В тот день меня ни свет ни заря разбудил телефонный звонок, это был директор нашей фирмы – во всяком случае, так он представился. Голос, правда, звучал несколько странно, как-то хрипло, но в остальном это был знакомый голос; а хрипоту я приписал простуде или перепою. Мне, мол, нужно срочно приехать, в проекте нового жилого массива, который мы вместе делали, обнаружилась серьезная ошибка. Нет, он выразился иначе – «постыдная». Или «бесстыдная», я толком не разобрал. Я оделся и вышел на улицу. Чтобы подойти к гаражу, мне нужно пересечь палисадник. И вот только я открыл ворота, как кто-то надел мне на голову мешок – и меня куда-то повезли. Наверное, я что-то вдохнул, когда хотел позвать на помощь. Там здорово воняло спиртом, это последнее, что я помню, потом я отрубился. Эти сволочи чего-то набрызгали в мешок.
– Было еще темно?
– Как раз начинало рассветать.
– Вы никого не заметили?
– Нет.
– А когда вы очнулись?
– Только в башне, хотя тогда я еще не знал, куда они меня отволокли. На голове-то у меня по-прежнему был мешок. Меня разбудила кошмарная боль в ноге. Сначала мне ее проткнули, но совсем худо стало, когда они начали протягивать веревку между сухожилием и костью. Я опять потерял сознание, потому что это было невыносимо. Помню только, что меня кто-то раскачивает. И еще удары, когда я бился о стены. Мешок с меня уже сняли, руки были свободны, но сделать я ничего не мог. Только закрывал ладонями лицо и голову и прощался с жизнью, сам себе вызванивая отходную. Я то терял сознание, то приходил в себя… а потом все вдруг кончилось. Я остался на колокольне в одиночестве, летал себе туда-сюда, а вокруг царила жуткая тишина. Колокол словно умолк – это потому, что я уже был глухим как пень. И тут меня кто-то хватает – смотрю, а это ангел-спаситель: вы машете руками и что-то говорите. А потом – снова обморок.
– Вы думаете, вас хотели убить?
– А вам как кажется?
– Скорее это похоже на предупреждение. Последнее предупреждение.
– Согласен. Я получил сотрясение мозга и перелом ребер, но если бы меня и впрямь собирались кокнуть, то времени у них для этого было навалом.
– Но каков мотив? Чем вы им помешали?
– Это было первое, о чем спросили меня Олеярж и Юнек. Откровенно говоря, понятия не имею. Зависть? Месть бывших владельцев нашей виллы? Мы отсудили у них дом и расстались врагами. Юнек собирается их прощупать, но мне кажется, что они тут ни при чем.
– Вы попались в ловушку, и заманить вас туда оказалось легче легкого. Похитители были в курсе того, как важна для вас работа. Они хорошо знают вас.
– Да, полковник тоже так сказал. Он подумал, что это могли сделать люди, связанные с конкурирующей проектной фирмой.
– А такая фирма есть?
– Ну вы даете! Да их только в Праге не меньше тридцати, и это не считая мелких. Конкуренция среди нас жуткая. Если бы не страх перед законом, мы бы давно друг друга перебили. Да кому охота остаток жизни проторчать в тюрьме? Тут поневоле призадумаешься.
– И все же – не увели вы у кого-нибудь из-под носа выгодный заказ?
– Опять же: вы не первый, кто задает мне такой вопрос, и не первый, кого я вынужден разочаровать. Не увел. Во всяком случае, за последний год. Мы работали над проектом жилого массива, и у нас было много помощников из других контор. Никто бы не осмелился нас тронуть.
– А ваши сотрудники? Вы с ними ладите?
– Еще бы! Я умею находить подход к людям. Вот вам мой рецепт: хвалить и льстить. Против этого никто не устоит.
– Вы говорили о своих подругах. Может, какая-нибудь из них замужем?
Мои слова заставили архитектора задуматься.
– Вижу-вижу, куда вы клоните, – сказал он. – Да они почти все замужние. А знаете, вашим коллегам-полицейским это и в голову не пришло. Хотя, с другой стороны, они предложили кое-что такое, до чего не удалось додуматься вам. Впрочем, вы не все знаете. Ведь есть еще два человека, которые получают письма, похожие на мои.
– Кто же это?
– Понятия не имею! Но когда тут были Юнек с Олеяржем, они об этом говорили. Сказали, что если меня так кошмарно отделали, то этим двоим придется выделить охрану.
– Но почему Олеярж скрыл это от меня?
– Очевидно, он вам не доверяет. А еще он упоминал эту обворожительную девицу, Вельскую. Ее задница – истинная гордость нашей полиции. Она как-то зашла навестить меня, но я тогда был еще не в лучшей форме. Обидно. Вот ей-то уж наверняка многое известно, поверьте мне на слово.
