https://wodolei.ru/brands/Bravat/
Майор сидел за своим письменным столом совершенно трезвый и отдохнувший. С некоторой важностью он просматривал бумаги.
Майор указал Хансену на стул и продолжал копаться в бумагах.
– Садитесь, садитесь, Хансен… Да, скажите-ка мне, знаете ли вы некоего Гартмана? Вильгельм Гартман… Вы когда-нибудь слышали это имя?
«Вилли Гартман! – Хансен почувствовал, как сразу же пересохло в горле. – Только хладнокровие, – думал он, – только спокойствие! Что это все означает? Испытание? Подозрение? Или провокация?» За все три года опасность ни разу так не была близка. Взглянул на руки: жилки на руках набухли. Это состояние продолжалось какую-то долю секунды. Почувствовал твердый взгляд Коллинза.
– Вильгельм Гартман… Знал когда-то такого, и даже хорошо, хорошо знал…
Коллинз шуршал листками телеграмм, что-то разыскивая.
– Прибыл он из Берлина и выступал со всяким политическим вздором перед рабочими. – Коллинз вдруг утратил бюрократический тон. Да какие основания у него не доверять Хансену? Потом вспомнил разговор с полковником Рокком и его предупреждение: «В нашем деле подозрительны все. Это основное правило…» У него было неприятное чувство, когда он читал эту телеграмму из Франкфурта… И страх. Хансен смотрел на него испытующе.
– Так в чем дело? Я-то тут при чем?
Коллинз сделал над собой усилие и продолжал бесстрастно:
– Этот Гартман арестован. Сейчас им занимается Шукк. Пока никаких результатов. Главное управление отдало распоряжение, чтобы вы, Хансен, занялись им лично.
Хансен молчал. В глазах у Коллинза ирония.
– Они, видите ли, чего-то там ждут от всего этого.
Хансен ответил равнодушно:
– Пусть думают что хотят. – Ему ужасно захотелось окончить этот разговор. И выйти на воздух. И побыть одному.
– Выезжайте сейчас же в Нюрнберг, – сухо сказал Коллинз. – Сейчас же… И займитесь этим человеком.
Дичь и охотник
Хансен оглядел комнату. Здесь обычно допрашивали сотрудники военной полиции. По пути в Нюрнберг Хансен многое обдумал и сейчас великолепно понимал, что встреча с Вильгельмом Гартманом будет самым тяжелым испытанием в его жизни. Ему было ясно, что те допросы, которые предварительно вел Шукк, не что иное, как фарс. На самом деле их интересовал он, Хансен. И полковник Рокк и другие офицеры из главного управления привыкли подозревать всех, его же «преданность» они вообще ни в грош не ставили. За прошедшее время – почти три года – Хансену не всегда удавалось так все организовать, чтобы частые провалы агентов объяснялись вполне естественными причинами. Иногда устраивались извне несчастные случаи. Два или три раза Хансену лишь с большим трудом удавалось убедить майора, что осечка вызвана ошибками самого агента. Коллинз и сам размышлял перед каждой очередной поездкой в главное управление, а таких поездок было немало. Правда, это объяснялось не только его стремлением проникнуть в суть происшедших событий. Дело обстояло проще. Майор очень хотел быть на хорошем счету у генерала. К тому же ему действительно очень хотелось, чтобы его работа была замечена наверху. И в первом и во втором Хансен был абсолютно уверен. Он знал также: Коллинз сочтет совершенно невероятным, что его лучший человек, которого он сам выбрал и обучил, окажется в чем-то ему неверным. Полковника Рокка обмануть будет намного труднее, это было ясно. И так же ясно было и то, что отношения между главным управлением и Вюрцбургом резко обострились за последние недели.
Инстинктом охотника, ставшего на этот раз дичью, угадывал Хансен – тут-то и лежит главная опасность. Возможно, даже очень правдоподобно, что полковник Рокк вовсе и не подозревает самого Хансена, а имеет в виду весь Вюрцбургский центр в целом.
Как следовало из телеграммы, полковник Рокк, арестовав коммуниста Гартмана и узнав, что тот знаком с Хансеном, использует подвернувшуюся возможность, чтобы испробовать свои психологические тесты. Это было естественно, это вытекало из всех воззрений полковника на подобные дела. Таков был враг Хансена, его поле битвы, его силы.
