У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.
15
Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.
Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час – просто несерьезно, шестьдесят – ерунда, шестьдесят пять – фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять – нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час – по крайней мере, когда на это способна моя колымага – и ни разу не нарвался на штраф.
До сегодняшнего дня. Эти вспышки в зеркале заднего обзора вовсе не рождественские огоньки, и сирена тоже не воздушный налет предвещает. Я тут же торможу и съезжаю на обочину.
Что делать в подобной ситуации? Я не имею ни малейшего желания лезть в бардачок за регистрацией – торопливо копаться и хвататься за что попало, неизбежно действуя на нервы полицейскому, а общаться с нервным человеком с пушкой в руке мне совсем не улыбается. Открывать дверь, возможно, тоже категорически запрещено, так что я поднимаю руки над головой и растопыриваю пальцы. Наверное, я похож на лося.
В боковое зеркало я наблюдаю за полицейским, представительным джентльменом между сорока и пятьюдесятью – словно прямо с кинопроб, – осторожно приближающимся к моему транспортному средству. Он стучит дубинкой в окно, я поспешно кручу ручку и тут же возвращаю руку в исходное положение над головой.
– Вы можете опустить руки, – растягивает слова полицейский. Я подчиняюсь приказу. На губах у него повисла слюна, серебристая нить, сверкающая на солнце.
– Превышение скорости? – Нет смысла отрицать очевидное.
– Да.
– Вы выпишите мне штраф?
– Да.
Конечно, следовало бы поспорить. Попытаться отстоять свое право на лихачество. В последний момент я соображаю, что это даже не моя машина, – я позволил себе украсть «форд эксплорер» Дана, потому что ему он все равно больше не понадобится, а собственных колес у меня теперь нет, – так что и без того хлопот не оберешься, объясняя, почему я сижу за рулем автомобиля, принадлежащего недавно убитому сержанту полиции.
Все было бы проще, окажись этот коп дином – отсутствие запаха говорит мне, что он самый что ни на есть человечный человек, – тогда я смог бы рассказать ему о срочном-пресрочном заседании Совета, на чем бы дело и кончилось.
Но пока он как-то странно посматривает на меня и голову набок склонил, сразу напомнив мне Суареса и того водителя буксировочного грузовика, что лишил меня машины.
– Вы же Раптор, а? Нечасто ваших на службе встретишь.
Инстинкт дает мне пинка, прежде чем я успеваю задаться вопросом, откуда этот человек узнал о нашем существовании, – слюна заливает мне рот, пока я готовлюсь перегрызть ему глотку. Юного дина чуть ли не с пеленок учат, что любая утечка должна быть заделана, причем незамедлительно. Со всяким представителем рода человеческого, как-то прознавшим о нашем сообществе, следует поступить соответствующим образом, что означает смертный приговор – безотлагательный и обжалованию не подлежащий.
Я бросаю взгляд на автостраду: машины идут сплошным потоком, и здесь, на обочине, никакого прикрытия. Даже если удастся его прикончить, меня тут же заметят. Необходимо отыскать надежное место, безопасное укрытие, где я смогу сделать дело и…
– Раптор мне жизнь спас во Вьетнаме, – гордо заявляет коп. – Лучшего сукина сына я не встречал. – Он протягивает руку через окно: – Дон Таттл, Трицератоп. Рад познакомиться. – Ошеломленный, я пожимаю руку.
– Вы… вы дин? – Слюнные железы объявляют перекур, и во рту становится сухо.
– Ну так, – кивает коп и, заметив мое удивление, бьет себя ладонью по лбу: – Эх, приятель, а ты подумал… запах, точно? – Я киваю. – Вечно одно и то же. Знаю, надо сразу предупреждать, но…
Офицер Таттл поворачивается ко мне задом, приседает до уровня окна и убирает прядь волос, украшающих его облачение. Отработанным движением отстегнув замаскированные кнопки, он сдвигает кожу с плеча и демонстрирует мне зеленую шкуру на затылке. Я вижу глубокий шрам, ожерельем протянувшийся от уха до уха и заканчивающийся с обеих сторон зазубренными треугольниками.
– Пуля, – говорит он. – Единственный раз меня подстрелили. Но думаю, тогда-то все и случилось. Вошла с одной стороны, а с другой вышла.
– Ой-ой-ой.
