«Я что угодно состряпаю, – говорил он, – но что именно состряпал, сказать затрудняюсь».
Второе лето подходило к концу, когда Латышев однажды обратился к жене:
– Вам придется, Александра Петровна, выслушать меня. Будьте внимательны, мне хочется узнать ваше мнение. Мы нашли, что песчанка болеет пендинкой, нашли также паразита у москита. Как вы полагаете, кто кого заражает: песчанка москита или наоборот?
– Вы хотите сказать, – переспросила жена, – кого из них считать резервуаром?
– Хотя бы и так.
Вопрос показался ей праздным.
– Конечно, песчанку. Насекомые к зиме погибают, а заразное начало сохраняется в зверьках.
– Подумайте еще раз, – сказал он, насупясь, – не спешите с ответом. Вы забыли, что у переболевшей песчанки, вероятно, наступает иммунитет. Ни заразить ее вторично, ни от нее заразиться уже невозможно. Со временем переболеет вся масса зверьков, и болезнь пойдет на снижение.
Она действительно поторопилась, поспешила, что и говорить. Резервуаром, конечно, служит сам переносчик.
– Какие у вас доказательства, – не сдавался суровый наставник, – считать насекомых резервуаром? Мы недавно собрали яйца москитов в норах и вывели пятьсот насекомых. Ни в одном мы не нашли возбудителя болезни. Все они были невинны от рождения. Чтоб заразить человека, им надобно раньше самим заразиться.
Он в этом убедился на опыте. Партия москитов, выведенная в лаборатории, была пущена на больную песчанку. Затем в течение семи суток он их холил и берег. Время было холодное, и капризные переносчики изводили его. Он кормил их своей кровью, согревал своим телом, делал все, чтобы их сохранить. При вскрытии у москитов был обнаружен возбудитель болезни. Только из организма зверька они могли его получить.
– Что же вы мне посоветуете, Александра Петровна? С чего прикажете теперь начинать? Надо решить, кто кого заражает.
Исследователь не стал домогаться ответа. Зимой экспедиция вернулась в столицу, и здесь Латышев понял, что ему делать и с чего начинать.
Он принялся ставить опыты: заражать пендинской язвой песчанок, привезенных с собой, вызывать у них болезнь и вновь заражать после выздоровления. Надо было ожидать, что зверьки, перенесшие пендинку, устоят против новой заразы. Организм животного поведет себя так же, как организм человека. Случилось иначе: животные болели дважды и трижды, у них не развивался иммунитет. Они оказались способными болеть и заражаться всю жизнь. Александра Петровна была, несомненно, права, когда утверждала, что зверек служит резервуаром – неиссякаемым источником заразы.
«Если москиты, – подумал Латышев, – черпают заразное начало из организма зверька и передают его здоровым песчанкам, то заболевания в норе должны начинаться задолго до того, как возникает эпидемия. Ничто не может помешать кровососу и его потомству круглый год поражать хозяев и сообитателей».
Латышев едет ранней весной, в пору мартовских ливней, в пустыню. В воздухе нет еще москитов – предвестников грядущих бед. Исследователь приступает к отстрелу песчанок и строгой проверке их. Два месяца с лишним длится охотам и изучение зверьков. Из четырехсот восьмидесяти песчанок триста двадцать отмечены печатью пендинки. Многие – с начальными стадиями болезни: их заразили недавно, в марте, а возможно и в феврале. Перед отъездом отсюда, в декабре прошлого года, он наблюдал также много свежих заболеваний. Москитов не было уже и в помине, а заражение зверьков продолжалось.
Да, он не ошибся, именно в норе поддерживается источник страдания: молодые москиты поглощают возбудителя из крови песчанки, чтоб передать его потомству зверька. Эта черная работа распределена между москитом кавказским, поддерживающим болезнь у грызунов, и папатачи – у человека.
В связи с этим Латышев решил внести ясность в латинскую лексику и отказаться от термина «антропофильный» – «человеколюбивый», несправедливо присвоенного кровососу папатачи.
– Согласитесь, Александра Петровна, – настаивал сторонник порядка в языке, – не о любви к человеку тут может быть речь, а о влечении к его кровле и дому. Он «стегофильный» – домолюбивый, сказал бы я.
* * *
Николай Иванович Латышев – паразитолог чистейшей воды, достойная ветвь когорты, осушавшей малярийные болота в Южной Италии, гнезда желтой лихорадки на перешейке Панамы, действовавшей всюду, где приходилось вырывать с корнем зло. Духовным отцом его, вдохновителем и другом был Павловский.