…Хансен осмотрел стол. Четыре мощные лампы перед столом направлены на то место, которое через несколько минут займет Гартман. Тут же на столе имущество Гартмана, отобранное при аресте: наручные часы, связка ключей, обручальное кольцо, бумажник, разные бумаги, маска с длинной трубкой. Детская игрушка… И это было все. Хансен поставил на стол один из двух микрофонов и просчитал:
– Один… два… три… четыре… пять…
В динамике раздалось:
– Благодарю вас, сэр. Все о’кэй.
Хорошо… С этим покончено… Он готов. Хансен бросил взгляд на часы – время его не интересовало, он даже не запомнил, который был час, – и вышел в соседнюю комнату, где военный техник возился с магнитофоном.
На стене комнаты, где должен был происходить допрос, было укреплено огромное квадратное зеркало. Отсюда это зеркало выглядело как чистое и прозрачное окно. И тот, кто подвергался допросу, и тот, кто вел допрос, будут отсюда видны как на ладони. У этого окна остановился Хансен. Техник повернулся к нему.
– Как, сэр, приказать, чтобы ввели его?
Хансен кивнул. Солдат нажал на клавишу. Через минуту в дверях показался военный полицейский в каске и рядом с ним Гартман. Полицейский указал на стул перед письменным столом, а сам застыл у двери.
Гартман огляделся и сел на стул. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Много старше, чем Хансен его помнил. Он почувствовал, как забилось у него сердце. Впервые в жизни… Прислонил лоб к окну и так стоял, ощущая холод зеркального стекла.
Техник поднял голову.
– Готово, сэр?
Хансен, не оборачиваясь, ответил:
– Дайте ему еще пару минут.
Техник откинулся в кресле, достал сигарету. Хансен все смотрел и смотрел через окно.
«…Гартман… Вильгельм Гартман… Помнишь ли ты, как мы вдвоем погибали там, в Сталинградском котле. Два несчастных пехотинца «преславной шестой армии». Помнишь, нас назначили в дозор, и ты протянул мне листок бумаги. Пропуск в жизнь… Ты только посмотрел на меня. Твои глаза горели на исхудавшем лице. А когда я тебе вернул пропуск и кивнул, тогда наша дружба победила многое, очень многое… Победила навсегда.
В сожженном цеху мы в кровь обдирали руки о ржавое листовое железо, ты помнишь те дни, Гартман, старый дружище? А то серое ноябрьское утро, когда я «дошел»: обессиленный голодом, в озлоблении швырнул в угол молоток, еще минута, и я ушел бы из цеха навсегда. Разве не мало людей поглотил тогда черный рынок, спекуляция, уголовщина? Тогда ты достал свою сумку. Две морковки были в сумке – твой «рацион» на весь день. Ты положил их на лист железа и подтолкнул ко мне. Я руку твою помню, Гартман!.. А помнишь ли маленькую комнатку на Меллендорфштрассе в районе Лихтенберга. Электрический свет исчезал тогда часто и надолго. Печь беспрестанно гасла, иногда ее нечем было разжечь… Мы зажигали старую керосиновую лампу, и в ее свете твое дыхание клубилось в холодном воздухе комнаты. В то время мы еще копались на пустовавших полях. Лопатами, что постоянно гнулись. Черные тени легли под твоими глазами. Но глаза твои горели прежним огнем. Глаза твои были самой живой, самой убеждающей демонстрацией, наглядным пособием, что ли, к твоим лекциям, трезвым, но устремленным к звездам лекциям. Всегда на твоем столе лежали брошюры, карандаши и блокноты, а стол был стар и хром, и крышка его была когда-то кем-то до нас изрублена.
Помнишь, дружище, как в комнату вошла Эдит?… Два кусочка хлеба с повидлом она несла на тарелке. Манфреду тогда было только несколько недель… Ты взглянул на кричащий, плачущий сверток в углу и положил назад свой кусок хлеба. А я уже съел свой чуть не весь… Весь вечер я не мог смотреть тебе в глаза. В те дни я и стал коммунистом…»
– Не пора ли, сэр?
Хансен сделал нетерпеливый жест рукой.
– Сейчас, сейчас…
Маска
По ту сторону окна-зеркала Гартман поднял голову. Его взгляд привлекла маска для плавания, лежащая на столе. Он уже зная, что это было «убедительное вещественное доказательство» его «диверсионной деятельности».
