Пако был прав. Меня так увлекла история, что я совсем забыл о времени. Курица с креветками была почти готова – оставались только некоторые детали, но первого блюда и десерта не было еще и в помине. Так как второе блюдо было достаточно тяжелым, я решил приготовить к нему гарнир из свежих овощей. На десерт я собирался подать ванильное мороженое, выложенное несколькими слоями в высоких стаканах, вперемешку с нарезанными фруктами (клубникой, киви, дыней и малиной). Я оставил курицу довариваться в кастрюле с томатным и чесночным соусом и пошел с корзиной в кладовку. Вернувшись, я разложил на столе принесенные мной овощи, необходимые для обеда. В спешке я принялся резать все с такой решительностью, которая привела бы моего отца в изумление. Когда я резал помидоры, мне в голову пришла мысль, что уверенность – это искусство принятия решений, казавшееся мне абсолютно чуждым, – зависела скорее от нехватки времени, чем от особенностей характера. Возможно, мой отец был человеком не столько решительным, сколько привыкшим импровизировать на ходу, и, по-видимому, искусство готовить – и даже жить (самое сложное из всех) – требовало принятия быстрых решений. От этой мысли у меня кружилась голова. Если это было действительно так, значит, для соблазнения женщины необходимо полагаться на непроизвольные порывы, а не на хитроумные планы. Зеленое и белое – раз! – куда придется. Не по этой ли причине девушки моих друзей смотрели на меня как на инопланетянина, незнакомого с обычаями этого мира? Неужели они считали меня столь воспитанным, добрым и замкнутым, что им даже в голову не приходило, что я мог бы неожиданно поцеловать их и сказать потом: «Извини, я не смог удержаться»? Может быть, чтобы открыть дверь, не нужно было предварительно стучаться? Где же была дверь, например, к Полин, такой недоступной и ускользающей? В глазах? Это была та дверь, которую нужно было истолковывать? Боже мой! Как можно было истолковывать дверь, которая смотрит на тебя с уверенностью в том, что ты инопланетянин?
Философия никогда не была совместима с физическим трудом. Когда некоторое время спустя, обессиленный, я позвонил в колокол, сообщая о том, что обед готов, указательный палец моей левой руки был перевязан внушительным бинтом. В остальном я не сделал великих открытий – впрочем, чего и следовало ожидать. Гости поспешили к столу: было уже поздно, а у городских жителей очень рано пробуждается аппетит. Обед удался на славу. Однако Антон Аррьяга продолжал пить виски, глядя на тарелку с видом глубокого отвращения. Казалось, будто перед ним не курица с креветками, а сложная алгебраическая задача, которую он не может решить. Он отказался и от гарнира, но все остальные настаивали на том, чтобы он попробовал ампурданское кушанье.
И тут случилось довольно неприятное происшествие. Я заметил, как Аррьяга быстро взглянул в окно, после чего, как вор-карманник, медленно и осторожно протянул руку к своей тарелке. Если бы я догадался о его намерениях, то сделал бы что-нибудь, чтобы этого не допустить. Издатель, с головой креветки в руке, рассказывал в это время о своей поездке в Гватемалу и о бесчисленных препятствиях, которые ему пришлось преодолеть, чтобы привезти оттуда кетцалей. Внимание всех было приковано к его рассказу. Только я видел, как Антон, неожиданно схватив со своей тарелки самый большой кусок курицы, кинул его в окно. Я хотел предупредить его, вытянуть руки, вскочить, чтобы помешать этому. Но все произошло так быстро, что я не успел ни открыть рта, ни подняться со своего места. Желая поскорее отделаться от еды, он не подумал о том, что окно было закрыто. Я беспомощно смотрел, как куриная грудка взлетела в воздух и ударилась о стекло, брызнув соусом на голову Долорес. Все с изумлением посмотрели на Антона, и за столом воцарилось внезапное молчание.
– Она выскользнула, когда я хотел подцепить ее вилкой, – гнусавым голосом сказал он.
– Хватит уже! – взорвалась Долорес. Она так резко подскочила со стула, что опрокинула его. – Я больше не могу, черт возьми! Я его ненавижу!
Долорес вышла из столовой, оставив после себя неловкую напряженность. Фабио Комалада в смущении оглядел всех по обыкновению растерянным взглядом. Издатель, все еще держа в руке голову креветки, пристально посмотрел на меня, как будто прося сделать что-нибудь. Исабель Тогорес отреагировала раньше меня.
– Иди за ней, – резко приказала она Антону.
Тот поднялся. Ему пришлось опереться руками на спинку стула, чтобы удержать равновесие. Антон представлял собой жалкое зрелище: он был совершенно пьян и едва держался на ногах. Я сказал, что буду подавать десерт, и пошел за мороженым. Когда я вернулся, Антона уже не было в комнате.
