Слово свое сдержал перед богом Маркел. До гробовой доски поил, кормил тетку… Только гробовую-то доску приблизил: больную тетку положил в хлев, на крючок запер, а ребятишек через плетень заставил ее дразнить. Тетка ума лишилась, а потом с крутого оврага у церкви бухнулась – и дух вон… Вот хитер! А Никита? Дурак, сундуки отдал. Вчера Зинке говорил:
– За Волгой сто сел – а то и больше – нагло вымахало. Того и гляди, Широкое вспыхнет. Пожары кругом. Сундуки-то с одежонкой к нам в подвал бы надо, не то останешься наг и бос…
Не дала Зинка сундуков. Чует, стерва кособокая, чем пахнет. А Фома? Фома все равно умрет… Покойников назад с могилок не таскают. Эх, ты-ы! Всего недели три тому назад отделили его от Гурьяновых. Конечно, отделили так, для виду… и бедняк он теперь. Илья в совете грамотку написал – бедняк. Себя тоже отделил – бедняк. Никита один остался – бедняк. Хорошо при советской власти жить. Это уж верно. Раньше… Раньше мало ль что было? То раньше, а теперь Никита за советскую власть… Только вот сундуки. Никита однажды видел в одном сундуке: шуба на хорьковом меху с волчьим воротником, Ильи Максимовича шуба. Он носил, когда старшиной был. Чай, бывало, в шубу разоденется, сапоги валеные расписные – на ноги, шапку каракулевую – на башку, сядет в сани, куда тебе барин. По улице поедет – народ весь в пояс ему поклон. Вот он какой был. И куда все от человека девалось? Теперь он с виду, как и все… от хозяйства отстал, подался – народ учит… все в Полдомасове больше торчит… там с этим… с Петькой Кульковым. Мир собираются перевернуть. Пускай! Никите вон сундуки бы. А то Фома зачем-то вчера за Кирькой Ждаркиным посылал. Вот еще выдумает – махнет все добро в коммуну. Не-ет, Зинка не пойдет: на то она и баба. Скажет: Кирька меня покинул, меня на Ульку променял… а теперь я ему свое добро… Не-ет, шалишь! А покараулить Кирьку надо… пускай придет когда…
Никита сидел в избе рядом с Зинкой и вытирал рукавом мокрые глаза, бормотал:
– Чего уж… Умрет… Не сберегли молодца такого…
– Верно, батюшка родной, умру, – Фома закашлял и, показывая на отца пальцем, притянул к себе Зинку. – Гляди, волк около тебя… стережет… Уходи… куда говорил – уходи… Бегом уходи… туда… на это… на…
Никита догадался, куда толкает Зинку Фома, и махнул на него рукой, словно бросая ему в лицо горсть песку:
– Чего орешь? В безумии он, Зинаида.
– А мне рубашку дай… остыну скоро… – закончил Фома.
– Тятенька… Ты ушел бы… Уйди… – шепнула Зинка, поднимая крышку сундука. – Как тебя увидит, так и умирать собирается… Ушел бы…
– Чай, отец я? – так же тихо ответил Никита и заглянул через Зинку в открытый сундук.
В сундуке поверх лежала шуба с волчьим воротником, в углу – сапоги с узкими носами, с лакированными голенищами, а дальше – ротонды, бекешки, куски сарпинки и вязаные теплые рубашки… И как это вышло – Никита сам не помнит: вскинул руки, через согнутую Зинку, точно вилами, поддел все, что было в сундуке, и, напрягаясь, взвалил к себе на грудь.
– Ах, батюшка, – тихо, боясь, как бы не растревожить Фому, зашипела Зинка на Никиту. – Проклятый! Ох, проклятый обжора… Ох, ты… – и села на край сундука.
– Зи-ина, – со свистом прохрипел Фома. – Возьми. Отними. Зубами отними. Вот я встану, вот я встану. Ну, видно, конец тебе пришел, старому черту. Дай мне ножик. Ножик дай. Ножик! – выкрикнул он и в судорогах упал на кровать.
В эту минуту и вошел в избу Кирилл Ждаркин.