«Манфред, – подумал Гартман, – долго придется тебе ожидать обещанного подарка».
А мысли Хансена были все еще далеко. Перед его глазами кладбище в тот день, когда они похоронили Эдит. У могилы собрались товарищи, друзья. Потом все ушли. Остались только трое: Гартман, Манфред и он. Манфреду было тогда уже десять лет. Тяжело было смотреть на мальчика. Гартман обнял его за плечи и повел между могилами к выходу. Он помог им перенести это тяжкое горе…
Техник вновь потерял терпение. Он кашлянул. Хансен быстро повернулся. Казалось, он был полон энергии: больше оттягивать нельзя.
– Начинаем! – сказал Хансен и вошел в комнату, где сидел Гартман.
Техник нажал на клавишу, и кассеты магнитофона пришли в движение.
Гартман вскочил со стула, когда увидел Хансена. Он посмотрел на него так, будто увидел привидение. Его лицо стало беспомощным. Затем он понял, в чем дело, и тяжело опустился на стул.
Хансен перелистал бумаги, лежащие на столе, и стал задавать вопросы холодным, ровным голосом. На большинство вопросов Гартман вообще не отвечал, на некоторые только отрицательно качал головой. И тогда Хансен укоризненно заговорил:
– Возьмите себя в руки, господин Гартман. И оставим чувства для лучших времен, если вам вообще можно надеяться на эти лучшие времена… Вы, вероятно, узнаете меня, господин Гартман?
Гартман устало наклонил голову.
– Вспоминаю… Вы тогда выдавали себя за коммуниста… Но были только предателем. Сейчас это для меня ясно…
Голос его прозвучал враждебно. Но это был такой знакомый голос. Голос старого друга. Хансен на мгновение закрыл глаза. Потом сказал холодно и совершенно безучастно:
– Отвечайте на мои вопросы. Больше ничего. Кто послал вас в Нюрнберг?
Гартман ответил коротко:
– Об этом меня уже спрашивал ваш предшественник. Это все сплошное безобразие. Я рабочий и говорил с рабочими. Это все. Для этого меня не нужно было кому-то посылать.
– Все? – Лицо Хансена было совершенно холодно. Он наконец-то полностью взял себя в руки.
– Вы были посланы, Гартман. Не забывайте, мы напрактикованы в этих делах. Почему вы не хотите признать хотя бы того, что являетесь орудием, только орудием? Инструментом…
– Если в этой комнате и находится какой-либо инструмент, то только вы, господин следователь!
Хансен прищурил глаза.
– Это наглость, господин Гартман. Не забывайте, что вы арестованы военной полицией. Ваше положение кажется мне прескверным…
– А вот мне кажется, что ваше положение хуже, господин следователь!
Неплохо парировал старый приятель! Внутренне Хансен даже улыбнулся.
– Гартман, ведь вы интеллигентный человек. Вы сможете сделать у нас отличную карьеру. И единственное, чего мы от вас хотим: учтите свои шансы. Разве мы требуем очень многого?
Гартман улыбнулся плотно сжатым ртом.
– Благодарю вас… Конечно, я был в свое время дураком, посчитав вас коммунистом. Но я не полный идиот. Думаю, такой ответ вас вполне устраивает.
– Но это просто нелепо! – Голос Хансена зазвучал дружелюбно. – Идиот или не идиот, этим мы сейчас не занимаемся, Гартман! На Западе лучше дело обстоит с идеями, на Западе лучшие перспективы, уж это слово вы хорошо понимаете. Но, видно, нужно время, чтобы все это поняли.
Хансен замолчал, а Гартман сказал, наклонив голову чуть набок:
– Парень, парень! Ты еще хотел когда-то переделать весь мир!..
Хансен вскочил на ноги, будто возмущенный этим ответом.
– Бросьте ваши шуточки! Извольте точно отвечать на мои вопросы. Вы сами препятствуете тому, чтобы с вами говорили человеческим языком. Хорошо, у нас есть и другие возможности.
Он взял со стола трубку для подводного плавания, будто забавляясь, провел по ней ладонью. Потом направил безобидную вещицу в лицо Гартману.
– Это было найдено в ваших вещах, Гартман. Трубка…
В глубине сознания Гартман нашел этот вопрос забавным. Он даже подумал: «Знал бы ты, подлец, что ты держишь в руках!»