По окончании обеда, поставив на поднос мороженое Долорес и кофейник, я вышел в сад и направился к домику для гостей. В первый раз в жизни я вошел в чужое жилье, не постучавшись.
– Это я, – объявил я, проходя через гостиную.
Когда я вошел в спальню, Антон лежал на кровати с открытыми глазами. Он тяжело дышал, и его неподвижный взгляд был устремлен в потолок. Он не обратил на меня никакого внимания.
– Это я, – неуверенно повторил я: философия, из-за которой я порезал палец, начинала уже ослабевать во мне.
В этот момент из ванной донесся голос Долорес. Она просила, чтобы я вошел. Писательница лежала в ванне. Занавеска, покрытая паром, мешала мне видеть Долорес, но ее высовывавшиеся ноги лежали на бортике ванны, как два маленьких костлявых зверька, Я поставил поднос на столик.
– Я принес вам кофе и десерт. Будет очень жаль, если вы его не попробуете. Я приготовил мороженое с фруктами.
Она поблагодарила меня и продолжала лежать неподвижно, не говоря больше ни слова. После невыносимого молчания я услышал, как она шмыгает носом.
Может быть, она опять плакала. Или же, напротив, лежала в ванне, спокойная и невозмутимая, совершенно забыв, что я стою по другую сторону занавески. Я постоял несколько секунд, не зная, что сказать. Не придумав ничего другого, я направился к двери.
В этот момент писательница окликнула меня по имени. Я резко остановился. Оттуда я видел Антона Аррьягу, лежавшего на кровати. Он лежал все в том же положении, устремив свой взгляд в потолок. Вопрос Долорес пронзил меня со спины, как копье.
– Ты был когда-нибудь с женщиной?
Я хотел уйти от вопроса, но, несмотря на то что мне обычно легко это удавалось, я так и не нашел подходящего уклончивого ответа.
– Нет, – покорно ответил я.
– Это самая трудная наука, и в этом твой учитель не может тебе помочь.
В тот момент я подумал, что Долорес Мальном права: в том, что касалось женщин, Пако не мог ничего сделать для меня; я должен был сам научиться не робеть перед их неясными желаниями и не бояться своих. Я должен был научиться, окончательно и без помощи кого бы то ни было, не испытывать перед ними оцепенения или позывов к бегству. Также я подумал о том, что умру одиноким и целомудренным, как отшельник, прежде чем смогу обнять за талию хоть одну женщину.
К счастью для меня, Долорес Мальном глубоко ошибалась.
В час сиесты в доме снова водворился покой. Умберто Арденио Росалес решил помешать Полин прохлаждаться или любезничать с Фабио, пока он сам работает над рассказом, поэтому после кофе он заставил ее встать из-за стола и заперся с ней в ее комнате. Исабель Тогорес и Фабио Комалада остались в компании Пако. Он достал бутылку арманьяка и коробку гаванских сигар, по-видимому, расположенный подольше посидеть за столом. Я убрал грязную посуду и налил еще один кофейник, а также принес сушеные фрукты и шоколадные конфеты. Потом, вспомнив, что собака издателя – совершенно равнодушная к присутствию незнакомцев – жила в добровольном изгнании где-то в саду, я пошел покормить ее. Я долго искал собаку по всему саду. Наконец я нашел ее в кладовке Фарука, лежащей на куче опилок. Рядом с ней стояла пустая глиняная миска. Марокканец, сидевший на камышовом стуле, ел за верстаком, где обычно работал. Он ел не из тарелки, а прямо из пластикового судка.
– Осталась курица с креветками, – сказал я ему. – Хочешь, я тебе ее принесу?
Фарук поблагодарил меня улыбкой, однако отказался. Он указал вилкой на содержимое судка:
– У меня есть гостинец от Йоланды.
Это была жена Фарука, полная молодая женщина из Малаги, имевшая от него двоих детей. Мне понравилось, что Фарук считал гостинцем еду, которую жена готовила ему каждый день. Это было частью той вежливости, с которой он обращался со всем в этом мире, – той вежливости, не позволившей ему взглянуть на нас во время аперитива. Фарук в отличие от меня избегал быть наблюдателем, как будто вмешательство его взгляда могло нарушить естественный ход событий. Всем нам, привыкшим смело наблюдать друг за другом, казалось шокирующим и даже неприятным, что марокканец старался не вмешиваться в чужую жизнь даже в саду, где не было никаких ограждений. Наверное, это заставляло нас чувствовать себя слабыми и беззащитными. То, что Фарук проходил мимо, не замечая нас, означало, что наше присутствие в мире было не так уж необходимо.
– Ты нашел себе довольно скучную компанию, – сказал я, указывая на собаку, с неподражаемым равнодушием лежавшую на куче опилок и поднимавшую на меня свои глаза. – Я еще никогда не видел более безразличного существа.
– Хорошая собака, – ответил мне Фарук. – Смотри.