– Да я и не почувствовал. Выдрала из меня целый комок нервов. – Он прикрывает оболочкой свою истинную шкуру и молниеносно приводит в порядок застежки. – А заодно полностью исковеркала ароматические железы. В госпитале решили, что лучше удалить их, чем попусту тратить время, пытаясь сделать, как было. Какое-то время я пользовался этими ароматическими подушечками на батарейках. Работают на манер комнатных ароматизаторов со свечками, знаешь такие? У моей жены они повсюду. Доктора их заказывали для меня у одного Диплодока-аптекаря – ему, сказали, приходится периодически этим заниматься, – но моя жена считает, что они воняют старой мелочью. Не знаю, откуда она взяла эту старую мелочь, но что она имеет в виду понял отлично. Они просто пахнут… неправильно, понимаешь? Лучше уж вовсе без них, пусть будет все как есть.
– Мне очень жаль, – говорю я, не зная толком, как выразить свое сочувствие по поводу утраты способности вырабатывать феромоны. Вряд ли существует стандартная форма.
– Ничего страшного, – небрежно машет он рукой. – Единственное, следует остерегаться динов, думающих, что я тот, кем я не являюсь.
– Конечно, конечно… – И теперь, когда мы на более короткой ноге… – Офицер… Дон… Офицер Дон, насчет моей скорости, я очень сожалею, что…
– Забудь об этом, – говорит он и в клочья рвет квитанцию. Новоиспеченные конфетти падают на землю, однако я сомневаюсь, чтобы он в обозримом будущем оштрафовал себя за нарушение чистоты.
– Спасибо. – Я пожимаю и благодарно покачиваю его руку. – Я так торопился на заседание Совета, что…
– Как-как, на заседание Совета?
– В Долине. Я опаздываю.
– Намного?
– Примерно на день плюс минус пара минут.
– Ну, дела! – вопит он. – Так мы тебе эскорт выделим!
Действительно, через пятнадцать минут я подъезжаю к нелепому загородному дому Харольда Джонсона в Бёрбанке в сопровождении трех патрульных машин и двух мотоциклетных расчетов. Незабываемое ощущение – брать улицы штурмом под рев сирен и блеск мигалок, и я начинаю понимать, к каким неприятным последствиям способен привести столь мощный выброс адреналина. Я готов крушить головы направо и налево, хотя вокруг не видно ни одного настоящего преступника.
Я благодарю полицейских, динов всех до единого, и прощаюсь, лавируя по булыжной дорожке, ведущей к парадному подъезду Джонсона. Должно быть, под ковриком у двери спрятана сигнальная плата, поскольку задолго до того, как моя рука дотягивается до звонка, напротив возникает испуганная миссис Джонсон; все ее пять футов четыре дюйма роста при двухстах пятидесяти фунтах веса хлюпают под оболочкой, созданной никак не более чем для восьмидесятой части этих габаритов. Ей необходимо новое облачение, причем как можно скорее – еще одно пирожное, и нынешняя личина лопнет по всем швам. Руки у нее дрожат в смятении, тревожные взгляды перепрыгивают с улицы на двор и в прихожую.
– Уходите, – жалобно просит она. – Харольду это совсем не понравится.
– Ему и не должно нравиться. Просто скажите, что я здесь.
Она оглядывается на дверь, ведущую в подвал. Даже отсюда я различаю беспрестанный гул, оживляемый криками.
– Пожалуйста, – хнычет она. – Он так на меня сердится.
Я кладу руку на плечо миссис Джонсон и чувствую, как плоть под хрупкой оболочкой молит выпустить ее на свободу.
– У него нет никаких оснований сердиться на вас…
– А он сердится. Все равно сердится. Вы знаете его характер…
– О, это я знаю. Но мне нужно, чтобы вы спустились и привели его сюда.
Новый взгляд в сторону двери, как будто она боится самой деревяшки.
– Почему бы вам самому не спуститься? Уверена, что все они очень обрадуются.
– Если я спущусь туда без доклада, они набросятся на меня, прежде чем вы успеете произнести слово «травматология», и в результате останетесь с мертвым Раптором на руках. Вы этого хотите, миссис Джонсон?
Она нерешительно поворачивается и медленно, словно приговоренный к электрическому стулу, плетется ко входу в подземелье. Миссис Джонсон скрывается в подвале. Я жду в дверях.
Грохот, визг, рык, от которого стынет кровь в жилах. Словно долины Серенгети перенесли в подвал к Джонсону. В то время как я разглядываю прихожую, пропитываясь жлобским духом этого жилища, деревянная дверь распахивается, шмякается об стенку, раскалывается пополам, вылетает из петель и падает на линолеум.