– Да это детская игрушка, – сказал он громко.
– Вы в этом уверены?
Хансен встал и обошел стол кругом. Ему трудно было выносить взгляд Гартмана.
– С такой трубкой умелый человек может проплыть под водой значительное расстояние. К примеру, вблизи установок военного значения.
Гартман разозлился.
– Эту чепуху мне говорил и ваш предшественник.
Хансен швырнул трубку на стол.
– Послушай, ты! Это тебе просто так не сойдет, это твое упрямство… Да мы можем за военный шпионаж дать тебе два года отсидки, а то и больше!
Хансен изнемогал. Там на стуле сидел его самый близкий друг, заменивший его Манфреду отца. И в то же время малейшая ошибка с его стороны – и он погиб. Но и это не все… А его задание? Кто, кроме него, сможет достать эти проклятые планы операции «Е»? Но и жизнь Гартмана в величайшей опасности! А Манфред? Он будет совсем одинок… Может быть, как раз в этот момент прозвучал голос Гартмана:
– Мне жаль только того мальчика, для кого куплена эта игрушка…
Хансен услышал свой голос как будто бы со стороны:
– Мальчик? Какой мальчик? Мальчик из Федеративной республики? Или оттуда?
– Лучше не спрашивайте, господин следователь…
Хансен почувствовал, что его силы иссякли. Он стал искать способ прекратить допрос. Но потом понял: он должен вести этот допрос до конца, на то есть очень важные основания. Это не Гартмана проверяют. Проверяют его, Хансена. И вполне вероятно, что за зеркалом-окном стоит сейчас кто-нибудь из управления и следит за каждым его словом, за каждым жестом. А кто это может быть, кроме полковника Рокка? Нет, нужно продолжать, нужно продолжать…
– Так что это за ребенок? Откуда? Откуда он?…
Гартман поднял голову так угрожающе, что военный полицейский бесшумно подошел к нему сзади и стал за его стулом.
– Со мной вы можете делать, что вам угодно, господин следователь! Но у мальчика с вами нет никаких дел!
«Промывка мозгов»
Эта последняя фраза Гартмана прозвучала еще один раз, в кабинете генерала во Франкфурте. Все остальное не интересовало полковника, и он выключил магнитофон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Майор указал Хансену на стул и продолжал копаться в бумагах.
– Садитесь, садитесь, Хансен… Да, скажите-ка мне, знаете ли вы некоего Гартмана? Вильгельм Гартман… Вы когда-нибудь слышали это имя?
«Вилли Гартман! – Хансен почувствовал, как сразу же пересохло в горле. – Только хладнокровие, – думал он, – только спокойствие! Что это все означает? Испытание? Подозрение? Или провокация?» За все три года опасность ни разу так не была близка. Взглянул на руки: жилки на руках набухли. Это состояние продолжалось какую-то долю секунды. Почувствовал твердый взгляд Коллинза.
– Вильгельм Гартман… Знал когда-то такого, и даже хорошо, хорошо знал…
Коллинз шуршал листками телеграмм, что-то разыскивая.
– Прибыл он из Берлина и выступал со всяким политическим вздором перед рабочими. – Коллинз вдруг утратил бюрократический тон. Да какие основания у него не доверять Хансену? Потом вспомнил разговор с полковником Рокком и его предупреждение: «В нашем деле подозрительны все. Это основное правило…» У него было неприятное чувство, когда он читал эту телеграмму из Франкфурта… И страх. Хансен смотрел на него испытующе.
– Так в чем дело? Я-то тут при чем?
Коллинз сделал над собой усилие и продолжал бесстрастно:
– Этот Гартман арестован. Сейчас им занимается Шукк. Пока никаких результатов. Главное управление отдало распоряжение, чтобы вы, Хансен, занялись им лично.
Хансен молчал. В глазах у Коллинза ирония.
– Они, видите ли, чего-то там ждут от всего этого.
Хансен ответил равнодушно:
– Пусть думают что хотят. – Ему ужасно захотелось окончить этот разговор. И выйти на воздух. И побыть одному.
– Выезжайте сейчас же в Нюрнберг, – сухо сказал Коллинз. – Сейчас же… И займитесь этим человеком.