Он вышел из кладовки и встал на четвереньки на газоне.
– Иди сюда, встань так же.
Несколько смущенный, я подошел к марокканцу и тоже встал на четвереньки. Фарук приблизил нос к земле. Я сделал то же самое. Мы посмотрели друг на друга. Для этого мы подняли глаза, так же как это делала собака.
– Видишь. Теперь перед нами нет горизонта – только земля. Люди держат голову слишком высоко. Там все запутано. А собака нет. Она нюхает наши следы. Она знает, где мы ходим и где находятся вещи. Больше ей ничего не нужно. Она очень спокойная.
Это коренным образом противоречило одному из моих самых сильных желаний. Я решил возразить.
– В детстве я мечтал летать. Даже теперь иногда мне снится, что я летаю. По-моему, это вовсе не так уж плохо.
Вдыхая запах травы, я ощущал смесь различных ароматов. Казалось, что электрические разряды грозы еще остались в этой земле, искрясь в слое перегноя. Однако я чувствовал себя неплохо в таком положении. Я посмотрел наверх и представил свою голову парящей высоко в небе, как шар, с которого все хорошо видно.
– Летай, если хочешь, – заключил Фарук. – Но ты должен все-таки опускаться на землю, чтобы отдохнуть. Птицы Пако много болтают, потому что они глупы. А эта собака – лучшая компания.
Когда я уходил, он снова принялся за еду. Наше представление не произвело на собаку ни малейшего впечатления. Она даже перестала поднимать глаза, чтобы смотреть на нас. Продолжительно зевнув, собака погрузилась в дремоту, больше походившую на полное равнодушие, чем на невозмутимость мудреца. Может быть, Фарук и был прав, но я уже отчетливо понимал, что никогда не смогу быть таким, как он. Меня больше привлекала безудержная жажда издателя, отчаянная ненасытность, с которой он стремился все увидеть и попробовать. В то время я считал, что жизнь – настоящая жизнь – представляет собой постоянное удовлетворение всепоглощающей жажды, а не бесконечный отдых, – им в любом случае можно будет насладиться вдоволь, когда придет время.
Погруженный в эти размышления, я обошел дом, направляясь к двери на кухню. Для этого я должен был пройти мимо бывшего хлева, где теперь находился кабинет издателя. Сейчас там должны были сидеть Умберто Арденио Росалес и Полин и работать над рассказом. Однако когда я проходил мимо одного из окошек, неожиданно мне бросилась в глаза ошеломившая меня картина. Я невольно отступил назад, поддаваясь инстинктивному порыву получше вглядеться в смутный образ.
Писатель лежал в постели вместе с секретаршей. Он наслаждался ею до такой степени единолично, что его движения казались скорее конвульсиями агонии, чем порывами страсти. Полин лежала лицом вниз с безучастным видом, а одна из ее рук, свесившись, касалась пола. Кончиком безымянного пальца она рассеянно водила по очертаниям облицовочных плиток. В этот момент ее блуждающий взгляд встретился с моим. Мое присутствие никак не отразилось на выражении ее лица, не сделало его более осмысленным. Она посмотрела на меня, как смотрят на картину, не вызывающую никаких эмоций. Покорная пассивность Полин, делавшая ее похожей на собаку издателя, привела меня к мысли, что привлекавшая Фарука невозмутимость была не столько жизненной позицией, основанной на спокойствии, сколько фаталистическим отказом от надежды на чью-либо помощь. Выражая это более образно, равнодушие Полин очень походило на покорность мулиц, привыкших к тяжелой ноше и настолько окаменевших от страдания, что даже ударами палки нельзя вывести их из этого оцепенения.
– Ты не должна позволять, чтобы с тобой плохо обращались, – еле слышно повторил я, надеясь, что она прочитает эти слова по моим губам.
Потом, охваченный глухой яростью, душившей меня, я ушел на кухню. Привыкший компенсировать свое бессилие лихорадочной работой, я принялся готовить фарш из свинины для котлет и пирожки с треской. Я собирался подать их тогда, когда кто-нибудь из гостей захочет перекусить. Готовя фарш, я обдумывал меню для ужина. В первый раз я работал, раздраженный тем, что вынужден это делать. Меня приводила в ярость мысль, что день должен пройти с надлежащей безмятежностью, а ужин – что бы ни произошло – должен быть подан вовремя, как будто важнее всего было поддерживать видимость благополучия, становившегося все более и более фальшивым.
– Отлично, – сказал Пако, вошедший на кухню с рюмкой арманьяка в руке. – Хоть кто-то выполняет свои обязанности. Что ты приготовишь на ужин?
Я посмотрел на него с большим неудовольствием. Он тотчас это заметил и вскинул голову, как обвиняемый, неспособный на раскаяние, горделиво и насмешливо собирающийся выслушать приговор.
– Суп с тимьяном и рис с каштанами, – ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25