– Харольд, я знаю, что ты думаешь… – начинаю я, не успев даже разглядеть в дверном проеме его массивную фигуру, – …но ты должен дать мне шанс – Он без облачения, хвост наизготовку, массивное тело трясется от ярости и омерзения. Ни одно из когда-либо слышанных мною человеческих слов не вылетает из пасти этого Бронтозавра, пока он готовится наброситься на меня, вжав голову в мощные плечи и плотно прижав к бокам передние лапы. Кажется, сейчас у него пар из ноздрей повалит. За его широкой спиной я вижу миссис Джонсон, вылезшую из подвала и улепетывающую на кухню, словно таракан, застигнутый светом.
– Подожди… подожди… я имею полное право здесь находиться, – заявляю я.
– У тебя – нет – никакого – права.
– Я член Совета.
– Ты – был – вычищен. – Мне не нравится его манера нажимать на каждое слово – он никогда не отличался блестящими способностями вести диалог, но угроза в голосе вполне ощутима.
– Да-да, я был вычищен, я видел бумаги, все мы это знаем. Вы вышвырнули меня из Совета, отлично.
– Так убирайся – пока я тебе – хвост в глотку – не запихнул.
Вот тут я извлекаю припрятанного туза:
– Но я не подписывал бумаги.
– И что из этого следует? – спрашивает он, на этот раз без пауз.
– Посмотри правила. Пока я не подпишу бумаги в присутствии хотя бы одного члена Совета, решение не имеет законной силы.
– Хрен тебе законная сила. Джингрича мы выкинули три года назад – ты был при этом, – а он ничего не подписывал.
– Значит, формально он все еще член. Никто больше не вспоминает об этом правиле, но оно существует с незапамятных времен. Давай проверь, я подожду.
Чем и занимаюсь, пока Харольд, ярый поборник соблюдения всех правил, отступает в подвал, чтобы изучить некий загадочный пункт, который, надеюсь, я не из собственной задницы выудил. Через десять минут я слышу на лестнице тяжелые шаги. Тяжелые, медленные – побежденные.
– Пойдем, – бормочет он, едва показавшись над лестницей.
Судя по свисту и гулу неодобрения, четырнадцать южнокалифорнийских представителей сохранившихся видов динозавров приветствуют меня далеко не с распростертыми объятиями. Все они гордо прохаживаются по подвалу, полностью лишенные оболочек. Распущенные хвосты шелестят по полу, сталкиваясь друг с другом, и я с удовольствием отмечаю отсутствие на стенах пятен крови – пока. Харольд поступил разумно, накрыв большими кусками полиэтилена диваны, стулья и низкие столики, дабы защитить свою мебель от пятен, если разыграются страсти. А на собраниях Совета они, рано или поздно, всегда разыгрываются.
Здесь Парсонс, Стегозавр, счетовод маленькой фирмы в деловом центре, и Зелигман, депутат от Аллозавров, преуспевающий голливудский адвокат. Оберст, Игуанодон, зубной врач, косится на меня злобным взглядом, а Курцбан, Т-Рекс, какой-то там профессор по эволюционной психологии в Лос-Анджелесском отделении Калифорнийского университета, предпочитает вовсе игнорировать мое присутствие. Но не все здесь ходят на работу: миссис Ниссенберг, чье имя я никогда не мог запомнить, из Колеофизисов, – домохозяйка и превосходная портниха, а Рафаэль Колон, Хадрозавр, – неисправимый бездельник, считающий себя артистом, потому что играл крошечные роли в сериале «Полиция Майами», когда им требовались замызганные жулики. И разумеется, без Компи Совет будет неполным, так что не обошлось без Хандельмана, представителя Прокомпсогнатов, который делает общую картину еще более удручающей.
– Зачем ты здесь? – пищит он. – Хе, мы же тебя вышвырнули!
– Это и вправду неразумно, – бормочет Зелигман.
Новый представитель Рапторов – Глассер, если верить табличке, болтающейся на его чешуйчатой груди, довольно рослый парень с красивой коричневой шкурой – неторопливо подходит и протягивает лапу.
– Спасибо, что так здесь напортачили, приятель, – говорит он с легким австралийским акцентом. – Без обид, а?
– Не беспокойтесь, – отвечаю я.
Однако все остальные очень даже беспокоятся, вереща о том, как я злоупотребил их финансами, их доверием и авторитетом Совета в личных целях, и я не могу с ними не согласиться:
– Вы правы. Вы все на сто процентов правы.
Но никто из них и слушать ничего не желает, пока в дискуссию всем своим весом и властью не вступает Харольд. Он так сильно машет хвостом, что тот хлещет по щеке миссис Ниссенберг. Она визжит от боли, но никого, похоже, это не волнует.
– Существуют правила, дамы и господа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40