Дичь и охотник
Хансен оглядел комнату. Здесь обычно допрашивали сотрудники военной полиции. По пути в Нюрнберг Хансен многое обдумал и сейчас великолепно понимал, что встреча с Вильгельмом Гартманом будет самым тяжелым испытанием в его жизни. Ему было ясно, что те допросы, которые предварительно вел Шукк, не что иное, как фарс. На самом деле их интересовал он, Хансен. И полковник Рокк и другие офицеры из главного управления привыкли подозревать всех, его же «преданность» они вообще ни в грош не ставили. За прошедшее время – почти три года – Хансену не всегда удавалось так все организовать, чтобы частые провалы агентов объяснялись вполне естественными причинами. Иногда устраивались извне несчастные случаи. Два или три раза Хансену лишь с большим трудом удавалось убедить майора, что осечка вызвана ошибками самого агента. Коллинз и сам размышлял перед каждой очередной поездкой в главное управление, а таких поездок было немало. Правда, это объяснялось не только его стремлением проникнуть в суть происшедших событий. Дело обстояло проще. Майор очень хотел быть на хорошем счету у генерала. К тому же ему действительно очень хотелось, чтобы его работа была замечена наверху. И в первом и во втором Хансен был абсолютно уверен. Он знал также: Коллинз сочтет совершенно невероятным, что его лучший человек, которого он сам выбрал и обучил, окажется в чем-то ему неверным. Полковника Рокка обмануть будет намного труднее, это было ясно. И так же ясно было и то, что отношения между главным управлением и Вюрцбургом резко обострились за последние недели.
Инстинктом охотника, ставшего на этот раз дичью, угадывал Хансен – тут-то и лежит главная опасность. Возможно, даже очень правдоподобно, что полковник Рокк вовсе и не подозревает самого Хансена, а имеет в виду весь Вюрцбургский центр в целом.
Как следовало из телеграммы, полковник Рокк, арестовав коммуниста Гартмана и узнав, что тот знаком с Хансеном, использует подвернувшуюся возможность, чтобы испробовать свои психологические тесты. Это было естественно, это вытекало из всех воззрений полковника на подобные дела. Таков был враг Хансена, его поле битвы, его силы.
…Хансен осмотрел стол. Четыре мощные лампы перед столом направлены на то место, которое через несколько минут займет Гартман. Тут же на столе имущество Гартмана, отобранное при аресте: наручные часы, связка ключей, обручальное кольцо, бумажник, разные бумаги, маска с длинной трубкой. Детская игрушка… И это было все. Хансен поставил на стол один из двух микрофонов и просчитал:
– Один… два… три… четыре… пять…
В динамике раздалось:
– Благодарю вас, сэр. Все о’кэй.
Хорошо… С этим покончено… Он готов. Хансен бросил взгляд на часы – время его не интересовало, он даже не запомнил, который был час, – и вышел в соседнюю комнату, где военный техник возился с магнитофоном.
На стене комнаты, где должен был происходить допрос, было укреплено огромное квадратное зеркало. Отсюда это зеркало выглядело как чистое и прозрачное окно. И тот, кто подвергался допросу, и тот, кто вел допрос, будут отсюда видны как на ладони. У этого окна остановился Хансен. Техник повернулся к нему.
– Как, сэр, приказать, чтобы ввели его?
Хансен кивнул. Солдат нажал на клавишу. Через минуту в дверях показался военный полицейский в каске и рядом с ним Гартман. Полицейский указал на стул перед письменным столом, а сам застыл у двери.
Гартман огляделся и сел на стул. Он выглядел очень усталым и постаревшим. Много старше, чем Хансен его помнил. Он почувствовал, как забилось у него сердце. Впервые в жизни… Прислонил лоб к окну и так стоял, ощущая холод зеркального стекла.
Техник поднял голову.
– Готово, сэр?
Хансен, не оборачиваясь, ответил:
– Дайте ему еще пару минут.
Техник откинулся в кресле, достал сигарету. Хансен все смотрел и смотрел через окно.
«…Гартман… Вильгельм Гартман… Помнишь ли ты, как мы вдвоем погибали там, в Сталинградском котле. Два несчастных пехотинца «преславной шестой армии». Помнишь, нас назначили в дозор, и ты протянул мне листок бумаги. Пропуск в жизнь… Ты только посмотрел на меня. Твои глаза горели на исхудавшем лице. А когда я тебе вернул пропуск и кивнул, тогда наша дружба победила многое, очень многое… Победила навсегда.
