– …не знаю, сколько месяцев я ее уже не видела, может быть, целый год. Она сильно постарела и вся сморщилась. На ней была надета нелепая лиловая шляпа. Она остановилась передо мной на тротуаре и сказала: «Как же ты похудела! Просто тростинка!» Я ответила ей: «Это потому, что у меня рак». И тогда она, немного скосив глаза, посмотрела на меня в ужасе и ляпнула: «Но тебе это очень идет!»
Все рассмеялись. Долорес тоже искренне хохотала, откинув голову назад. У Пако смех перешел в приступ кашля. С налитым кровью лицом он оперся ладонями о стол и наклонил голову вниз. Я остановился и посмотрел на небо. Тучи раскрывались, как огромный и тонкий занавес.
Вскоре появился Умберто Арденио Росалес. Его сонные глазки казались двумя угольками под распухшими веками, выглядевшими в тот день еще более толстыми, обвисшими и фиолетовыми, чем обычно. Умберто не принял душ и даже не переоделся. Он распространял вокруг себя несвежий запах, смешанный с сильным ароматом лосьона для бритья. Его редкие волосы были всклокочены, будто все еще наэлектризованные вчерашней грозой. В своей руке с заплывшими жиром пальцами он держал дорожную сумку.
После завтрака Исабель и Долорес ушли каждая в свою комнату, чтобы привести себя в порядок и собраться. В гостиной остался только Пако, разжигавший камин. Увидев Умберто, он пошел ему навстречу. Мне показалось, что издатель собирается его обнять, но то ли я ошибся, то ли у Пако просто не хватило смелости сделать это. Он остановился перед Умберто, глядя на него с таким выражением, как будто они давно не виделись. Тот опустил глаза и слегка покашлял. Я испугался, что Пако еще раз захочет продемонстрировать свой оптимизм и объявит Умберто, менее всего способному оценить его яростное сопротивление тоске, что «сегодня великолепный день». Но Пако не мог скрывать от этого измученного человека, что он поддерживал его тридцать лет: он был не в состоянии обманывать этого жалкого неудачника, связывавшего его с реальностью. Он не мог и не хотел делать этого.
– Дело – дрянь, Умберто. Мы с тобой прогорели. Нужно что-то делать, чтобы встать на ноги.
Умберто посмотрел на издателя в нерешительности, приоткрыл было рот, но не смог произнести ни слова. Своими воспаленными глазами он видел издателя неясно, словно сквозь пелену – как призрак, который можно изгнать с помощью заклятия. Пако много раз твердил мне о могуществе слов, и я хорошо это усвоил. Он знал, что Умберто хочет избавиться от него раз и навсегда. Я уверен, что если бы у Пако была возможность, он бы помешал этому, но было уже слишком поздно. Он мог только ждать, чтобы Умберто собрался со своими мыслями – всегда такими грубыми и скупыми.
– Я не могу уже упасть ниже, – немного запинаясь, сказал наконец Умберто. – Теперь настал твой черед. Твое издательство уже тебе не принадлежит, а входит в группу. Там все переделают – настолько, что через несколько месяцев ты не узнаешь каталог. С тобой перестанут считаться. Но это даже лучше – чтобы тебя совсем не видели. Ты будешь жалок: в твои-то годы – такое унижение! Вот так. А я уезжаю, пока не поднялись другие. Я не могу находиться в их обществе ни секунды больше.
Стоя один на кухне, я отложил работу, чтобы рассмотреть их. Невидимость, к которой стремился пес издателя и которая доставляла мне столько удовольствия, могла превращаться в муку, накатываясь в самый неподходящий момент. Умберто направился к двери, спотыкаясь о свою сумку, как будто он не мог избежать того, чтобы не создавать себе самому препятствий. Пако шел следом за ним. Он хотел было взять его за руку, но остановился.
– Отдохни, – говорил издатель, стараясь чтобы его голос звучал убедительно. Он натужно хрипел, изо всех сил пытаясь хоть немного смягчить свой повелительный голос. – Возьми несколько дней отпуска и расслабься. Я приеду проведать тебя в конце следующей недели. Посмотрим, что можно еще сделать.
Прежде чем они вышли в сад, мне удалось услышать ответ Умберто.
– Ничего, Пакито. Ничего уже нельзя сделать. А тебе лучше оставаться здесь. Найди себе какую-нибудь компанию. Полин бы подошла, но она слишком молода, да еще вдобавок спуталась с этим придурком. Поищи кого-нибудь еще. Не думаю, что когда-нибудь повторятся такие выходные. Те, кто приехал к тебе на этот раз, больше не появятся в твоем доме…
Я вышел в сад и видел, как они спускаются по склону по направлению к калитке. Мне вспомнилось письмо тридцатилетней давности, прочитанное мной прошлой ночью. Так же как шелковый халат, висевший за дверью ванной, как старая фотография моего отца рядом с его новым «гордини», как все увядающее и теряющее смысл, это письмо яркими вспышками нарисовало образы людей, шедших уверенным и небрежным шагом к своей гибели, к краху, неминуемо ожидающему каждого из нас. Я помнил это письмо почти наизусть, но его последние строки превратились для меня в зловещее предупреждение живущим: «…С нетерпением, волнением и надеждой жду Вашего ответа. Всегда к Вашим услугам, Умберто Арденио Росалес».
