Старик взглянул на него, но ничего не сказал, не ответил на его улыбку. Вронский долго стоял перед ним и думал о том, как похожи друг на друга все старости на свете, а потом на дикой смеси своего родного, сербского, и хорватского языков спросил:
– А ты не боишься, starik?
– Не боюсь, товарищ военный. Не каждый снаряд убивает, а если какой и убьет, то ведь только один раз.
…………………………………………
То, что он увидел позже, на довольно большом от себя расстоянии, которое быстро уменьшалось по мере приближения, поначалу показалось ему мешками с песком, которые, видимо, кто-то сбросил с грузовика. Стаи ворон и шумно трещавших сорок перескакивали и перелетали с мешка на мешок и крепкими ударами клювов отщипывали то, что находилось внутри. Там, где не справлялся один клюв, ему на помощь приходил второй, третий, и еще, и еще, а потом уже вся стая перелетала на новый, еще нетронутый мешок.
И в тот момент, когда он засомневался, действительно ли это мешки или же… и когда, бросив под ноги окурок, ускорил шаги, поняв вдруг безо всяких доказательств, а только по одному охватившему его страху, что находится на территории врага, среди хорватов, как перед ним выросла фигура солдата в форме хорватского ополчения.
– Дальше прохода нет, вы что, не видите, это погибшие сербы? – заорал солдат.
Тут Вронский понял все.
Солдат потянул Вронского в сторону, под крышу, каким-то чудом еще державшуюся на полуразрушенном двухэтажном здании, когда-то давно выкрашенном ярко-желтой, кричащей краской (об этом можно было судить по остаткам стен, на одной из которых сохранилось написанное краской слово «ТИТО»), вытащил из сумки мегафон и прокричал в сторону противоположного конца улицы:
– Эй, четники! Мы сейчас ненадолго отойдем, а вы забирайте ваших!
«Мешки!» – мелькнуло в голове у Вронского. Он хотел было выглянуть на улицу, но солдат грубо схватил его за плечо, потянул назад, в развалины дома и буркнул:
– Охренел, что ли? Снайперы!
А с того конца улицы уже пронзительно, со свистом, отвечал сербский мегафон:
– Мать вашу усташскую! Оставьте их себе на фарш! А то вам там жрать нечего!
Голос замолчал, а потом, вспоров тишину сентябрьского воздуха, раздались звуки «Марша на Дрину».
Все чаще в последнее время лежит Вронский на земле, на голой земле, облокотившись на руку, и, стараясь не обращать внимания на постоянную горечь во рту, смотрит в небо. А там, наверху, подгоняемые ветром, наползают друг на друга своенравные облака, а между ними пробиваются солнечные лучи, прямые, похожие на растопыренные пальцы или пожелтевший лист пальмы, покрывая позолотой края неба и дождевые клубы черных туч.
Собирается дождь, откуда-то издалека доносится гул движущихся воздушных масс, и на фоне этого гула девичий голос выводит протяжную мелодию.
Вронский, облокотившись на руку и стараясь не обращать внимания на постоянную горечь во рту, берет влажной рукой горсть земли, стискивает, потом, раскрыв ладонь, высыпает на траву.
Комочки земли скатываются вниз, налетевший порыв ветра треплет густую траву, и кажется, что между ее стеблями запуталось только что доносившееся издалека пение.
«Хорватия», – думает Вронский.
3
Жизнь защитников окруженного и ежедневно все более разрушаемого города протекала в основном в подвалах, хотя в Славонии никто никогда не строил подвалов в расчете на то, чтобы жить в них. Сейчас при слабом освещении от автономных электроагрегатов или при дневном свете, который с каждым новым, постоянно укорачивающимся днем уходящего лета становился все более тусклым и с трудом пробивался сквозь плотно закрытые и до неузнаваемости замаскированные отверстия подвальных окон, стало видно, что под землей нежную кожу новорожденных и маленьких, только что научившихся ходить детей поразил какой-то белый шелушащийся лишай, против которого, в отсутствие солнца и свежего воздуха, были бессильны любые мази (пока они еще имелись!) – его не удавалось устранить ни с тела, ни с лица, ни с темени. То, что после тридцати, сорока или пятидесяти дней, проведенных в подвале, у детей начинали выпадать волосы, казалось естественным, и родители утешали друг друга, что в нормальных условиях жизни это может пройти, однако настоящее отчаяние и панику у людей вызывало то, что волосы многих совсем недавно появившихся на свет малышей с каждым днем становились все бледнее и бледнее, а в конце концов совершенно седели. И страшным казалось не только то, что дети умирали, но и то, что умирали они изуродованными, совсем не такими, какими были тогда, когда по праздникам, католическим, православным, государственным, гуляли с родителями в парке на холме в старой части города, потом спускались вниз, на главную улицу, шли вдоль пышных домов в стиле позднего барокко, первые этажи которых были превращены в длинную галерею магазинчиков с достроенной позже и немного неуклюжей аркадой, чтобы в одном из этих магазинов купить или что-нибудь нужное для дома, а может быть, игрушку, или альбом для рисования, или лотерейный билет, а потом каждое семейство, как утки с выводками утят, отправлялось своим путем – кто в католическую церковь Филиппа и Иакова, поклониться телу святого Боны, вид которого, в роскошном римском облачении, всегда доставлял детям большую радость, кто в православную церковь Святого Николая, кто в усыпальницу там, на кладбище…
Теперь здесь, на этих улицах, погибали, а под землей терпеливо ждали своей очереди умереть. Одну девочку, хорватку, которая вела дневник подвальной жизни и записи в нем делала на кириллице, соседи по подвалу спросили, почему она не пишет латиницей, как все хорваты? Она ответила: «Потому что, когда сюда придут четники, они увидят свои буквы и не убьют меня». Однажды в другом доме двое оккупантов, проходя вдоль фасада, заглянули в подвальное окно. «Почему же вы их не убили?» – спросили потом сидевшие в подвале у тех среди них, кто был вооружен доставшимися от дедов парабеллумами. И один из них ответил: «Как я в него стану стрелять, когда он прямо на меня смотрит?»