Вот почему, завершив свое открытие, он не поспешил за признанием и славой, а засучив рукава продолжал свое дело. Вечерами, после тягостного и трудного дня, супруги зажигали импровизированные лампы невиданной конструкции – с резервуаром из ружейного патрона, с пробиркой без дна вместо стекла, с горелкой из металлической сетки – и принимались катать ватные шарики. Они складывали их в посуду, обливали хлорпикрином и утром уносили этот груз к норам. Александра Петровна вводила шарик в убежище, а Николай Иванович наглухо заделывал нору. Никто из обитателей не выживал там: ни зверек, ни его сотрапезники.
Двадцать пять тысяч нор затравили супруги. Спустя год были затравлены еще пятьсот тысяч – и в районе исчезла пендинка. Не стало резервуара, питающего переносчика заразы, исчезли москиты – и прекратилась болезнь среди людей.
Вдохновенными бывают также искательницы
– Остался неясным еще один вопрос, – сказала Александра Петровна мужу. – Я хотела бы им заняться одна.
Он вопросительно взглянул на нее.
– Надо решить, – продолжала она, – каким путем возбудитель переходит от москита к человеку, какова механика его передачи из одного организма в другой. Я попробую на это ответить.
Он и сам уже над этим думал, но все почему-то не решался начинать. Важно, конечно, знать пути перехода заразного начала, но никому из исследователей не удалось это определить. Никто не сумел доказать, что именно укусом внедряется зараза. До каких только ухищрений не доходили ученые! Они давали зараженному москиту пить из пробирки стерильную кровь. В угоду его привычкам, посуду накрывали пленкой, подобной человеческой коже. Содержимое пробирки после кровососания исследовалось, и в нем находили возбудителя пендинской язвы. Лишь из горла москита мог он туда угодить, впрыснутый, видимо, при кровососании. Это все, что удалось установить, как ни бились знаменитые институты, искуснейшие тропикологи. Механика заражения оставалась неясной.
Безграничны ухищрения природы, нельзя без твердых доказательств и фактов позволить логике строить умозаключения. Ученые не раз попадали впросак, дав волю своему воображению. Известно, например, что муха сеет заразу испражнениями, малярийный комар – уколом хоботка, вошь с собственной кровью отдает возбудителя возвратного, тифа и лишь раненное расчесами насекомое становится причиной заразы. Кто знает, какую механику измыслила природа для переносчика пендинки?
– Я не советую вам брать эту тему, – сказал Николай Иванович жене, – вам не справиться с ней. Многие пробовали – и безрезультатно.
– У них не вышло, – спокойно возразила она, – а у меня может выйти, и даже хорошо. Во всяком случае, надо попытаться.
– Любопытно узнать, на что вы надеетесь? – спросил он, озадаченный ее уверенностью. – Вы можете предложить другую методику или знаете такое слово, от которого природа распахнет вам дверь?
– Не в методике дело, – сдержанно сказала она. – Ученые не сумели заставить москитов кусать подопытных зверьков, потому что насекомым не хватало их привычной среды – норы крысы-песчанки. Не зная жизни москита, его естественной обстановки, где насекомое привыкло питаться, ничего сделать нельзя.
В этом ответе было все: и критика того, что проделали другие в течение десятилетий, и творческий план, суливший автору успех. Она поразила мужа зрелым анализом и логикой фактов, против которых нельзя было возражать.
Не в его правилах задавать взрослым уроки. Она должна была сама до всего доходить, думать и догадываться, искать в книгах ответа. Он всегда был увлечен потоком собственных идей. Немой за работой, с книгой в руках за обедом, за завтраком и ужином – он слишком занят, чтобы думать о ней. Впрочем, временами он пытался дополнить круг ее знаний. Происходило это обычно в часы передышки.
– Подумали ли вы, – тоном экзаменатора спрашивал он ее, – что значит «aedes Aegypta»?
Речь шла о переносчике желтой лихорадки, которого она знала с одной лишь этой стороны.
– У разбойника скромный титул музыканта: «певец Египта» зовут его. А значение слова «анофелес» знаете вы? По-гречески это значит «бесполезный»…
На этом примерно кончался урок.
Александра Петровна вернулась в Москву с обширным хозяйством: тут были здоровые и зараженные песчанки, триста пробирок с яйцами переносчика, отдельно лежали в травянистом перегное личинки-червячки – маленькие, бледные, с четырьмя волосками на крошечном хвостике. Москиты питались сахарной водой, а песчанки – корнеплодами, корой веток и хлебом.
Был март сорокового года, когда Александра Петровна приступила к опыту заражения зверька укусом москита.
Для эксперимента нужна была нора песчанки с температурой и влажностью песков Каракумов на глубине метра от поверхности земли. Ее построили по плану экспериментатора в лаборатории Института экспериментальной медицины в Москве,. Она состояла из ящика, закрытого витриной, в котором электрические лампы и фильтровальная бумага в чашках с водой воссоздавали климат пустыни. Гигрографы и термографы в теплице подсказывали Александре Петровне, зажечь ли новую лампу и усилить жару или убрать одну из чашек и снизить влажность в «норе».
