Она сделала яичницу из трех яиц с беконом и, поставив передо мной это королевское угощение, заявила, что я наверняка нашел работу, что это, мол, сразу видно. Я был не настолько безжалостен, чтобы отрицательно покачать головой, только промычал, набив рот хлебом, что у меня действительно кое-что намечается. Завтракая, я наблюдал, как за окном рождается грязное, желто-серое утро; кажется, собирался пойти снег. Ртуть в уличном термометре дрожала на нуле.
Тем временем снег пошел на телеэкране. Квартирная хозяйка ударила по телевизору, и рябь усилилась. Тогда она выключила его и подсела ко мне. Начала выспрашивать, чем я занимался в последние дни. Я извинился и ретировался в свою комнату, но она не отстала; у меня было не проветрено и повсюду валялись пледы. На крохотном письменном столике лежали три раскрытые книги, которые привлекли внимание госпожи Фридовой. Не дожидаясь моего разрешения, она принялась их разглядывать. «Хроника королевской Праги», «Пражские истории и легенды», «Говорящая архитектура Праги». Вопросительно подняв брови, она выразила надежду, что я не вернусь больше к прежней ненужной учебе. Успокоив ее, что мне это и в голову не приходило, я извлек из-под кровати пилу и сурово объявил, что немедленно отправляюсь в полицию. Она удивленно заморгала и молча покинула мою комнату, не заметив, к счастью, отвратительного растения.
Было еще слишком рано, но мне хотелось как можно быстрее оказаться за дверью. Я решил, что пойду пешком. Панельные дома спали, палисадники на склоне ежились от холода, тротуары молчали. Я не торопился. Жизнь кипела только на шоссе, в окнах машин то и дело мелькали человеческие лица – размытые овальные пятна. В этом сомнамбулическом, едущем в неизвестность городе я был исключением: один-единственный пешеход, благонамеренный путник. Я даже позволил себе грех самолюбования: когда мимо просвистел энный автобус, я попытался взглянуть на себя глазами одного из тех бледнолицых, что были в нем заточены, – индеец в потертом пончо, торопящийся в сторону леса с пилой наперевес. Разумеется, этот человек двигается, но в сравнении со скоростью автомобилей кажется, будто он стоит на месте и только имитирует движение. Лентяй эдакий, думает бледнолицый. Может, он ждет, что к нему кто-нибудь присоединится? Да кто же решится на такое, если чудовище по имени Время гонится за всеми по пятам, разевая свою страшную пасть? Ведь Время всегда начинает с неторопливых – с тех, кто не поспевает. С тех, кто не сумел обогнать его. В своих недрах оно сбивает человека с толку и заставляет его идти в обратную сторону.
Я лелеял слабую надежду столкнуться в полицейском управлении с Розетой, но когда около десяти вошел в просторный кабинет начальника, там был только Олеярж. Даже не оторвав взгляда от экрана компьютера, он сделал мне знак садиться. За большими окнами с поднятыми жалюзи с зеленоватого неба тихо падали снежные хлопья. Тротуары покрывал белый ковер, который, впрочем, наверняка исчезнет еще до полудня. Из-за туманных испарений Святоштепанская башня казалась тоньше, чем на самом деле.
Я развернул газеты, скрывавшие пилу, и положил ее на колени. Причем нарочно задел зубьями о металлический стул, чтобы привлечь внимание полковника.
Ожидаемого мною воодушевления Олеярж не выказал, однако находка заинтересовала его настолько, что он велел исследовать ее в лаборатории. Когда пилу унесли, полковник протянул мне какие-то фотографии.
– Первая пришла в четверг, вторая в пятницу, а третья – только что.
Я взял снимки и внимательно их рассмотрел. Они были очень темными, но кое-где сквозь черноту проступали более светлые места, отливавшие красным. На первом фото не было видно почти ничего, разве что несколько кусков щебенки и три-четыре камешка, валявшихся на сухой земле. Определить их величину было невозможно. На заднем плане вздымалась грязная стена – оштукатуренная, то ли светло-коричневая, то ли цвета охры. На втором снимке, чуть более светлом, виднелось то же самое место, но объектив повернули немного правее. Два камешка с левого края первой фотографии отсутствовали, зато справа возникло синее пятно. Снимали поздно вечером или ночью, без вспышки. Третий кадр: то же место, но еще правее. Синих пятен на заднем плане прибавилось, особенно бросалась в глаза какая-то продолговатая туманность. Однако из-за недостатка света нельзя было понять, что это. Как и в первых двух случаях, фотограф плохо навел резкость. С самого края размазанную белесую кривую закрывало черное пятно. Оно было закругленной формы и занимало примерно шестую часть кадра.
Я пожал плечами.