В сожженном цеху мы в кровь обдирали руки о ржавое листовое железо, ты помнишь те дни, Гартман, старый дружище? А то серое ноябрьское утро, когда я «дошел»: обессиленный голодом, в озлоблении швырнул в угол молоток, еще минута, и я ушел бы из цеха навсегда. Разве не мало людей поглотил тогда черный рынок, спекуляция, уголовщина? Тогда ты достал свою сумку. Две морковки были в сумке – твой «рацион» на весь день. Ты положил их на лист железа и подтолкнул ко мне. Я руку твою помню, Гартман!.. А помнишь ли маленькую комнатку на Меллендорфштрассе в районе Лихтенберга. Электрический свет исчезал тогда часто и надолго. Печь беспрестанно гасла, иногда ее нечем было разжечь… Мы зажигали старую керосиновую лампу, и в ее свете твое дыхание клубилось в холодном воздухе комнаты. В то время мы еще копались на пустовавших полях. Лопатами, что постоянно гнулись. Черные тени легли под твоими глазами. Но глаза твои горели прежним огнем. Глаза твои были самой живой, самой убеждающей демонстрацией, наглядным пособием, что ли, к твоим лекциям, трезвым, но устремленным к звездам лекциям. Всегда на твоем столе лежали брошюры, карандаши и блокноты, а стол был стар и хром, и крышка его была когда-то кем-то до нас изрублена.
Помнишь, дружище, как в комнату вошла Эдит?… Два кусочка хлеба с повидлом она несла на тарелке. Манфреду тогда было только несколько недель… Ты взглянул на кричащий, плачущий сверток в углу и положил назад свой кусок хлеба. А я уже съел свой чуть не весь… Весь вечер я не мог смотреть тебе в глаза. В те дни я и стал коммунистом…»
– Не пора ли, сэр?
Хансен сделал нетерпеливый жест рукой.
– Сейчас, сейчас…
Маска
По ту сторону окна-зеркала Гартман поднял голову. Его взгляд привлекла маска для плавания, лежащая на столе. Он уже зная, что это было «убедительное вещественное доказательство» его «диверсионной деятельности».
«Манфред, – подумал Гартман, – долго придется тебе ожидать обещанного подарка».
А мысли Хансена были все еще далеко. Перед его глазами кладбище в тот день, когда они похоронили Эдит. У могилы собрались товарищи, друзья. Потом все ушли. Остались только трое: Гартман, Манфред и он. Манфреду было тогда уже десять лет. Тяжело было смотреть на мальчика. Гартман обнял его за плечи и повел между могилами к выходу. Он помог им перенести это тяжкое горе…
Техник вновь потерял терпение. Он кашлянул. Хансен быстро повернулся. Казалось, он был полон энергии: больше оттягивать нельзя.
– Начинаем! – сказал Хансен и вошел в комнату, где сидел Гартман.
Техник нажал на клавишу, и кассеты магнитофона пришли в движение.
Гартман вскочил со стула, когда увидел Хансена. Он посмотрел на него так, будто увидел привидение. Его лицо стало беспомощным. Затем он понял, в чем дело, и тяжело опустился на стул.
Хансен перелистал бумаги, лежащие на столе, и стал задавать вопросы холодным, ровным голосом. На большинство вопросов Гартман вообще не отвечал, на некоторые только отрицательно качал головой. И тогда Хансен укоризненно заговорил:
– Возьмите себя в руки, господин Гартман. И оставим чувства для лучших времен, если вам вообще можно надеяться на эти лучшие времена… Вы, вероятно, узнаете меня, господин Гартман?
Гартман устало наклонил голову.
– Вспоминаю… Вы тогда выдавали себя за коммуниста… Но были только предателем. Сейчас это для меня ясно…
Голос его прозвучал враждебно. Но это был такой знакомый голос. Голос старого друга. Хансен на мгновение закрыл глаза. Потом сказал холодно и совершенно безучастно:
– Отвечайте на мои вопросы. Больше ничего. Кто послал вас в Нюрнберг?
Гартман ответил коротко:
– Об этом меня уже спрашивал ваш предшественник. Это все сплошное безобразие. Я рабочий и говорил с рабочими. Это все. Для этого меня не нужно было кому-то посылать.
– Все? – Лицо Хансена было совершенно холодно. Он наконец-то полностью взял себя в руки.