А потом, в последний день сентября, поздно вечером, когда начал накрапывать дождь, пришла весть, что пали Антин и Кородж (они держали оборону с апреля), и кое-кто из обитавших в подвалах стариков вспомнил, как после Первой мировой войны жители этих хорватских сел дали возможность поселиться здесь многим сербским добровольцам с Салоникского фронта, «а вот как они нас теперь отблагодарили!», и это стало печальным продолжением вчерашних новостей о том, что в Илаче разрушено святилище Матери Божьей на Водах, куда «ходили в паломничество не только католики, но и многие православные из Срема и Северной Бачки», как снова свидетельствовали старики. Те, кто был помоложе, с грубым реализмом констатировали: «Значит, теперь к северу от шоссе Винковцы – Товарник, в сторону Дуная, хорватов больше не осталось».
И в первый день октября потребовали от родины «срочной и эффективной помощи, так как оккупанты перерезали последнюю дорогу, в районе Борова Села». Десять дней спустя к их призыву присоединился командующий хорватскими военными подразделениями в Вуковаре, заявив, что «наступает решающий момент». Как раз к этому времени вблизи Выставочного комплекса сконцентрировалось несколько десятков югославских танков, грузовиков и автобусов с резервистами и четниками, которые, налившись ракии и выкрикивая что-то про воеводу Синджелича, захватили вуковарские казармы.
До войны жители Вуковара с любовью говорили о своем городе: «Обязательно вернется в Вуковар тот, кто хоть раз воды напился из Вуки и нашей попробовал щуки». Теперь же на уме у всех было только одно: где оружие, почему они его не получают; что же касается смерти, то погибнуть можно было не только от пули или осколка снаряда, но и от голода. А если пища еще имелась, то нередко люди отправлялись на тот свет во время ее приготовления. О таких случаях Вронскому довелось услышать после падения Вуковара, когда он вместе с сербами вошел в город, и эти истории про «вуковарскую рулетку» словно кипятком ошпарили его, человека, который, готовя себя к военной службе и положив на ее алтарь все, что у него было, а именно аристократическое происхождение и фамильное богатство, считал ее делом честным и чистым. То, что семерых хорватов прирезали, вместо того чтобы, скажем, расстрелять, как это и положено на войне, привело его в ужас бессмысленной жестокостью смертного приговора, который к тому же вовсе не был продиктован необходимостью (это решение вызвало у него отвращение, отчаянье, тем более что самим своим участием в захвате хорватских ополченцев, «то есть по моей косвенной вине», как позже казнил себя Вронский, он сам способствовал такому концу, и именно поэтому он теперь ночами не спал, сжимая руками свою начавшую лысеть голову, а за столом не мог заставить себя прикоснуться к еде), однако тот факт, что война наказывала бессмысленной и неоправданной смертью даже совершенно случайных, ни в чем не повинных людей, сейчас впервые основательно поколебало его решимость и стойкость, сам смысл этой стойкости.