Поняв сразу, в чем дело, он толкнул Никиту.
– Положи. Ну-у! И марш.
Никита растерянно затоптался:
– Пособить хотел… А она, баба, крик подняла. Баба. Вот баба, разрази бог, – и, согнувшись, вышел в заднюю комнату.
Кирилл и Зинка долго успокаивали Фому. Кирилл держал его за руки и смотрел в угол. В углу в сосновом бревне зияла раковина – эта раковина образовалась оттого, что из бревна выпал сучок. Кирилл когда-то все собирался заделать раковину: в нее набивались тараканы и по ночам, разбегаясь по стене, шуршали, как мелкий дождь по крыше. Раковина напомнила ему, как, бывало, по утрам кричал поросенок-уродец, как за стеной во дворе канителилась Зинка с овцами, коровами, как она из-за пустяков ругалась со своей помощницей – девкой. Он посмотрел на Зинку. Те же знакомые глаза – большие, серые, с синими ободками. Почти ничего не изменилось. Да, в его бывшем доме почти ничего не изменилось. Даже во дворе те же клетушки, те же дубовые стойки под сараем, и тот же колодец с аккуратным навесом. И Кирилл еще раз с отвращением посмотрел на раковину, где и теперь копошились тараканы, и ему захотелось сказать:
«Все так, как было… Только меня здесь не хватает, и 'вместо меня на кровати лежит и умирает Фома…»
Фома успокоился. Он долго смотрел на Кирилла, затем передернул плечами, стараясь подбодриться, но сил у него не было, и он затих, а потом слабо заговорил:
– Кирилл… вот пришел ты ко мне… а не я… Я не успел. Тянул… думал… с имуществом, мол, пойду… Возьми. Сердца только на нее не имей. Больше нашего перестрадала она… И еще скажу… Плакущев… Ты, Зинушка, не обижайся… Плакущев…
Что хотел сказать Фома о Плакущеве – не сказал: в комнату ворвался Никита и потушил Фому, точно ветер спичку.
– Зря, зря! – закричал он. – В безумстве наплетет: умирает ведь..
– Уйди. У-й-йди! – Фома рванулся, вцепился руками в бока и громко икнул.
Так и не сказал Фома того, что хотел сообщить о Плакущеве… Не сказал… Да и не об этом думал Кирилл, шагая на «Бруски». Думал о другом, о том вот, как умирают лучшие люди на селе. Этот Фома, оказывается, собирался бежать на «Бруски». Не убежал: сараи удержали, рысак (и все тот же – серый в яблоках), сундуки, дом. Как все это знакомо ему, Кириллу! Ведь и он когда-то собирался бежать из этого же дома, где теперь лежит мертвый Фома, от этого же рысака, этих же сундуков с шубой Ильи Максимовича, с рубашками, сапогами узконосыми. Сбежал? Нет, не сбежал. Заставили бежать, подтолкнули. И их надо заставить, подтолкнуть… Многим будет больно… Многим… Многим будет не в меру тяжело… Но для них же надо заставить… Человек бородавку и ту боится сразу срезать: он обматывает ее ниточкой, туго перетягивает и ждет, когда она отвалится… А сколько этих бородавок на человеке! Все эти избушки, свои лошаденки. Вон Митька Спирин приобрел себе новую бородавку – меринка с кулак. Ах, Митька, Митька! Есть ты хочешь, жить ты хочешь, взрослый человек, а тычешься в жизни, как слепенький котенок, – мяучишь…
На «Брусках» кипела работа, а в сторонке, под кустом черной смородины, лежала Улька.
Развалясь, она лениво потягивалась и, прямо губами срывая ягоду, медленно пережевывала ее.
«Вот отъелась. – В первый раз Кириллу неприятна была ее полнота, белизна ее плеч. – Друг жизни! Какой, черт, друг!»
– Ульяна! – крикнул он. – Что ты ничего не делаешь?
Улька улыбнулась розовым ртом.
– Чай, у меня вот, – она шлепнула ладошкой по пухлой заднюхе сынишки. – Вот, чай, у меня!