– Вы были посланы, Гартман. Не забывайте, мы напрактикованы в этих делах. Почему вы не хотите признать хотя бы того, что являетесь орудием, только орудием? Инструментом…
– Если в этой комнате и находится какой-либо инструмент, то только вы, господин следователь!
Хансен прищурил глаза.
– Это наглость, господин Гартман. Не забывайте, что вы арестованы военной полицией. Ваше положение кажется мне прескверным…
– А вот мне кажется, что ваше положение хуже, господин следователь!
Неплохо парировал старый приятель! Внутренне Хансен даже улыбнулся.
– Гартман, ведь вы интеллигентный человек. Вы сможете сделать у нас отличную карьеру. И единственное, чего мы от вас хотим: учтите свои шансы. Разве мы требуем очень многого?
Гартман улыбнулся плотно сжатым ртом.
– Благодарю вас… Конечно, я был в свое время дураком, посчитав вас коммунистом. Но я не полный идиот. Думаю, такой ответ вас вполне устраивает.
– Но это просто нелепо! – Голос Хансена зазвучал дружелюбно. – Идиот или не идиот, этим мы сейчас не занимаемся, Гартман! На Западе лучше дело обстоит с идеями, на Западе лучшие перспективы, уж это слово вы хорошо понимаете. Но, видно, нужно время, чтобы все это поняли.
Хансен замолчал, а Гартман сказал, наклонив голову чуть набок:
– Парень, парень! Ты еще хотел когда-то переделать весь мир!..
Хансен вскочил на ноги, будто возмущенный этим ответом.
– Бросьте ваши шуточки! Извольте точно отвечать на мои вопросы. Вы сами препятствуете тому, чтобы с вами говорили человеческим языком. Хорошо, у нас есть и другие возможности.
Он взял со стола трубку для подводного плавания, будто забавляясь, провел по ней ладонью. Потом направил безобидную вещицу в лицо Гартману.
– Это было найдено в ваших вещах, Гартман. Трубка…
В глубине сознания Гартман нашел этот вопрос забавным. Он даже подумал: «Знал бы ты, подлец, что ты держишь в руках!»
– Да это детская игрушка, – сказал он громко.
– Вы в этом уверены?
Хансен встал и обошел стол кругом. Ему трудно было выносить взгляд Гартмана.
– С такой трубкой умелый человек может проплыть под водой значительное расстояние. К примеру, вблизи установок военного значения.
Гартман разозлился.
– Эту чепуху мне говорил и ваш предшественник.
Хансен швырнул трубку на стол.
– Послушай, ты! Это тебе просто так не сойдет, это твое упрямство… Да мы можем за военный шпионаж дать тебе два года отсидки, а то и больше!
Хансен изнемогал. Там на стуле сидел его самый близкий друг, заменивший его Манфреду отца. И в то же время малейшая ошибка с его стороны – и он погиб. Но и это не все… А его задание? Кто, кроме него, сможет достать эти проклятые планы операции «Е»? Но и жизнь Гартмана в величайшей опасности! А Манфред? Он будет совсем одинок… Может быть, как раз в этот момент прозвучал голос Гартмана:
– Мне жаль только того мальчика, для кого куплена эта игрушка…
Хансен услышал свой голос как будто бы со стороны:
– Мальчик? Какой мальчик? Мальчик из Федеративной республики? Или оттуда?
– Лучше не спрашивайте, господин следователь…
Хансен почувствовал, что его силы иссякли. Он стал искать способ прекратить допрос. Но потом понял: он должен вести этот допрос до конца, на то есть очень важные основания. Это не Гартмана проверяют. Проверяют его, Хансена. И вполне вероятно, что за зеркалом-окном стоит сейчас кто-нибудь из управления и следит за каждым его словом, за каждым жестом. А кто это может быть, кроме полковника Рокка? Нет, нужно продолжать, нужно продолжать…
– Так что это за ребенок? Откуда? Откуда он?…
Гартман поднял голову так угрожающе, что военный полицейский бесшумно подошел к нему сзади и стал за его стулом.
– Со мной вы можете делать, что вам угодно, господин следователь! Но у мальчика с вами нет никаких дел!
«Промывка мозгов»
Эта последняя фраза Гартмана прозвучала еще один раз, в кабинете генерала во Франкфурте. Все остальное не интересовало полковника, и он выключил магнитофон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15