Загир на удивление проворно соскочил с кровати, дотянулся до костылей и подошел к столу. Выбрав одну из бутылок, он предложил мне открыть ее и выпить с ним за удачное сотрудничество. Жидкость (это оказался коньяк) он плеснул в два пластмассовых стаканчика. Проглотив ее, я пришел в то неестественное возбуждение, за которым у меня непременно следует спад. Поведал Загиру о своей незаконченной учебе в университете и выслушал историю его карьеры удачливого архитектора. Потом он снова вернулся к теме Розеты, ему хотелось узнать о ней как можно больше, его цель была совершенно ясна. Я возмутился; скорее всего, потому, что сам думал об этой девушке совсем иначе. Я ничего не хотел знать о ней – у меня не было на это права. Вторую порцию коньяка я не допил, отставил в сторону. Загир истолковал мой жест по-своему. Улыбнулся и сказал, что если у меня на Розету виды, то он мне путать карты не собирается. Я ужасно разозлился. Какие виды, о чем вы, обрушился я на него, а потом накинул плащ и уже по дороге к двери бросил – звоните, когда я зам понадоблюсь. Загир попытался остановить меня, но тут в палату ворвалась какая-то женщина, красавица, хотя и не без налета вульгарности. Густые рыжие волосы, широкий рот, фигура каскадами, точно барочный фонтан. Едва не сбив меня с ног, она бросилась Загиру на шею. Бананы, которые предназначались больному, упали на пол. Тут до меня дошло, что это вовсе не его жена, и я тихо выскользнул в коридор. Прежде чем дверь закрылась, я успел еще услышать их смех. Хотел засунуть руки в карманы, но обнаружил, что они болтаются у меня по бокам. Плащ был надет наизнанку.
Несколько дней мой телефон молчал, ни Гмюнд, ни Загир не давали о себе знать, и даже Олеярж не звонил. Непрерывно моросило, небо было затянуто тучами, и в окнах дома напротив постоянно горел свет. Тогда в церкви я простудился и потому лежал теперь в своей комнатке и на улицу не выходил. Горло у меня болело, из носу текло, в ушах стоял шум. Я читал при свете настольной лампы. Пытаясь с головой окунуться в труды Пекаржа о гуситском движении, отыскал главу о бесчинствах, сотворенных Желивским в Новом Городе. По спине у меня бегали мурашки – то ли от чтения, то ли от температуры.
Ноябрьский дождь все не прекращался, без зонтика нельзя было выскочить даже в магазин, не то, что добраться до Дяблицкой рощи. Зонта у меня не было. Мой макинтош киносыщика себя не оправдал, промокал он моментально.
Я попытался удвоить заботу о моих экзотических растениях, но те жили своей жизнью, и ничего, кроме регулярной поливки, им от меня не требовалось. Только виноградная лоза вела себя не так, как прежде. В последние дни стебелек пожелтел и больше уже не обвивался вокруг деревянной палочки, а лежал на земле, подобный трупику младенца. Листочки свернулись в трубочки, и на них появились белые пятна. Я решил, что виноград уже не жилец, но выбрасывать его не захотел – пусть засохнет окончательно.
Госпожа Фридова очень беспокоилась из-за того, что я несколько дней безвылазно сидел дома. Она заметила мою нервозность и то, что у меня вид человека, который способен заснуть только перед рассветом и очнуться от беспокойного сна около полудня. В конце недели, в пятницу, когда я, будучи не в силах подняться, лежал в постели, уставившись воспаленными глазами в белый потолок, она вошла ко мне в комнату с целой охапкой книг и заявила, что выбрала для меня самые свои любимые и что надеется вышибить клин клином – ей, мол, такое иногда помогает. Книги со стуком упали на стол, и госпожа Фридова удалилась.
Я заставил себя приподняться и протянуть руку к самой высокой из книжных стопок. Гораций Уолпол, «Замок Отранто». Я улыбнулся и небрежно раскрыл книгу на середине. Спустя несколько мгновений я вернулся к началу и углубился в чтение. Было утро. Внезапно квартирная хозяйка постучала в дверь и сказала, что несет мне ужин. Значит, наступил вечер. В комнате с самого утра так и горела лампа, я даже не обратил на это внимания. За окном стемнело, будильник показывал три четверти восьмого. Книгу я закончил. Поев, с интересом потянулся к остальным томикам. Клара Рив, «Старый английский барон»; Анна Радклиф, «Удольфские тайны»; Эдгар Аллан По, «Ангел необъяснимого»; Э. Т. А. Гофман, «Песочный человек»; Йозеф фон Эйхендорф, «Обманы осени». И еще немало других.
Эти книги меня излечили. Я бы преувеличил, сказав, что почувствовал себя бодро, как рыба в свежей воде, но в конце концов латимерия – тоже рыба, а я ощущал себя приблизительно как она. Я таки вышиб клин клином, и мне захотелось продолжить это занятие. Одевшись, я поехал в Новый Город, по которому соскучился за время болезни. На Карловой площади зашел в «Черную пивоварню», непрезентабельный кабачок, где иногда обедал. У стойки заказал грог, выбрал наименее грязный пластиковый столик и направился к нему. Там склонился над тарелкой супа какой-то пожилой человек. Глотнув горячего напитка, я машинально поднял глаза и осознал, что мой сосед – учитель Нетршеск.
