Вронский собственными глазами наблюдал за происходящим из-за угла, где он укрывался вместе с первыми вошедшими в город сербскими солдатами, и он надолго запомнил жуткий крик обезумевшего мужчины, который, вернувшись с канистрой керосина, увидел свою жену по-прежнему сидящей в машине, но без головы. Ее голова, минуту назад срезанная осколком снаряда, лежала у нее на коленях.
Световид, самый могущественный из богов, ужасаясь увиденному, излил на город неожиданный ливень, чтобы смыть кровь.
В середине октября город все еще держался.
В середине октября (и в вуковарских подвалах знали об этом) силы хорватской артиллерии двинулись из Винковаца на прорыв блокады в сторону Маринада, на помощь Вуковару. Однако несколько дней спустя вместе с информацией о том, что наступление приближается к заключительной фазе, пришло сообщение, что европейские наблюдатели высказали решительный протест против хорватской военной операции, заявив, что, «если она не будет остановлена, миссия Европейского Сообщества покинет Хорватию». «Но почему? Почему?» – хватались за голову защитники Вуковара.
Почти ночью, в глубокой равнинной тишине позднего осеннего вечера, которая неожиданно воцарилась между предыдущим и последующими орудийными выстрелами осаждавших город, на этот вопрос ответил один из тех, кто укрывался в подвалах Вуковара, музыкант, еще совсем недавно игравший в оркестре оперного театра Осиека (семнадцать дней спустя он был расстрелян на Овчаре схватившими его сербскими добровольцами из организации «Белые орлы»). Он сказал: «Знаете, у моей бабушки был обычай раз в год собирать у себя за столом на торжественный семейный обед весь наш род. Но взаимная родственная любовь очень скоро превращалась во взаимные обвинения, сплетни и бесконечные гадости, высказываемые друг другу. Тогда бабушка поднималась со своего места и говорила: «Дети, меня интересует не правда, а мир и покой!» Именно так ведут себя сейчас и господа из Европейского Сообщества».
Единственная помощь, которую получали защитники города и мирные жители, скрывавшиеся в подвалах, поступала с неба. Хорватские самолеты сельскохозяйственной авиации производили вылеты и «бомбили» позиции сербов самодельными «бойлерными бомбами» – это были старые промышленные бойлеры словенского и цетиньского производства (графу продемонстрировали один такой, неразорвавшийся), наполненные гвоздями, мелкими железными обрезками и взрывчатым веществом. Pix сбрасывали вниз, на противника, летящие на бреющем полете и недоступные армейским радарам «кукурузники».
А тем временем внизу, где за пределом досягаемости стрекочущего сельскохозяйственного самолета простирались крестьянские пашни, аккуратные виноградники, реки, высокие тополя и пышные вязы, которые оттуда, с высоты, выглядели совсем маленькими и уже слегка пожелтевшими, сновали бронетранспортеры с подвижными рыльцами, которые то и дело плевались выстрелами, оставлявшими за собой прерывистый белый след дымка, и эти выстрелы были едва слышны там, наверху, хотя от этой высоты было еще очень далеко даже до самых низких облаков.
…и нам бы следовало бежать оттуда, да не смогли от дома родного оторваться…
Последнее обращение из Вуковара к Хорватии.
Мы просим воспринять это обращение как призыв!
В настоящий момент происходит артиллерийский и ракетный обстрел центра города. Что творится на окраинах, страшно даже вообразить. Идет война на истребление. Геноцид. Обстрелы настолько интенсивны, что иногда в течение нескольких дней нет возможности убрать с улиц трупы. Инфраструктура города полностью уничтожена. Городская похоронная служба не справляется с выполнением своих обязанностей, нет возможности закапывать тела согласно инструкции, поэтому во время дождей вода размывает некоторые могилы и похороненные тела оказываются на поверхности… Зачастую тела убитых наспех забрасывают землей, свалив их во время перерывов в артобстреле в воронки от мин и снарядов… Кончились гробы. Вместо гробов наскоро сколачивают фанерные ящики и мертвых без имен и фамилий хоронят в братских могилах. Иногда тела по несколько дней лежат рядом с ямами. Некоторые хоронят своих близких прямо во дворе возле дома или в саду. Город неделями остается без воды.
Мы убеждены в том, что они никому не позволят проникнуть в город и увидеть, что здесь происходит, потому что это настоящий кошмар. Люди живут хуже скотины. Они охвачены страхом, что если ничего не предпринять, то их просто перережут те, кто неминуемо войдет в город и доберется до подвалов.
Из Илока все население просто изгнано, но Илок не сопротивлялся. Страшно представить себе, что будет, если они займут Вуковар. Город почти полностью разрушен, и, конечно же, они не захотят, чтобы его жители свидетельствовали о том, что здесь творилось.