Дело в том, что в подвалах прятались главным образом женщины. И, конечно, дети. Фасоль, вода и смерть, как узнал Вронский из рассказов очевидцев, были компонентами «вуковарской рулетки» (и это слово «рулетка» невероятной траекторией соединило его, нынешнего Вронского, с прошлым – с Петрицким, Волковым, с остальной веселой столичной компанией, которая начинала свои попойки водкой с солеными огурцами, продолжала шампанским, минеральной водой с лимоном и выдержанными крепкими наливками, «Ох, что за дивная ночь была на Крещенье, когда все мы вместе, во главе с Яшвиным оказались на крыше!», а заканчивала иногда и «русской рулеткой»). Сообщество людей, сложившееся под землей, в условиях борьбы за выживание, и свободное от каких бы то ни было организационных форм и правил, которые обычно навязывает людям устоявшаяся и спокойная гражданская и городская жизнь, каждый день выбирало из своей среды одну из женщин, «домашней» обязанностью которой было выскользнуть из подвала во двор или в сад и, остерегаясь любого контакта с бродившими повсюду зараженными животными, среди которых особую опасность представляли свиньи, питавшиеся падалью и трупами, поставить треногу, подвесить на нее котелок с водой и развести под ним огонь. И если ей удавалось, сделав это, остаться живой – а в садах и во дворах то и дело взрывались снаряды, в воздухе свистела шрапнель и осколки гранат, стрельба раздавалась совсем рядом, на улицах, в переулках, на площадях, разрушительное оружие не щадило ни крыш домов, ни часовен, ни античных памятников, ни монументальной лестницы епископского дворца, война была повсюду, и в старинном здании почты, и на перекрестке двух улиц, где стоял большой каменный крест, и на холме неподалеку от францисканского монастыря, ее бешеный вихрь увлекал за собой все, что попадалось на пути, – церковные барельефы и скамьи в стиле барокко, воспоминания о первой гимназической любви, иконостасы и надгробные плиты, бесцельные прогулки пенсионеров, позднеготические паникадила и призматические деревянные трубки церковного органа, палки, на которые опирались старики, детские свистульки из высохшего под осень тростника, воскресных комаров над водой, рыболовные удочки и червей в стеклянной банке, отблеск лунного света на панцирях лесных жуков и солнечные блики на крылышках стрекоз и водомерок, а еще мамины рассказы про русалок, обитающих под струями водопада, про леших и водного царя, про Триглава и Световида, где ты, где ты теперь, о муза? – то женщина возвращалась под землю, в подвал. Тут очередь была уже за каким-нибудь ребенком («Но почему же ребенком?» – возникал вопрос и у Вронского, и у меня), который через полчаса после возвращения женщины в подвал (если ей удавалось вернуться!) стремительно выскакивал наружу и изо всех сил несся к треноге с котелком, чтобы посолить кипящую воду и насыпать в нее фасоли. Когда, по мнению женщин, фасоль могла быть уже готова, другой ребенок снова бежал к котелку и возвращался с несколькими фасолинами для пробы. Зерна разминали пальцами или пробовали на зуб, после чего под радостные замечания давно и постоянно голодных обитателей подземелья принимали решение – еду можно снять с огня и принести в подвал. Такое доверяли только кому-нибудь из взрослых, чаще всего снова женщине, которая, если после такой вылазки ей удавалось вернуться назад, продолжала жить так же, как и остальные пятнадцать тысяч вуковарцев, жить в ожидании, когда настанет их черед, жить в постоянном страхе перед смертью.
Вронский слышал, что не менее опасными были и экспедиции в собственные дома и квартиры, наверх, на этажи, потому что жилые дома методично и с очень близкого расстояния подвергались последовательному уничтожению. Как рассказывал один пленный хорватский солдат, он стал свидетелем того, как одна женщина попросила своего мужа пробраться в их квартиру за забытыми там очками, без которых она почти ничего не видела. Из своей квартиры ее муж больше никогда не вышел. Тем не менее укрывавшиеся в подвалах старались добыть из своих холодильников оставшуюся там еду, попытаться обработать ее так, чтобы сохранить на максимально возможный срок, и унести в подвал. Так что на протяжении всей многодневной блокады города одни погибали от пуль и снарядов более или менее сытыми, другие умирали голодной смертью.
А другой потрясший Вронского случай произошел у него на глазах сразу после того, как в город вошли сербы, а с ними и он сам. Случилось это перед зданием все еще работавшего супермаркета «На-Ма». Царила страшнейшая неразбериха: одни говорили, что город не взят и взят не будет, другие, наоборот, что Вуковар пал, кто-то уверял, что на соседней улице видел четников под черными знаменами, причем совершенно трезвых, и слышал, как они распевали частушку, обращенную к президенту Сербии, в которой просили «прислать салата» к «мясу жареных хорватов», ему возражали, что сербы подобного никогда не сделают, потому что «все-таки они не такие», да и не посмеют «перед Богом и людьми», еще кто-то сообщал «совершенно надежную информацию» о том, что сербские части перегруппировались в направлении хорватской линии обороны «от Комлетинаца до Винковаца и дальше, через Ярмину до восточного предместья Джакова», рассказывали про «четыре новых танковых батальона, общим числом в сто двадцать танков», а кто-то добавлял к этому еще и «шестьдесят бронетранспортеров и четыре с половиной тысячи солдат»…
В это время к магазину подъехал желтый «фольксваген-гольф», из него вышел мужчина, бросил в открытое окно какую-то фразу своей жене, которая осталась сидеть на переднем сиденье, и поспешил на второй этаж «На-Ма» за керосином, который еще был в продаже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20