Он улыбался, гадая, узнаю ли я его. Мы дружески поздоровались, причем мое приветствие оказалось более теплым, потому что я очень нуждался в общении, а лучшего собеседника в ту минуту и выдумать было нельзя. Но меня удивило, что он в одиночестве коротает тут воскресный день, и я спросил его про жену. Нетршеск рассмеялся и ответил, что я все такой же, каким был в болеславской гимназии. Потом, улыбнувшись наполовину виновато, наполовину иронически, он объяснил, что у него есть пятимесячная дочь и что иногда нервы его не выдерживают и от непрерывных детских воплей он сбегает сюда. Вид у старика был несколько растерянный. Его жена оказалась вегетарианкой, и ее не волнует, где именно он, приверженец традиционной чешской кухни, утолит голод.
Я вглядывался в его лицо, отыскивая следы дряхлости, но не находил их. Нетршеск почти не изменился с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз. Глаза за толстыми стеклами очков живо блестели, на щеках играл здоровый румянец, кривые, выдававшиеся вперед зубы были желтыми от табака – а значит, не искусственными. Будто читая мои мысли, он принялся уверять меня, что его брак вполне удался и что супруга тоже довольна. Она знала, за кого выходит. Старые холостяки с трудом отказываются от своих привычек. Многие принимают их с женой за дедушку с внучкой, а его дочку считают правнучкой. Говоря это, он вновь расхохотался. Он пригласил меня к себе – мол, должен же я убедиться, что все может сложиться неплохо даже в таких странных семьях, как его. Я не стал отнекиваться.
Он привел меня в неприметный многоэтажный дом на Вацлавской улице. Мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Двухкомнатная квартира с окнами во двор выходила на юго-запад, и Нетршеску это очень нравилось.
Встреча с госпожой Нетршесковой получилась неудачной. Из передней мы ступили в кухню с занавесками в цветочек, украшавшими нижнюю часть окон. Нетршеск надеялся застать жену здесь, но ее не оказалось даже и в соседней комнате, и тогда он окликнул ее. Она отозвалась из спальни. Он пригласил меня следовать за ним и приложил палец к губам в знак того, что малышка спит.
В спальне шторы были задернуты, и старого учителя подвело слабое зрение. Младенец не спал. Госпожа Нетршескова сидела в старинном кресле возле разостланной постели, держала ребенка на руках и кормила его грудью. Судя по выражению ее лица, она спорила сама с собой – то ли попросить мужа обождать, то ли срочно отложить ребенка в сторону. Дитя с удовольствием сосало молоко. Картина была изумительная, но смотреть на нее я не смел. Женщина робко улыбнулась и сказала, что подать мне руку пока не может. Я делал вид, что ничего особенного не происходит.
Нетршеск разволновался куда больше нашего. Он предложил мне сесть и составить компанию его жене, пока сам он сварит в кухне кофе. После этого он удалился, бросив меня на произвол судьбы. Мне страшно хотелось пойти за ним, чтобы не мешать матери и ребенку, но это выглядело бы как бегство. Я сел на краешек кровати.
Воцарилась тишина, прерываемая лишь звуками, которые издавал ротик малышки. Я был рад, что в комнате полутемно. Щеки у меня горели, и я страшно жалел госпожу Нетршескову, оказавшуюся по вине мужа в подобной ситуации. Я поглядывал на нее краешком глаза, но она, словно не замечая меня, улыбалась младенцу. Тогда я решился начать разговор. Сказал, что помню ее гимназисткой. Она ответила, что это вполне возможно, но что она меня не помнит, ибо ее интересовали старшеклассники, а не мелкотня. Но тут же, сообразив, как забавно звучит этот ответ, если учесть возраст ее мужа, снова растерялась. Чтобы дать ей время успокоиться, я принялся расспрашивать ее об учителях, которые преподавали в их классе, и рассказывать о своих. Она предложила, в память о нашей совместной учебе, перейти на «ты»: ее зовут Люция. Я представился полным именем, удивился уверенности, с какой его выговорил, и в душе поблагодарил за это Розету.
Несколько раз я взглянул на груди Люции, которые сияли в полумраке, точно две круглые лампы, и едва ли не силком притягивали мой взор. Меня поразило, какие они небольшие, хотя было видно, что они отяжелели и набухли. Сквозь белоснежную кожу просвечивали синеватые жилки. Она отняла головку ребенка от правой груди и приложила к левой.
На кончике соска, который только что сосал младенец, появилась белая капелька, она увеличилась и округлилась, однако не упала. В кухне засвистел чайник, раздалось позвякиванье чашек. Ребенок на мгновение перестал пить молоко, словно прислушиваясь. Прежде чем снова припасть к груди, он приподнял пухлую ручку и схватился за свободный сосок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41