что на свете не хотел бы я увидеть сейчас ее лицо.
Я знал, что я сделаю: сбегу по лестнице на Альбертов, скроюсь среди университетских зданий и как можно быстрее свяжусь с Олеяржем. Если меня будут преследовать, я начну стрелять, патронов у меня достаточно. А если они меня настигнут, то последнюю пулю я припасу для себя. Но прежде я буду сопротивляться и не пощажу никого. Я отомщу за Загира, которого убивают прямо у меня на глазах, за старого Нетршеска, которого они заманили в свое кровавое общество, за себя, ибо они использовали меня в своих целях. А еще я отомщу за Розету: за то, что несчастную жертву научного прогресса превратили в кровожадное чудовище… Я знал, как я поступлю, и все же я так не поступил. Эта прекрасная и несчастная девушка даровала мне жизнь, сделала возможным мой побег, позволив не участвовать в безумии, что ожидает меня в догусовском братстве. Разве мог я покинуть ее?
…Глядите-ка, полет машины замедляется, еще одна плавная кривая, на этот раз автомобиль устремляется вниз, он вот-вот рухнет прямо на дорогу; но пока еще висит над членами Братства Тела Господня и заливает белым светом темно-красный циферблат луны, чей пылающий лик явился над Прагой, как на картине Каспара Фридриха,железный молот маятника, что вот-вот перестанет раскачиваться: он замедляет темп, уменьшает размахи, замирает окончательно… нет, он все еще едва заметно подрагивает. Люди смотрят вверх, никто не шевелится, и я тоже не в силах отвести взгляд. Случилось невозможное: Время замерло в ожидании некоего сигнала.
А потом… потом маятник сам по себе снова ожил. Прежде чем на гигантский циферблат опустилась черная вуаль, произошло какое-то движение – то ли это действительно часовая стрелка, то ли просто струя воды, стертая невидимой щеткой… но часы больше не показывают полночь, что-то крутится и перемещается, и то, что секунду назад казалось застывшим, соскальзывает на несколько делений назад – в незнаемое безвременье.
Девушка впереди меня следила за происходящим, замерев, как статуя. Внезапно ее капюшон упал на плечи, и я увидел темные волосы, а на них – светлый венок из желтых цветов. Я слабый человек. Стряхнув с себя оцепенение, я сделал то единственное, на что у меня хватило сил: шагнул к ней, приподнял эти тяжелые волосы и поцеловал белую шею под ними.
Я, как в готическое окно, заглянул в ту арку, что нарисовал на фоне ночного неба маленький спортивный автомобиль, и мне открылся удивительный, осиянный Божиим благословением мир… и Розета тоже была там, была со мною. В этот пугающе прекрасный, чудесным образом продлившийся миг меня помиловали – и я наконец полюбил.
Эпилог
Что зря спешить? Останови полет!
Пред ликом чуда отступает будней тень.
Глаза уж открывает мертвый день.
И время вспять идет.
[К.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41