– Скорее всего, еще одно предупреждение, адресованное на этот раз лично вам. Они тянут время, нагнетают напряженность, чтобы как следует припугнуть вас. Завтра и послезавтра непременно придут другие фотографии, и тогда вы наконец узнаете, что им надо.
– Со мной такого никогда не бывало, это впервые. Подозрительно. Как будто… А может, развлекается какой-нибудь сумасшедший. Например, тот старик, что звонил нам на прошлой неделе. Кажется, во вторник. Да, во вторник вечером. Он заявил телефонистке, что пропала какая-то диадема, и тогда она соединила его с нами, с отделом краж. Так он сообщил, что диадема пропала не у него, а у всех нас. Бессмыслица какая-то! Вопил в трубку, что он туда смотрит и что ее там нет, а под окнами у него в последнее время шатаются подозрительные люди, зато, мол, полицейского днем с огнем не сыщешь.
– Он сказал, что смотрит на что-то, чего нет? На диадему?
– Да. Всерьез к его словам относиться не стали, но фамилию и адрес зафиксировали, тем более что он об этом просил. Его пригласили сюда, однако он отказался покидать квартиру, хотя и живет совсем рядом.
Я предложил зайти к этому чудаку. Полковник не возражал, мне даже показалось, что именно на это он и рассчитывал. Наверное, ему не хотелось загружать такими мелочами своих людей. Записку с адресом я сунул в карман.
Наконец-то мне представился случай рассказать Олеяржу о нашей с Гмюндом гипотезе. Он щурился, сосредоточенно прислушиваясь к моим словам. Когда я закончил, он позвал из соседней комнаты секретаршу и попросил ее найти досье Пенделмановой. Мы молча ждали, полковник смотрел в окно и вытирал уши свернутым в трубочку платком. Когда девушка принесла досье, он раскрыл папку, глянул в нее и протянул мне. Лицо у него при этом было такое, будто он оказывает мне великую честь.
Я посмотрел на первую страницу. Так и есть. Инженер Пенделманова работала в мэрии целых тридцать лет и все время в одном и том же отделе – территориального планирования.
– Значит, я был прав, – в моем голосе прозвучало удовлетворение. – Никакой политики, сплошная архитектура.
– А мотив? – Олеярж глядел на меня сквозь облако сигаретного дыма. На его лице читались насмешка и недоверие.
– Его нам только предстоит определить. Так или иначе Ржегоржа и Пенделманову убил один и тот же человек, судя по всему – умалишенный, личность крайне опасная и любящая театральные эффекты. А между двумя этими убийствами он едва не искалечил Загира. Это тоже было одной из его драматических постановок.
– Вы вправду верите, что это мог сделать один человек? Вспомните, сколько препятствий пришлось ему преодолеть – ограждение на Нусельском мосту, лестница звонницы Святого Аполлинария, флагштоки перед Вышеградом.
– Не забудьте, что в его распоряжении был подъемный кран.
– Я помню о подъемном кране, но не могу взять в толк, почему его жертвы не сопротивлялись. Старуха, конечно, доставила ему меньше хлопот, чем Загир, который даже сумел описать нам свое похищение, но вот Ржегорж? Он был сильным как бык – и что же? Где он теперь? Его семья может похоронить только две эти несчастные ноги!
– Значит, действовала целая группа. Террористы, сектанты… или же те и другие вместе.
Полковник задумался.
– Может, вы и правы. Но тогда почему они не взяли на себя ответственность за убийства? Это необычно для террористов. На всякий случай я прикажу еще раз исследовать булыжники, которые бросили в окна Пенделмановой и Ржегоржу, а также письма, полученные Загиром.
Вот оно как. Значит, и Ржегоржу достался свой булыжник. Я вспомнил о том камне, что лежал у меня дома в столе. Изначально я не собирался говорить о нем, но теперь решил рассказать Олеяржу историю, происшедшую в Главовском институте. Правда, я не упомянул о Розете в окне здания и, разумеется, о животном на прозекторском столе. Я объяснил, что искал в институте своего знакомого, а злоумышленники выследили меня и воспользовались подходящим моментом, чтобы напугать.
Олеярж слушал меня, и взгляду него мрачнел. Потом он взорвался – мол, самодеятельность мне запрещена. Он выругал меня за то, что я ничего не сообщил ему прямо в пятницу, и наконец, немного успокоившись, велел принести булыжник в полицию, чтобы сравнить его с остальными. Устремив взгляд за окно, полковник обронил, что не желает иметь меня на своей совести.
Его озабоченность показалась мне искренней. Но кто знает – возможно, в ней таилась угроза.