* * *
Выходные подходили к концу. Я подал обычный завтрак – с кофе и свежими газетами – гостям, не участвовавшим в раннем застолье с Пако. Фабио и Полин вышли вместе из ее комнаты, решившись наконец встретиться лицом к лицу с Умберто. Однако его уже не было – он вовремя уехал, чтобы избежать этой встречи. Вместо Умберто они застали Антона Аррьягу за его утренним возлиянием. Увидев, что его обнаружили, Антон залпом выпил содержимое стакана и похлопал себя по груди, как будто это была микстура от кашля. Он даже попытался изобразить на своем лице отвращение, как будто ему пришлась не по вкусу эта отвратительная, но, вне всякого сомнения, полезная жидкость.
– Мне нужно разогреться, – сказал он. – Меня всю ночь колотил озноб.
Тогда как Антону был необходимо утреннее виски, его жена, позавтракав лишь шампанским с устрицами, вероятно, жаждала выпить чашку хорошего кофе. Я поставил кофейник на поднос, чтобы в последний раз отнести ей. Проходя по саду, я поднял лицо вверх, чтобы ощутить слабое солнечное тепло. Тучи окончательно рассеялись, открыв дорогу холодному и прозрачному, как хрусталь, дню. Я вошел, не постучавшись.
Долорес Мальном собирала чемодан, который я столько раз носил под дождем в день их приезда. Мне казалось, что это было давным-давно: будто мое появление со свечами в особняке, буря, заставшая меня в дороге, первый ужин пореем и омлетом с укропом принадлежали к другому периоду моей жизни – периоду, когда мне нравилось скрываться и наблюдать за жизнью других, когда я был лишь сообщником своего отражения в зеркале.
Я поставил поднос на письменный стол. Долорес с улыбкой смотрела на меня, положив руки на бедра. Я с трудом выдержал ее взгляд, но не отвел своих глаз. Долорес была великолепна со своим жемчужным колье – для нее мир был грандиозным нескончаемым балом. Я тут же готов был построить для нее небоскреб, огромное мраморное здание, с ярким светом внутри, длинными диванами, миллионами подушек и единственным зеркалом – моим внимательным и преданным взглядом. По-видимому, Долорес почувствовала, что в моем воображении проносятся какие-то безумные идеи, потому что она подошла, не прекращая доброжелательно, но испытующе смотреть на меня. Когда она оказалась рядом, я с изумлением заметил, что не ощущаю страха. Я дрожал, как в лихорадке, но чувствовал себя удивительно свободным перед этой женщиной, стоявшей так близко, что наше дыхание смешивалось. Долорес очень нежно посмотрела на меня, как будто боясь напугать. Потом она бросила взгляд на поднос, оставленный мной на столе, и произнесла слова, которые я запомнил на всю жизнь и всегда старался быть их достойным:
– Напиток вечной молодости, как на Капри. Я всегда буду оставаться молодой, пока существуют такие мужчины, как ты. Ты хороший человек. Или я ошиблась в тебе, или ты сделаешь счастливыми многих.
– Ради вас я готов на все, что угодно, – ответил я без малейшего смущения, испытывая новое удовольствие в том, чтобы открывать ей свои чувства.
Долорес Мальном медленно подняла руку. У нее были бледные и очень длинные пальцы, без складок и пятен, как у восковой статуи. Она положила свою холодную, как лед, ладонь на мою щеку, но не погладила меня. Она задержала руку на несколько секунд, а потом, отстранившись, воскликнула веселым и любезным голосом, которым всегда говорила на людях:
– Ну что ж, закрой мне чемодан. Терпеть не могу заниматься этим. Мне всегда хотелось иметь сумку Мэри Поппинс.
По дороге в особняк я встретился в саду с Антоном Аррьягой, а войдя в главную дверь, увидел Полин, сидевшую за столом и державшую у губ большую чашку кофе с молоком. На ней было платье из кретона с большими голубыми и фиолетовыми цветами. Это было летнее платье с длинным рядом пуговиц впереди. Наверное, Полин надела его, чтобы соответствовать весеннему настроению Фабио. Но это платье было слишком легким для такой погоды: несмотря на то что Полин накинула на себя замшевый пиджак писателя и не выпускала из рук чашку кофе, ее губы стали того же оттенка, что и цветы на платье.