– Смотри, мозги жиром заплывут, а то и хуже!
– Ну, тебе уж теперь все не так!..
– Жнитво наступает… В группу бы записалась да шла бы вязать снопы… Чудно! Лежит человек, а на него кто-то работает!
– Стешенька твоя не лежит?… Лежит, да под кем только?
– Ульяна! Молчать бы тебе!.. Тебе бы молчать… вот что! Молчать, говорю!..
– Ну, ну, разошелся… пошел!.. Ну, запишусь, – Улька нехотя поднялась и, подобрав ребенка, побрела от Кирилла в другую сторону.
– Тьфу, корова! – бросил Кирилл и долго смотрел ей вслед, на ее валкую походку.
4
На все это понадобилось не больше пяти минут. В течение пяти минут (это хорошо помнит Богданов, – он смотрел на часы) над коммуной бушевала стихия, и стихия опрокинула все расчеты Кирилла Ждаркина.
Совет коммуны с утра заседал в конторе. Кирилл выдвинул один, с виду, казалось бы, пустяковый вопрос. Коммунарам каждые полмесяца выдавали заработную плату деньгами. Кирилл предложил вместо денег ввести чеки.
Предложение Кирилла коммунары встретили в штыки. Ему доказывали, что он зря «кобенится», указывали на то, как быстро коммунары красный камень превратили в бруски для точки кос, как корчуют кустарник, готовя гору у Вонючего затона под виноградник. Мало этого? Ну, хорошо! Вот уберутся с полем, тогда приступят к закладке беконного завода. Мастерские? И мастерские будут готовы. Теперь без дела ни один человек не просидит. Коммунары рады, крепко рады… Работа дружная, и все такое…
Кирилл понимал, почему его предложение встретили в штыки.
«У каждого есть денежки», – решил он, дожидаясь, когда заговорит Богданов.
Богданов сидел в углу. Согнувшись, опустив голову, он перебирал пальцами бороду и, казалось, совсем далек был от того, что происходило на совете.
«Странно! Почему он молчит? – думал Кирилл. – И за что он на меня в такой обиде? Да и не обида… а что-то другое… и все с того дня…»
В этот миг ветер рванул створку. Стекло из верхней клетки окна со звоном шлепнулось на стол, разлетаясь в мелкие осколки. Ветер сквозняком дунул, подхватил на столе листы бумаги и закружил их по конторе. Ветер оборвал мысль Кирилла Ждаркина. Все повскакали с мест и только тут заметили: со стороны Волги на «Бруски» наступали косматые тучи. Они приглушенно рычали и неслись на коммуну, точно подгоняемые чьей-то невидимой силой.
– Бяда, бяда! – закричал Иван Штыркин, спрыгивая с крыльца нового недостроенного дома. – Бяда! Спасайся!
Коммунары еще не успели попрятаться, как разорвался резкий, сухой гром, ветер схватил приготовленные для прессовки стога соломы и охапками раскидал ее по полю.
– Град! – проговорил Богданов и, все больше бледнея, вынул часы. Часы показывали тридцать восемь минут двенадцатого. – Тридцать восемь минут двенадцатого! – глухо проговорил он и выскочил во двор.
Мимо бежали коммунары. Шарахались овцы; забиваясь под деревья парка, они кучились и неистово блеяли. Из парка, борясь с ветром, выбежала Стеша и, махая руками по направлению к Волге, кричала:
– Там! Там! Батюшки, что там?
– Ничего не будет, ничего не будет… – успокаивал Кирилл, уже слыша, как из парка доносится характерный шорох.
Посыпалась белая крупа, а чуть спустя и крупный град, размером с голубиное яйцо, забарабанил в землю, точно туго надутыми белыми мячами. Мячи прыгали, метались, устилая все сизыми покровами, из-под покровов с шумом неслись потоки, захватывая с собой и град, и щебень, и навоз. Белые мячи шпарили по парку, рвали листья на дубе, на белобокой березе, вихрили их и отбрасывали в сторону изрубленной зеленью…
…И так же быстро, как появилась, туча пронеслась над коммуной, оставляя после себя длинный, прозрачный и красивый хвост, который медленно таял под палящими лучами солнца.