Около полудня он поднялся и пригласил меня пообедать вместе внизу, в столовой. Я согласился. На раздаче я выбрал вегетарианское второе и гороховый суп. Молодая повариха почему-то наполнила мою тарелку до самых краев; я отметил, что она и еще одна девушка смеются надо мной. Когда я нес поднос, несколько ложек супа, конечно же, выплеснулось. Олеяржа мой выбор явно удивил; сам он супом пренебрег, зато заказал нам обоим пиво. Прежде чем заплатить, он с таким стуком поставил мою кружку на поднос, что я едва не выронил его из рук. Супа в тарелке осталось не больше половины. Из кухни шел пар, насыщенный ароматами тушеного мяса, в основном пахло чесноком и лавровым листом. Зал показался мне набитым до отказа. От волнения у меня задрожали руки, мне чудилось, что все отрываются от еды и следят за тем, как я с полным подносом неуверенно шагаю по скользким кафельным плиткам. Я буквально слышал, как утихает звяканье столовых приборов и как оборачиваются в мою сторону даже те, кто сидел ко мне спиной. У меня слезы навернулись на глаза, и голова закружилась, а из носу потекла кровь. Я стал заложником этой глупейшей ситуации.
Я задрал голову, но было уже поздно. Над верхней губой пробежала теплая струйка, и несколько капель упало в суп, оставив на поверхности густой жидкости три расплывшихся следа. Я заморгал, отгоняя слезы, вызванные кухонными испарениями. Я стоял в центре зала. Краешком глаза я заметил полковника, который как раз садился за пустой стол на другом конце помещения и махал мне. Кроме него, на меня никто не обращал внимания, я не увидел ни единого насмешника; с души у меня точно камень свалился, и уже куда более уверенно я двинулся в путь через зал.
И снова едва не выронил поднос. Справа, неподалеку от транспортера для грязной посуды, сидела Розета. За столом не было никого, кроме нее. Мне ужасно захотелось подсесть к ней, но демонстрировать свой неприличный нос я не отважился. Меня удивила ее внешность – она опять совершенно изменилась. Куда подевалось худое лицо, смотревшее на меня из окна Главовского института? Я видел полные щеки, толстую шею, плотно обхваченную воротником, мясистую спину, запихнутую в черную форменную сорочку, – в общем, поперек себя шире, как говорят в народе. Разве под силу кому-нибудь так быстро поправиться? Ее форма словно была ей мала, она сдавливала ее тело. Полицейский, плененный собственной униформой. Женщина, плененная собственным телом. Перед Розетой стояли одна глубокая и две мелкие тарелки. Все три были пусты. И еще три вазочки. Одна – почти пустая, а две полные. Ванильный пудинг с малиновым соком и взбитыми сливками. Первую вазочку она опустошила как раз в тот момент, когда я проходил мимо. Оглянувшись, я заметил, как она отодвинула ее в сторону и потянулась за второй. Вид у Розеты был несчастный. Я заставил себя идти дальше.
Лента транспортера скрипела, перекрывая шум голосов, грязные тарелки тряслись и позвякивали. Мне вдруг представилось, что все эти неаппетитные объедки, уезжающие в кухонное закулисье, исчезают в ненасытной утробе Розеты. Я быстро выглянул из окна, чтобы успокоить нервы видом высокого неба. В нем кружила стая воронов.
За едой Олеярж завел речь о молодых людях, пропавших на прошлой неделе. Их родители рассказали, что им было по семнадцать лет и что они учились в языковой гимназии – впрочем, довольно посредственно. В последнее время они очень сблизились, часто навещали друг друга, вместе ходили на концерты. Полиция, разумеется, предположила, что подростки сговорились и убежали из дома, но родственники с этой версией не согласились, потому что семейные конфликты, если таковые и случались, были мелкими. Тогда следователи решили, что речь идет о тайной поездке за границу, о которой родителям предстояло узнать лишь постфактум. Однако молодые люди не взяли с собой ни вещей, ни документов. Оба ушли одетые по сырой погоде, и тот, что прихватил скейтборд, сказал матери, что должен встретиться с приятелем на площадке под Новой Сценой. Домой он обещал вернуться до полуночи. Полиция все еще разрабатывала версию тайной поездки; Олеярж напомнил мне, какой популярностью совсем недавно пользовались путешествия в Амстердам.
Я возразил, что это относилось к временам, когда в Праге было не так-то просто достать наркотики. Он махнул рукой – мол, ему об этом известно, но надо же было продемонстрировать родителям, что полиция знает свое дело. А по правде говоря, следствие топталось на месте, сыщики надеялись, что мальчишки все-таки где-нибудь загуляли и объявятся в начале недели. Но они не объявились. Я понял, что, возможно, ошибся, когда несерьезно отнесся к их исчезновению.
Когда мы пили кофе, к нам подсел шумный человек в белом халате и яростно набросился с ножом на жесткую говяжью отбивную. Его черные сальные волосы отливали металлическим блеском, а кончики густых, старомодных и ухоженных усов того же цвета слегка загибались кверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41