Под благодатным сиянием электрических солнц самки откладывали яйца на фильтровальную бумагу, личинки проходили свое развитие. Явившиеся на свет москиты спешили спариться в первые сутки и спустя восемь дней откладывали от тридцати до шестидесяти яиц. В теплице повесили закрытый положок с целлулоидным окном, где накапливалось новое население. На ночь под полог к «невинным от рождения» москитам сажали песчанку, зараженную пендинкой.
Шли дни за днями, электрические лампы и чашки с водой воссоздавали климат пустыни, зверек в тесной клетке ждал кровососов, а москиты его избегали.
«Они отказываются пить кровь, – отмечала Александра Петровна в тетради, – несколько самок погибло от голода…»
Неужели они умрут и не откроют ей тайны заражения? Чего им тут еще не хватает?
Она не отрывалась от целлулоидного окна, проводила у теплицы дни и ночи. Прошел еще день. Подходили к концу третьи сутки.
– Они словно в заговоре против меня, – жаловалась Александра Петровна мужу. – Не знаю, что с ними делать.
– Потерпите немного, – советовал он, – мне кажется, что они вам уступят.
На следующее утро она увидела под пологом пять самок с раздутыми животами. Они сидели, отяжелевшие, в затемненном углу, и брюшко их отсвечивало кровью. Это было начало. Спустя два дня таких самок было семнадцать. Множилось количество напившихся кровью и число зараженных среди них.
Александра Петровна приступила к последней части эксперимента. Она повесила в теплицу второй положок и посадила туда здоровую песчанку. От зараженных насекомых ее отделяла плотная материя полога. Предстояло доказать, что переносчики, пущенные на здоровую песчанку, укусом привьют ей пендинку. Язвы возникнут именно там, где экспериментатор их заранее наметит.
У здоровой песчанки выбрили квадратом шерсть на спине и пустили к ней зараженных москитов. Пятнадцать суток длился эксперимент: под пологом справа насекомые заражались, а слева заражали зверька. Так продолжалось, пока на выбритом квадрате спины не возникла пендинская язва. Впервые в лаборатории была вызвана болезнь без заражения животного язвенным гноем. Только острый хоботок переносчика мог открыть возбудителю доступ в неповрежденную ткань…
Мы рассказали бы еще об оазисе, окруженном песчаной пустыней, которая с юга и запада подходит вплотную к Иолотани, о рядах песчаных бугров, на которых в изобилии встречаются норы тонкопалого суслика, а глубже, в песках, – колонии песчанок. Тут Латышев начал новую охоту за переносчиком другой разновидности пендинки. Мы рассказали бы о девушках, сослуживших ему там добрую службу тем, что позволили привить себе гной из язвы собаки и заразились.
Но искателей много, долг наш – вспомнить и о других.
Борьба с москитной лихорадкой
– Я служу у вас затычкой, лабораторным рассыльным! Вы гоните меня туда, куда вам захочется, не считаясь с моими интересами… Я ничего по вашей милости не могу довести до конца… И в Келифском Узбое, и в Бауманабаде на рисовых полях возникли новые вопросы, не разрешенные еще до сих пор, и все-таки вы послали меня в северную Киргизию на борьбу с малярийным комаром. Теперь вы направляете меня в Севастополь доделывать то, с чем другие не справились, – найти место выплода переносчика лихорадки папатачи.
Так разговаривать с Павловским позволяет себе только Петрищева. Обычно требовательный и строгий, ученый проявляет к ней терпение.
– Вас всегда занимали москиты, чего же вам еще? Поезжайте в Севастополь и работайте над ними. Их более чем достаточно в Крыму.
– Ехать с тем, чтоб через год, не закончив там дела, очутиться в тайге или в пустыне?
– Возможно, – не пробует он отрицать. – Мы с вами пожарные: ударят в колокол, позовут – и мы бросимся туда, куда надо.
– Беда не в колоколе, Евгений Никанорович, а в колокольнях. У вас их много, а с меня хватило бы одной.
В этом заключалось их расхождение. Ученый думал о нуждах миллионов людей, хотел всюду поспеть и все сделать. В стране множество болезней, еще не распознанных, не все переносчики известны, не все источники микробов открыты. То, что сделано за границей, для нас порой бесполезно: один и тот же возбудитель в различных местностях передается по-разному; и резервуар и переносчик различны. Как много работы и как мало у него для этого людей…
– У меня одна колокольня, – сдержанно отвечает он ей, – но я с моей вышки стараюсь видеть дальше других…
Взор Павловского действительно хватает далеко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26