– Пять минут! – сказал Богданов и закричал, убегая в поле: – Лошадь! Грузовик! Черта!
Следом за Богдановым грузовик вез членов совета. Пройдя с полкилометра, не догнав Богданова, грузовик, утопая в грязи, скользя по ледяшкам, завыл, с силой выворачивая ошметки земли, раскидывая ее пластами по сторонам. И чем дальше, тем все больше град крупнел. Он лежал в ямках, словно кем-то нарочно сгруженный, и сочился… Земля разжижалась. От нее поднимался густой пар, как от загнанного вороного коня…
Утопая в грязи, грузовик стал, отхаркиваясь.
– Не пойдем дальше!
Николай Пырякин спрыгнул с грузовика, подхватил пригоршню града и всыпал его в радиатор, из которого валило горячее дыхание.
За Николаем выпрыгнул Кирилл и, утопая в грязи, кинулся догонять Богданова. Сгорбленный, засунув руки глубоко в карманы, Богданов шел прямо, не задерживаясь, шел к далекой березовой опушке по склону Гремучего дола и вскоре скрылся из глаз.
«Дело, стало быть, плохо!» – догадался Кирилл, приближаясь к полю.
От поля веяло жутью. Там, где за несколько минут перед этим колыхалась, шуршала крупным колесом знаменитая, выросшая на земле, удобренной дохлой сельдью, пшеница, – кое-где торчали сиротливые былинки. Они высоко поднимали слезящиеся колосья, покачивались, и Кириллу показалось: они плакали над сбитыми градом в ямки братьями. И все поле было похоже на осеннее, когда выпадает первый снег и сочится под лучами еще теплого солнца… Все поле! Все! Не только пшеницу – град перепутал рожь, травы, вбил в землю зеленя картофеля и уничтожил мак с розовыми головками.
Кирилл закачался, как будто только теперь понял все, что случилось, понял, что уплыло вместе с тучей, чего не вернешь… Он еще не верил. И как верить? Через две-три недели жатва… Кирилл недавно приблизительно подсчитал, что даст им полеводство… А, да не только это… Знаменитая пшеница, их лучший работник на селе. Разве не она гнала мужиков со всего округа посмотреть на нее, пощупать ее тяжелый, бархатный колос? А мак?… А картофель? Все было выбито… По полю точно прошлась вражеская рать…
– Вот тебе и двухсотпудовый урожай, – скрежеща зубами, прошептал Кирилл Ждаркин и, сам не зная почему, вцепился пальцами в мякоть земли, затем сжал кулаки. Через отверстия между пальцами свистнули струйки черной грязи. Кирилл разжал кулаки и, глядя на почти сухие комки земли, подумал: «Вот так и нас сжало… Ах ты, человеческое бессилие!..» И, ломая себя, напрягая все силы, обращаясь к подошедшим членам совета, он принужденно засмеялся: – Вот как угостил пас боженька!.. Вот черт! Этак мы скоро действительно заиграем во все колокольчики!.. Суму за плечи да колокольчики к хвосту – и пошел по порядку… Как, дядя Давыдка, пойдем?
Панов Давыдка, положив руки на живот, расставил кривые ноги, смотрел в ямочки, где набухали от воды сбитые градом колосья, и не замечал, как у него ползли и падали на сырую землю слезы… Около него стоял хмурый Чижик… За ними Николай Пырякин.
– Ну, что ж? – Пробуя шутить, Кирилл, готовый и сам расплакаться, похлопал Давыдку по плечу. – Ничего!.. Ты не плачь. Ну если мы заплачем, то чего же остальным делать?… Вешаться надо.
– Да я и не плачу… Это так… так только.
– Ты вон гляди, что там, – Кирилл показал на «Бруски».
Вдали на бревнах, на кучах красного камня сидели коммунары. Сидели они бездвижно, смотрели в сторону выбитого поля, напоминая собой стаю галок в вечернюю пору, когда те, после дневной суетни, садятся на покой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34