Пако сидел рядом с Полин и смотрел на нее, как будто это было единственно возможным для него занятием. По-видимому, ему было тяжело смириться со своим вынужденным одиночеством и бездеятельностью, на которые обрекала его старость. Пако уже не мог выбросить все за борт и отправиться на край света вслед за Полин. Такие, как она, уже не согласились бы отправиться с ним никуда. Должно быть, Пако была невыносима мысль, что уже ничто, даже его собственное тело, не давало ему времени, чтобы начать все сначала.
Они сидели одни в столовой. Полин пила маленькими глотками кофе, стараясь согреться. Казалось, будто она не замечает внимательного взгляда Пако. Увидев меня, она поздоровалась со мной улыбкой, наморщив нос и сощурив глаза. Я бы с удовольствием уселся тоже смотреть на нее, но мне пришлось пройти на кухню, чтобы привести там все в порядок. Я хотел покончить поскорее со своей работой в особняке и вернуться в город – домой, к своему одиночеству, хотя я подозревал, что оно уже никогда не станет прежним. Я возвращался другим человеком: более беззащитным, более слабым, чем несколько дней назад, когда, не слушая советов матери, противоречивших ее собственному поручению, я положил упаковку свечей в ящик на велосипеде и наперекор всему отправился в путь. Всего три дня назад я был убежден, что в этом мире могу надеяться только на собственную силу и упорство. Однако после этих выходных я перестал считать себя способным добиться любой поставленной цели. Все имеет свой предел.
Исабель Тогорес и Фабио Комалада спустились вместе со второго этажа. Оба несли свой багаж. Исабель прошла прямо на кухню, бросила на пол свою огромную сумку и слегка иронично посмотрела на меня. Я вспомнил нашу прогулку в поисках велосипеда, когда она посетовала, что никогда не имела достаточно мужества, чтобы отправиться в путешествие на «Эспаньоле». Я вспомнил также ту ночь, когда она увела Антона в свою комнату, чтобы любить его тайно от всех и от него самого. Сознание Антона было тогда настолько затуманено алкоголем, что, возможно, та ночь никогда для него и не существовала.
Возможно, в действительности вопреки теории моего все более ниспровергаемого учителя жизнь представляла собой накопление не сокровищ, а утрат. Однако Исабель Тогорес, как казалось, вовсе не была расстроена из-за несостоявшегося путешествия или любви. Она смотрела на меня так, как будто я ее чрезвычайно забавлял. На самом деле у писательницы на уме была совсем другая утрата, намного менее экзистенциальная, чем моя.
– Долорес и Антон подвезут меня на своей машине, – сказала она. – Мы отправимся, как только они будут готовы… но прежде мне хотелось бы заполучить обратно свои туфли.
Ее туфли! Парусиновые туфли, испачканные грязью! Должно быть, они остались на полке в кладовой, где я оставил их, вернувшись с прогулки. Бросив все, я выбежал из кухни, пулей промчался мимо возвращавшегося с огорода Фарука и проскочил в кладовку под строкой из Ибн Самрака. Как это могло случиться? Как это могло случиться со мной? В отчаянии я убедился, что туфли заскорузли до такой степени, как будто были сшиты из кожи старой коровы. Что я скажу Исабель? Что я их почистил, но они в результате необъяснимого химического процесса пришли в еще более плачевное состояние? Что Фарук накрыл их мешком с зерном и я не мог их найти вплоть до этого момента? Что на порезанном пальце у меня образовался нарыв и я не смог их почистить?
Через несколько минут я вернулся на кухню с туфлями. Исабель Тогорес по-прежнему была там. Я поставил туфли на стол, и мы оба уставились на них.
– Я совсем забыл о них, – сказал я, чувствуя, что краснею. – Мне очень жаль.
– Хорошо еще, что это были не трусы, – грубо пошутила она. – На них просто страшно смотреть.
– Если вы хотите, я еще могу попытаться…
– Нет, не надо. Выкинь их в мусор. Я купила эти туфли в Греции. Теперь у меня по крайней мере есть предлог вернуться туда.
Мне было очень стыдно из-за своей оплошности, но, по-видимому, столь различная судьба туфель Долорес и Исабель прекрасно демонстрировала разницу между этими женщинами. Нечто подобное и хотела сказать мне Исабель, когда в первый вечер своего пребывания в особняке вошла на кухню за стаканом воды и стала говорить мне о женщинах, оставляющих следы. Я взял туфли и, чувствуя неловкость из-за того, что соглашаюсь с Исабель, выкинул их в мусорное ведро.
Антон Аррьяга вынес вещи в сад. Я помог донести их до машины. Пако, с трудом доковылявший до калитки, как будто постарел не на один год, а на двадцать лет. Он обнял Долорес так, словно она была необходима ему, чтобы не упасть. Долорес провела рукой по волосам издателя. Освободившись наконец из его объятий, писательница обернулась ко мне. Она посмотрела на меня несколько секунд, взмахнула рукой в знак прощания и села в машину. Антон Аррьяга попрощался с нами той же замысловатой улыбкой, какой встретил меня в день своего приезда в особняк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25