Окружающие город орды захватчиков, над которыми зачастую не властен ни генерал Бровет, ни кто бы то ни было другой из военного командования (как и сами они утверждают), устроят здесь самую настоящую резню. И тогда уже будет поздно.
Во всех сообщениях, которые мы вам посылаем, нет ни единого слова вымысла.
Более того, нет таких слов, которыми можно описать весь ужас положения, в котором находится население нашего города.
Вуковар, 18 октября 1991 года, 11 часов 43 минуты.
Радиообращение жителя Вуковара Хрвое Галича.
Лежа из ночи в ночь в одном из первых захваченных вуковарских домов, стоявших без крыш и окон, с ранами от осколков на уцелевших стенах, вдыхая густой смрад разлагающейся плоти животных, разорванных на куски шрапнелью и валяющихся теперь во дворах и в заросших розами палисадниках, прислушиваясь к вою оставшихся без хозяев собак, которые изо дня в день пожирают это гниющее мясо, Вронский задавал себе вопрос: не был ли самым решающим из нескольких решающих тот момент его жизни, когда он отказался от важного назначения только затем, чтобы, оставаясь в полку, иметь возможность видеться с Анной. Если бы все-таки, в результате иного хода событий, он согласился на то предложение, а это бы означало тогда (и, следовательно, раз и навсегда!) остаться без Анны, причем, мой читатель, никто из нас, будь то прелюбодей или, наоборот, образец добродетели, не должен забывать, что такой решающий момент неизбежно возникает в жизни любого из нас, ибо жизнь представляет собой не что иное, как управляемую таинственными силами удивительную и зачастую пугающую последовательность из костяшек домино, то Анна осталась бы жива, а ему самому никогда не пришло бы в голову отправиться сюда, в Сербию.
Но одна-единственная мысль, словно камешек брошенная на поверхность глубоководья воспоминаний, вызывала, как круги на воде, сразу несколько других мыслей, например такую – а не являются ли все те смерти, с которыми сталкивала его судьба позже, то есть после того, как он принял решение остаться с Анной (в том числе и смерти незнакомых ему семерых хорватских парней), одним вопиющим и достигающим самого неба подтверждением той оценки его чувств, которую во всеуслышание сформулировала его госпожа маман, когда сказала, что эта его любовь не что иное, как просто какая-то отчаянная страсть, вертеровщина, да, он хорошо помнил, именно так она и сказала: «губительная вертеровщина», а вовсе не наслаждение сладостью прелюбодеяния, и эта страсть «неминуемо заставит его наделать много глупостей», это он тоже прекрасно запомнил. И в ответ на это покинул Москву, отчасти еще и потому, что хотел избежать недовольства старшего брата, который, хотя и занимал по отношению к нему довольно терпимую позицию (оттого, что сам имел любовницу, балерину из ансамбля императорского балета), не обладал такой широтой понимания, которая позволила бы ему оправдать то, что Вронский поставил на карту свою карьеру. А эта карьера, гневно бросил ему в лицо старший брат Александр, зависела от тех, «кому поведение графа Алексея Кирилловича нравилось все меньше и меньше». Впрочем, в самом начале и сама их мать – оба брата признали это в ходе последнего, бурного, похожего на ссору разговора – решительно защищала и даже восхищенно одобряла любовь своего младшего сына к госпоже Карениной, ибо, по ее мнению, поначалу такая связь Вронского с дамой из самых верхов общества, к тому же с дамой красивой, повсюду принятой и уверенной в себе, несомненно прибавляла веса светской репутации Алексея Кирилловича. Мать, возможно, еще и по сей день считает (размышлял Вронский, лежа среди смрада в одном из первых захваченных вуковарских домов, стоявших без крыш и окон, с ранами от осколков на уцелевших стенах), что самым счастливым моментом в ее жизни был тот единственный, неповторимый, божественный вечер в оперном театре, когда в балете «Дочь фараона» любовница ее старшего сына с чарующей женственностью исполняла на сцене знаменитый battements dйveloppй, и в зале находились и он сам с семьей, и младший сын, время от времени бросавший взгляд на ложу, в которой сидела его любовница с мужем и сыном, а она, нарядная и сверкающая драгоценностями, как новогодняя елка, гордо восседала между своими рослыми, красивыми сыновьями, она, их мать!
Во вторую неделю ноября части 204 бригады народного ополчения, точнее, все, кто оставался в живых из личного состава, без оружия и боеприпасов, отступили из Богдановаца в направлении на Винковцы. В Вуковаре же царили такое смятение и неразбериха, что командование обороной и население подвалов узнали об этом отступлении только после окончательного падения города.
Лежа из ночи в ночь в одном из первых захваченных вуковарских домов, осторожно отодвинув кровать подальше от стены на случай ее возможного обрушения, прислушиваясь к голосам с улицы и шагам стоявшего на страже Петрицкого, из ночи в ночь заново переживая все как наяву, вспоминал Вронский последние две недели осады Вуковара.
Среди ночи он часто вдруг просыпался и, открыв глаза и опершись на локоть, всматривался в темноту, словно пытаясь в ней что-то разглядеть.
Словно аллегорические фигуры, сменяющие друг друга на часах готической колокольни перед глазами изумленного верующего, о чем так образно рассказывала ему в детстве мать после одной из своих поездок в Германию, в воображении полусонного Вронского из ночи в ночь возникали лица тех, с кем столкнула его эта война и кто теперь прямо в лицо бросал ему такие слова, после которых заснуть уже не удавалось.
Кто-то в облике истощенного средневекового отшельника, одетый в рваное тряпье, кричал ему прямо в ухо:
– Вечная память павшим бойцам, резервистам и добровольцам, в гибели которых виновны и мы, и другие гады!
– Кто ты такой? Что тебе надо? Что ты такое болтаешь? – беспокойно спрашивал граф.
– Я – хорватский солдат, сейчас заключенный в сербском концлагере в Бегейце. А кричу я то, что и должен кричать каждый день. Вечная память павшим бойцам, резервистам и добровольцам, в гибели которых виновны мы и другие гады! Граф, они избивают меня, избивают, когда я это кричу, избивают и тогда, когда не кричу! А вот посмотри на мою мошонку! Они пропускают через нее электрический ток, требуя, чтобы я пел сербский гимн. Они трясут меня током за яйца и когда я пою их чертов гимн, и когда я его не пою. Правда, они не знают, что у меня уже трое детей, так что теперь я и без яиц обойдусь.
– Иди себе с Богом, отпусти меня, – отгонял его граф.
Напрасно. Человек продолжал:
– В правой руке у меня, вот посмотри на мою правую руку, осиновая палка. В левой руке, посмотри на левую, дубовая палка. Мы сами должны были сделать эти орудия и отдать их охранникам, чтобы им было из чего выбрать, когда станут нас бить. Бииить! Бииить!..
Но на смену ему из мрака уже надвигался офицер югославской армии, похожий на средневекового солдата с аркебузой:
– Ты меня слушай, Вронский. Человек ты неглупый, так что и сам понимаешь, что ты здесь оккупант. За двадцать тысяч марок я тебя из этого дерьма вытащу. Что, дорого? А есть люди, которые столько платят. Когда кончится эта война, мне тоже надо на что-то жить!
– У меня столько нет.
– Столько нет? Ну, тогда, раз ты все-таки наш, я завяжу тебе глаза тряпкой, и беги куда хочешь. А я буду стрелять тебе вслед, может, и промахнусь…
Потом появлялся армейский генерал Братич, напоминавший рыцаря в латах:
– Я, товарищ Алексей Кириллович, главнокомандующий. Позвольте к вам обратиться: Лужац должен сдаться! Это предместье – брюхо Вуковара, здесь расположены сады, фермы. С падением Лужаца сдадутся и остальные части города. Им просто будет нечего есть. Мое предложение – поставить дымовую завесу и бросить на Лужац всю массу танков и бронетранспортеров. Можно использовать и ваши старые Т-34. У усташей и так не осталось больше боеприпасов. Таким образом, оборона города будет рассечена на двух участках: со стороны Лужаца по направлению к Дунаю и клином между расположением казарм и предместьем Петрова гора. Товарищ Алексей Кириллович, нам нужна массированная поддержка вашего эскадрона. Позвольте отбыть на передовую. Рапорт отдал. Генерал Братич.
А за ним уже ждали своей очереди Черноглав, теребивший серебряные усы,
и Триглав, и Симаргл, с косой на плече, одетый во власяницу,
и Хорс, с фонарем, освещавшим комнату трепещущим светом.
Потом пришел черед неприятельского офицера:
– Ваша светлость, перед вами командующий винковацко-вуковарским фронтом Миле Дедакович, по прозвищу Ястреб. Я буду говорить с вами как офицер с офицером. Мой личный состав получает всего десять процентов того, что нам необходимо. Вместо того чтобы пытаться связаться со мной, наиболее ответственные люди просто не подходят к телефонам. Как я могу защитить от вас город и эту часть моей родины Хорватии, если у меня в руках, вот, сами посмотрите, документ, из которого видно, что восемь длинномерных фур с предназначенным для нас оружием перебрасывают в Герцеговину, а со мной разговаривают посредством газет и пресс-конференций! В Богдановцах мы держались до последнего снаряда, потом кто-то сумел оттуда вырваться, а остальных ваши люди просто перерезали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20